ержащую,  - сказал я. - А потом, "новым  русским"
разве не может быть какой-нибудь пожилой мужчина, у  которого нет совести, а
денег навалом? Или таких не бывает?
     Не знаю, почему вдруг я вступился за молоденьких пареньков, этих "новых
русских", но сказал буквально следующее:
     - Перед нами три гражданина: крупный чиновник,  какой-нибудь  мужчина в
годах и, как  вы говорите, двадцатилетний паренек. У  всех у них куча денег,
все они бессовестные, а теперь вопрос: кто из них самый бессовестный? Неужто
двадцатилетний паренек?!
     Мужчина  в  годах, вот только  что  еще мягкий и интеллигентный,  вдруг
подобрался и  как-то  весь  торчком вверх  навострился. (Наверное, тут виною
нутриевый мех -  как ни зализан  и  гладок, а  на окрайках  шапки  щетинисто
топорщился, особенно на верхней, лобной ее части.)
     - Однако,  Дмитрий  Юрьевич, вы даже более  конфликтны,  чем можно себе
представить. Надеюсь, я правильно сказал - Дмитрий Юрьевич?
     - Да-да... Юрьевич, - согласился я.
     Мужчина  в годах, ссылаясь на  себя и  себе  подобных, знающих жизнь не
понаслышке,  произнес прямо-таки речь, из которой явствовало, что в автобусе
мне  не нужно  было встревать в  перепалку  с  водителем. Дескать,  все  мы,
люмпен-пролетарии, неуязвимы при любых революциях и режимах,  потому  что по
большому счету нам, люмпенам, нечего терять. У нас нет ни национальности, ни
земли,  ни  денег  -  ничего  у  нас  нет.  Раньше  считалось,  что   только
деклассированные элементы (преступники, босяки, бродяги,  нищие)  могут быть
люмпенами.  Однако   сегодняшняя  жизнь  показала  -  есть  люмпен-студенты,
люмпен-интеллигенты и  люмпен-рабочие.  И иначе и  не  могло быть.  За  годы
советской власти наши правители  только и следили, чтобы ни у кого ничего не
было, то есть было в урезанном виде, некий прожиточный минимум.
     - Но ведь это же страшно, - сказал я. - Страшно, если мы - люмпены.
     Я  остановился, но  заметил это,  только когда остановился и  мужчина в
годах. Он смотрел на белое солнце над гаражами.
     - Почему страшно? Если у тебя нет ничего, и у меня - ничего, и у него -
шаром покати, мы - братья, и естественно, что  братья только по разуму - как
инопланетные  существа. И, как  у инопланетных, у  нас  в  цене прежде всего
общечеловеческие ценности. А общечеловеческое всегда выше общенационального.
     - Постойте,  постойте, - сказал я,  и  мы  пошли дальше.  - Вы говорите
"братья по разуму", а что, если у нас не хватит разума, чтобы быть братьями?
Видели  того черного  и  волосатого?!  О  каком  разуме  и  общечеловеческих
ценностях можно толковать с ним, когда ему  нужна была сиюминутная  выгода -
чтобы мы ехали,  и всё.  А зачем, для чего,  на  каком  основании - это  ему
неинтересно, он об этом и знать ничего не хочет.
     -  А  может, на сиюминутном и  надо строить  какую-то  увлекающую разум
культуру? Авангардистское искусство - это ведь отзыв на сиюминутное время, а
из сиюминутного  времени,  из его  отрезочков состоит  вся наша жизнь.  И не
только наша, жизнь целых цивилизаций состоит из суммы временных отрезков.
     - Позвольте, позвольте, - сказал я, и мы опять остановились. -  Я много
думал  об  этом и пришел к выводу, что на сиюминутном только  и  можно,  что
построить  сиюминутное. Но именно жажда сиюминутного порождает  наркотики  и
наркоманов,   и  не   только  в  медицине.  Все  это  искусство,  идущее  от
сиюминутного, я иначе и не называю, как наркоманией.  А теперь скажите: если
мы братья по разуму, опьяненные наркотиками, насколько глубоко и крепко наше
братство?
     - Так вот вы уже где, - сказал мужчина в годах, и мы опять пошли.
     Мы пошли, а мне как-то вдруг нехорошо стало. Вспомнилось булгаковское -
никогда  не  разговаривайте  с неизвестными. Присмотрелся  к его  лицу -  из
ноздрей торчмя волос, щетинистый, точь-в-точь нутриевый.
     - А вы, собственно, кто будете? Я вам сказал, и вы должны сказать - как
вас звать-величать?
     Мужчина в годах опять усмехнулся:
     -  Что,  вспомнилось   булгаковское  -  никогда  не  разговаривайте   с
неизвестными?
     Я обомлел.  К тому же мне казалось,  что на нем пальто из  темно-серого
ворсистого драпа. Ничего подобного, то есть действительно  ворсистого, но не
драпа и  не  темно-серого, а  плюша, буровато-мышиного,  облегающего  руки и
плечи  настолько  плотно,  что  теперь  пальто  показалось мне комбинезоном,
заправленным в  голубоватые  полусапожки на такой толстой подошве и  высоких
каблуках, что они выглядели своеобразными копытами.
     "Дьявол, самый настоящий", - с ужасом подумал я.
     -  Ну  уж?! Что  за  манера, чисто  русская,  уже  тебе  и  самолеты, и
спутники, и орбитальная станция, и выход в космос, а чуть встретится человек
самостоятельно мыслящий - дьявол!
     "Резонно,  резонно,  самостоятельно  мыслящие люди действительно всегда
пугают..."
     - Предлагаю сменить тему,  - сказал мужчина в годах и остановился возле
сугроба  (наезженная  дорога резко сворачивала влево,  а натоптанная тропка,
обогнув  сугроб, продолжала бежать прямо по-над арочным строением, собранным
из синего волнистого, как шифер, пластика).
     - Давайте  сменим, но все  же как вас  звать-величать?  - спросил я как
можно мягче, чтобы настаивание не выглядело грубым.
     -  Конечно,  я  сам  виноват...  но на  вашем  месте,  Митя,  при ваших
галлюцинациях я бы удовлетворился люмпен-интеллигентом...  Опасаюсь, что мои
имя и фамилия подтолкнут вашу фантазию на глупость.
     Он  стоял,   полуобернувшись   ко   мне,  как   будто   бы   в  том  же
буровато-мышином  комбинезоне,  но  теперь  не   плюшевом,  а  нутриевом,  с
щетинистыми топорщинками на  локтях и коленях. Особенно на коленях, я держал
их в поле зрения  точно так же, как и его сапожки (забавляясь, он следил ими
на сугробе). Теперь я хорошо  видел: голубоватые  и  маленькие, они ничем не
походили на копыта. Обычные сапожки на толстой платформе и высоких каблуках.
     - Нет-нет, ничего, прошло, - сказал я, имея в виду свои галлюцинации. -
Итак, что же?.. Кстати,  мне  говорили, что напротив строящегося  кинотеатра
(стало  быть,  казино)  стоит  пивной  бар  "Свинячья лужа".  Очевидно,  еще
далеко?..
     - Наоборот, - ответствовал мужчина в годах. - Пройдете по тропке по-над
арочным  строением, а когда завернете за угол - очутитесь на Льва  Толстого,
там сразу и увидите казино, его нельзя не увидеть,  и днем и ночью в  огнях,
как теплоход в круизе.
     Он пригласил меня красноречивым жестом на тропинку и, пропуская, отошел
от  сугроба.  Я  опять  обомлел  - сквозь  меня  словно  бы  прошло  горячее
испепеляющее дуновение. Весь сугроб был ископычен, именно ископычен. Если бы
я  не  знал, то есть самолично  не видел, что по сугробу,  забавляясь, ходил
сапожок   люмпен-интеллигента,  не  задумываясь,   решил  бы,   что  на  нем
потопталось какое-то увесистое парнокопытное. Да-да, увесистое - так глубоки
и отчетливы были раздвоенные следы.
     Преодолевая  скованность  и чтобы  не  упасть  от  внезапного  приступа
тошноты, я вынужден был опереться о стену строения.
     - А вы, Митя, страшно истощены и голодны. И хотя вы против литературы и
искусства, отзывающихся на  сиюминутное или "злобу  дня",  все же  "голод не
тетка",  и  вы  спозаранку  отправились в "Свинячью лужу" с одной надеждой -
перекусить. У вас на груди, под свитерком, папочка со стихами, действительно
"нетленками", но еще вчера вы и думать не думали (во всяком случае, всерьез)
продавать их, а ныне?! Да, бывает -  сиюминутное так цепко  схватит за горло
своей костлявой рукой, что хоть караул кричи, о вечном и подумать некогда.
     Он неслышно  подошел ко  мне и, мягко взяв за  руку (точно так же,  как
прежде  в  автобусе),  неожиданно страстно  зашептал на ухо, что  готов хоть
сейчас  купить мою люмпен-крылатку. Обещал  большие деньги -  тридцать унций
золотом  или  по  курсу  лондонской  биржи ровно  девять тысяч американскими
долларами.
     -  Ни  в  коем случае, -  сказал я оскорбленно. - Никогда  она не  была
"люмпен-крылаткой" - гайдаровской, шоковой, но  чтобы "люмпен..." - никогда!
Понимаете - ни-ко-гда!..
     Я  увидел на ворсинках нутриевого  меха  удивительной красоты мерцающие
искорки.  А  на своем  плече  (на  крылатке)  массивную  серебряную пряжку с
голубым  сапфиром.  Вспыхивающие  на  нем  лучи  света  наполняли  мой  мозг
лучезарной  утренней  ясностью,  я отчетливо  видел  ангелов, проницающих  и
скользящих в этом необыкновенном свете.
     - Ни за что не соглашусь с сиюминутным  еще и потому, - сказал я, - что
по своей сути оно непоследовательно, а непоследовательность -  смерть всему,
в том числе и литературе, и искусству.
     Я   оторвал   взгляд  от   сапфира.   Я   надеялся  увидеть   на   руке
люмпен-интеллигента  голубые  живые искорки. Каково же было  мое  удивление,
когда его самого  увидел  я на  прежнем  месте, на  наезженной  дороге возле
сугроба.  Чувствовалось,  что люмпен-интеллигент  не  подходил  ко  мне, его
копыта увязли бы на тропке.
     -  Вам  что,  плохо?  -   спросил  он  достаточно  громко,  то  есть  в
соответствии с расстоянием, чтобы я услышал.
     - Нет-нет, нормально... А вы что же... более не составите мне компанию?
     - Разве... чтобы закончить наш разговор?
     Он шагнул на тропку  и шел  по  ней,  медленно приближаясь,  и все было
хорошо (он не проваливался  и не увязал в снегу). Признаки  тошноты внезапно
улетучились, а вместе - и мое недомогание.
     -  Итак, все же вы не ответили: что  случится с нами  или  любым другим
народом, который, вместо того  чтобы стать братьями по разуму, именно  как с
инопланетянами, передерется друг с другом? Тем более что сиюминутная выгода,
как  вы  верно  заметили,  вполне  может  стать   сердцевиной  увлекательной
сиюминутной культуры, а стало быть - идеологии.
     Я  хотел  пропустить  люмпен-интеллигента вперед, но  потом  передумал.
Задавая  очередной вопрос, мне  пришлось бы,  чего  доброго, хватать  его за
хлястик или обгонять по снегу. Уж лучше буду оглядываться,  решил я. Кстати,
теперь, когда в моей голове окончательно прояснилось,  он опять был в пальто
из великолепного  темно-серого ворсистого драпа. (Точь-в-точь из  такого мне
пошила  пальто соседка  Тома. Я даже пожалел, что в свое время  не  примерил
его. Во всяком случае, мысль была: уж не в моем ли он пальто?)
     На  мой  вопрос  люмпен-интеллигент ответил  не  сразу.  Довольно долго
собирался с мыслями,  наконец сказал,  что, по его  мнению,  любой  народ, в
котором притуплено или утрачено национальное чувство, склонен к революциям и
гражданским войнам, то есть к самоистреблению. И следовательно, такой  народ
обречен и  просто  обязан быть  навозом, удобрением для  других народов,  не
утративших своего национального чувства.
     - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Договорились! - в сердцах воскликнул
я.
     Некоторое время мы шли молча (я слышал позади себя скрип снега).
     - В  таком случае кто даст гарантию, что призывы к общечеловеческому не
есть  призывы  к  самоистреблению?!  Кто  даст гарантию,  что  они  не  есть
провокация  - некое  указание другим народам  поправить  свое положение, так
сказать, за счет утративших национальное чувство?!
     Тропка сворачивала за угол арочного строения - на улицу Льва Толстого.
     - Кто даст гарантии?! - горячо повторил я и оглянулся.
     Сзади меня и вообще вокруг никого не  было.  Вот уж  действительно прав
классик - никогда не разговаривайте с неизвестными.

ГЛАВА 28
     "Свинячья лужа" встретила кумачовым  транспарантом, натянутым через все
три  киоска. На  транспаранте были мои  стихи. Написанные в две строки,  они
воспринимались  как  трепещущие  на  ветру  лозунги.  Я  почувствовал как бы
дуновение праздника: МИРУ - МИР!..
     НАШ ПУТЬ ВСЕ УЖЕ, УЖЕ, УЖЕ, НО ЭТО, БРАТЦЫ, НЕ БЕДА.
     ДЛЯ ТЕХ, КТО ПЬЕТ В "СВИНЯЧЬЕЙ ЛУЖЕ", ОН РАСШИРЯЕТСЯ ВСЕГДА.
     Когда я  перешел улицу и очутился возле  киосков  - ощущение  праздника
усилилось. Виною был стол, густо уставленный  пивными кружками,  бутылками и
стеклянными   банками.  Неестественно   длинный,  накрытый   грязного  цвета
клеенкой, он тем не менее казался свадебным  посреди снега, точнее,  снежной
белизны.  Меня поразило присутствие  милиционера  возле щитов из штакетника,
которыми  был  огорожен  дворик.  Впрочем,  это  потом  уже  я  увидел  его,
курсирующего взад-вперед по периметру так называемого летнего бара, а  тогда
я не мог оторвать  взгляда от здания  казино. Розоватое, многоцветно сияющее
иллюминацией,  оно  царило в  глубине  сквера,  будто  сказочный  дворец.  В
просветах между деревьями стояли припаркованные машины, в основном иномарки.
Даже сквозь пыльцу изморози на никеле бамперов солнце выедало глаза.
     "Блеск и нищета  куртизанок"  -  какая-то  чужая страна!  -  подумалось
отстраненно, и  неожиданно вспомнил о  люмпен-интеллигенте, предупреждавшем,
что таким, как я, путь в казино навсегда заказан.
     Заказан  и заказан,  подумаешь,  напугал! Мысль еще  только  овладевала
сознанием,  а   на  меня   вдруг  навалился  страх,  страх  отчужденности  и
непосильного одиночества. Не нужны мне ни казино,  ни иномарки  -  ничего не
нужно!  Верните  мне мою  страну...  Не по  щучьему велению,  а  по  велению
какого-то  Кощея  Бессмертного  оказался  я  в совершенно  другой  стране...
Иванушка был добр сердцем, а потому  - мудр. А Кощей?! Чем более умен злодей
- тем более опасен и ненавистен...
     - Слушай, Леха-мент, позови вон  того, что в байковом одеяле, - услышал
я голос,  очень  похожий  на  голос  Двуносого,  но  более  самоуверенный  и
властный.
     Я нарочно как стоял, так и стоял - не пошевелился.
     Подошел  милиционер,  остановился  напротив  - сопляк,  но здоровенный,
загородил и казино, и солнце, и вообще весь белый свет.
     - Вас зовут.
     - Кто?! Кто имеет право вас, милиционера, называть "ментом"?
     - Генеральный директор летнего  бара,  - удивленно  сказал Леха-мент  и
совсем уже растерянно посмотрел поверх моей головы в сторону директора.
     Не знаю, что там такое он увидел, но  сейчас же повел плечами, поправил
портупею под овчинным воротником тулупчика и тоном, не  терпящим возражений,
приказал:
     - Гражданин, следуйте за мной.
     Я  последовал, потому  что  этот  милиционер в тулупчике,  сам  того не
ведая, вернул меня  в родную  страну. Ведь это только у нас  в России  могут
быть летние бары зимой!
     Проходя мимо  гудящего стола, "мой конвоир" наметанным движением снял с
него  пустую  пол-литровую  банку и  так  же  наметанно "ополоснул" в снегу.
(Дворники не пощадили летнего бара - дорожки как траншеи.)
     -  Алексей  Филактич,  еще  одну  с  подогревом,  -  сказал  милиционер
просительно и тут же построжел, не оглядываясь, кивнул назад, уверенный, что
я непременно следую за ним. - С этим что будем делать?
     Боже мой, российское холуйство! Он  действительно мент, самый настоящий
мент!
     Алексей Филактич оказался Алексеем Феофилактовичем.
     - Смотри, Леха,  допрыгаешься, еще хоть раз исковеркаешь мое отчество -
не только подогретого,  а вообще никакого пива не получишь! Да-да, никакого,
и начальник твой не поможет!
     Алексей Феофилактович стоял у двери в киоск точно шкаф, выставленный на
улицу, - таким объемно-громоздким и брошенным казался он в лисьей шубе.
     -  В  переводе  с  греческого  Феофилакт  означает  -  Богом  хранимый.
Слышите?! Богом!.. А не какими-то там ментами.
     Алексей   Феофилактович,  видимо,  упарился,  снял  меховую  шапку   и,
повернувшись ко мне, стал подвязывать клапаны.
     Да,   удивительным  было,  что  Алексей   Филактич   оказался  Алексеем
Феофилактовичем,  но  еще  более  удивительным,  что  -  Двуносым,  то  есть
генеральным директором летнего бара.
     Конечно,  мы   особо  не  челомкались.  Как  водится,  разок  обнялись.
Напяливая шапку,  Двуносый  крикнул, чтобы  принесли  четыре  кружки пива  -
обязательно подогретого.  На правах хозяина, чтобы  не месить  грязный снег,
отодвинул щит и прямо через сугроб повел к столу.
     -  Что касается меня, - сказал я, - мне достаточно одной кружки и, если
есть, плитки любого дешевого шоколада.
     Относительно пива Двуносый не отменил заказа, а за шоколад оскорбился:
     - Обижаешь, поэт?!
     Оглянулся и уже в спину Лехе-менту:
     - Захвати два "сникерса"!
     Мы  сели  во  главу  стола  (нам услужливо  поставили  ящики,  которые,
очевидно, для подобного случая приберегались под столом). Двуносый, воистину
как генеральный директор, оглядел присутствующих, столовским ножом  постучал
по пустой трехлитровой  банке, выждал,  пока на "камчатке" утихомирятся (там
спорили, в каком пиве больше градусов: в холодном или подогретом?), объявил:
     - Сегодня у нас памятный день...
     Леха-мент почти бегом  поднес четыре кружки пива. Без пены  оно парило,
точно горячий бульон.
     -   Алексей  Фил...   -  Двуносый  напрягся,  присутствующие  притихли.
Леха-мент вместе со "сникерсами" вынул из кармана клочок бумаги и, не таясь,
в открытую  прочитал по слогам: - Фе-о-фи-лак-то-вич!  - Пояснил:  -  Это...
чтобы присутствующие не коверкали.
     За  столом одобрительно  загудели.  Двуносый,  ухмыляясь, подал одну из
кружек Лехе-менту:
     - За находчивость!
     - За находчивость! - отозвалось застолье.
     Получилось что-то вроде импровизированного  тоста. Грех было не выпить.
Мы выпили. Я  - одним  духом -  почти полкружки! Выпил и поплыл,  то есть не
поплыл, конечно, а опьянел. Поначалу даже  не  понял,  почувствовал в животе
некоторое  жжение,  стал  заедать  "сникерсом"  (Двуносый  нарезал   тонкими
аккуратными  пластинками).  Потом по всему  телу приятное тепло разлилось, и
такая  легкость появилась в  общении,  взаимопонимании, оценках,  словно вот
только что стал выпускником какой-то самой главной академии  на всем  земном
шаре.
     Запомнилось, как Двуносый представил меня застолью:
     - Вы все здесь сидящие пьете пиво с таранькой, а Дмитрий Слезкин (прошу
обратить внимание) со "сникерсом". А  почему?..  Да  потому,  что мы с  вами
простые люди,  серийного производства, а посмотрите, как  Митя одет?  Митя -
товар штучный, можно сказать, ювелирный, как яйцо Фаберже. Он - поэт!!!
     НАШ ПУТЬ ВСЕ УЖЕ, УЖЕ, УЖЕ, НО ЭТО, БРАТЦЫ, НЕ БЕДА.
     ДЛЯ ТЕХ, КТО ПЬЕТ В "СВИНЯЧЬЕЙ ЛУЖЕ", ОН РАСШИРЯЕТСЯ ВСЕГДА.
     Безусловно, аплодисменты,  чоканье,  поцелуи.  На  "камчатке"  затянули
"Славное море  священный Байкал...". Мне было  и совестно, и приятно. Но все
же больше совестно - ну какое я яйцо,  тем более  драгоценное?! В  общем,  в
расстройстве  чувств под "сникерс" допил пиво, уже  собрался вставать  из-за
стола, и тут мне пододвинули еще кружку.
     Слово опять взял Двуносый.
     -  Побратимы!  (Почему  побратимы? Бог весть!)  Знаете  ли  вы, дорогие
побратимы, что в Байкал впадает триста тридцать  шесть рек, а вытекает всего
одна Ангара?.. Вот  и нас триста тридцать  шесть  побратимов. (Откуда?!  Нас
присутствовало не более семнадцати-восемнадцати.) Вы слышите, какая  большая
цифра  - мы! А Митя, как Ангара, всего один наш представитель. И он пришел к
нам, чтобы поздравить нас, потому что сегодня ровно три месяца, день в день,
как наш летний бар под открытым небом живет и здравствует. Ура, побратимы!..
     На  "ура!"  никто не  отозвался,  наоборот,  присутствующие  как  будто
перестали слушать  Двуносого  (принялись стучать  таранькой, обминать о край
столешницы).  Но Двуносый потому, наверное,  и  стал  генеральным директором
бара под открытым небом, что обладал непревзойденным  чутьем. Он не закончил
речь, это  была  только  пауза,  после которой,  не  акцентируя,  совершенно
обычным голосом, словно подобное случалось едва ли не каждый день, сказал:
     -  А  сейчас,  побратимы, многоуважаемый  наш поэт  от Фаберже  Дмитрий
Слезкин спонсирует каждому из  нас по  три бутылки  или кружки пива (кто как
хоч