снега. Наверное, подтаивая, он сваливался и крошился, во
всяком  случае, от  снежной слюдянистой  пыли воздух вокруг казался каким-то
сладостно-мерцающим.   Было   совершенно   тихо,  но  со  стороны   деревни,
растянувшейся вдоль дороги, за ельником, доносилось веселое теньканье синиц.
Оно почему-то только усиливало ощущение тишины и сладостного мерцания.
     - Ах ты, благодать какая, прямо живая вода  вокруг.  - Раиса Максимовна
глубоко, полной грудью  вздохнула. -  У  нас в Крыму такое бывает в середине
июля.  К ночи дневная жара  спадет, зажгутся звезды, встанет луна, войдешь в
воду, а море  светится стоячим огнем, и звонкая-звонкая  вокруг  тишина,  до
чего ни дотронешься - звенит, аж поет!
     Она умолкла  и, очевидно, в мгновение ока перенеслась туда, в полночный
июль  светящегося моря. Пожалуй, только машинальное похлопывание по карманам
выдавало, что тело ее каким-то непонятным образом еще здесь.
     -  Да  ладно тебе, ма,  - остановила ее Розочка. - Лучше  подыши, ты же
мечтала посмотреть на лес, подышать хвойным воздухом.
     Раиса  Максимовна согласилась, что да, мечтала, но сейчас ей надо ехать
домой, пора сажать картошку. Мы с Розочкой в один голос  стали разубеждать -
ну  на  что  ей   картошка,  на  базаре  купит.  В  ответ  Раиса  Максимовна
многозначительно ухмыльнулась - она не миллиардерша. Насладясь впечатлением,
вдруг хохотнула и не хуже Розочки враз погрустнела - картошка картошкой, а к
двадцать  седьмому  марта,  к   дню  поминовения,   или,  как  она  сказала,
поминальной субботе, ей край как надо быть дома.
     В  общем,  катание  по  автостраде Москва-Питер  пришлось  отложить  до
другого раза и вернуться в город за билетами: железнодорожным - до Москвы, и
авиа - до Симферополя.
     На следующий день, не простившись с товарками, Раиса Максимовна уехала.

ГЛАВА 44
     После  отъезда матери Розочка впала  в  депрессию,  днями  валялась  на
постели, и это было хуже всего. Хуже потому, что она захватила мой кабинет и
не  подпускала к себе, закрывалась. Все  мои  уговоры пойти поесть  или,  на
крайний случай, валяться не на  полу,  а на  тахте вызывали у нее прямо-таки
приступы  истерии.  Она  кричала,  чтобы  я  убирался  подальше,  чтобы  сам
объедался  и  валялся,  миллиардер  несчастный.  Потом плакала  в подушку, и
сердце мое  разрывалось - я не знал, что делать, к тому же я ни на минуту не
забывал о ее болезни.  Теряясь в  сомнениях,  то ли вызывать "скорую", то ли
ломать  дверь в кабинет, и  вполне сознавая,  что и то  и  другое для  наших
отношений смерти подобно, я действительно шел в зал и как бы по ее настоянию
падал на тахту. "Смилуйся,  Боже!" -  шептал  я  в своих молитвах  и  горько
сетовал,  что Раиса Максимовна уехала,  -  как хорошо, как замечательно было
при  ней!  Одним  своим  присутствием  она  привносила  в  наш дом  покой  и
миролюбие.
     И вот однажды, в воскресенье, как раз на другой день после  поминальной
субботы, зазвонил телефон. После очередной Розочкиной истерии я бессмысленно
лежал, ни о чем не думая, и, естественно, трубку поднял машинально:
     - Да, слушаю. У аппарата поэт Слезкин.
     Видит Бог, никогда я не представлялся подобным образом, никогда всуе не
поминал своей фамилии, а тут еще и поэтом назвался.
     В ответ  раздался  голос  -  зычный, с  хрипотцой,  который  ни с  чьим
невозможно было спутать.
     - Поэт-то по-эт, но мой зятек - милли-ардер, а ты-то кто-о?!
     Некоторые слова поскальзывались - плыли, как на заезженной пластинке.
     - Раиса Максимовна - вы!.. - Я обрадовался, стал расспрашивать, как она
добралась и вообще как у них там... картошка, погода и так далее?..
     Она  рассказывала  какими-то  парящими  восклицаниями  и  междометиями,
дескать, все хорошо и дома, и на работе, а как у нас, чем занимаемся. Мне не
хотелось  вешать лапшу,  сказал, что после ее отъезда мы  никак  не придем в
себя: грустим, скучаем, места не находим. Зря она  так поспешно уехала, надо
было ей погостить подольше. И еще сказал, что в тот приезд оставил подарок в
стеклянной банке из-под кофе - надо  отодвинуть подоконник окна, третьего от
входной двери. Там за коробкой с морфием я  действительно оставил стеклянную
банку,  присыпанную камгой - высушенными водорослями, в  которую  положил ни
много ни мало три тысячи американских "джорджиков".
     Про  подарок она,  наверное, не  поняла.  А  вот что скучаем,  места не
находим, жалеем, что она так скоро уехала, - поняла! Расчувствовалась, стала
говорить мне грубоватые комплименты,  слушая которые я и сам расчувствовался
и  не заметил, как из-за  спины у меня выскочила Розочка и выхватила трубку.
Трубку-то выхватила, но прерывать матушку не стала, дала ей высказаться.
     Господи, как  я  был благодарен Раисе  Максимовне за комплименты  в мой
адрес!   Пусть   грубоватые,   пусть  косноязычные,  но  искренние  и  такие
необходимые мне именно сейчас, именно в эту минуту, когда благодаря зычности
голоса они отчетливо слышны и Розочка просто принуждена их слушать. Нет-нет,
лучшего  адвоката для  защиты моих пошатнувшихся прав просто невозможно было
придумать... Это, конечно, сам Бог...
     Вначале Розочка смотрела на трубку (она держала ее, слегка отстранясь).
Поскольку Раиса  Максимовна не  унималась и комплименты сыпались  из  трубки
действительно как из рога  изобилия, Розочка посмотрела на  меня. Посмотрела
строго, даже как-то насупившись, и  вдруг  - улыбнулась.  Улыбнулась широко,
откровенно,  словно сорвалась с  ледяной  горы.  Сорвалась  и  покатилась на
санках, покатилась залихватски, с удалью, не ведающей о тормозах. Все во мне
так и  отозвалось, так и зазвенело колокольчиками Валдая.  Не  знаю, что  ее
развеселило,  но,  чтобы унять  поток  хвалебных  слов, она  накрыла  трубку
подушкой.
     - Ишь ты, соловей, заслушался!
     Тут уж я не стерпел, бросился к подушке:
     - Пусть говорит!
     - Так тебе и разрешила!
     Розочка преградила дорогу, мы сцепились, упали  на тахту,  но борьбы не
прекратили. Барахтаясь, я декламировал:

     И мы, сплетясь, как пара змей,
     Обнявшись крепче двух друзей,
     Упали разом, и во мгле...
     Конечно, я  декламировал, насколько это было  возможным. Порой она  так
крепко сдавливала мою грудь, что у меня перехватывало дыхание. Но это только
усиливало  восторг. Стараясь вызволить трубку, я всеми силами тянулся к ней,
а  Розочка всеми  силами противостояла.  Мы, хохоча,  катались по  тахте как
сумасшедшие. Когда же мне  все-таки удавалось ухватиться  за  подушку  и мой
перевес представлялся неоспоримым, Розочка  вдруг подбородком, словно острым
локтем,  утыкалась между ребер так, что я не выдерживал, взбрыкивая,  бросал
подушку -  мне было щекотно. Сколько времени  мы боролись? Судить не берусь,
но точно  знаю, когда,  обессиленные,  мы  лежали, переводя дух,  и  Розочка
внезапно огрела меня подушкой, первое, что услышал, - голос из трубки:
     - Никогда никем не гордилась, а  тобою, зятек, горжусь. Да-да, горжусь!
Так что вы там, донюшка, уступайте друг другу и берегите, берегите себя. А у
меня всегда все хорошо!
     В  трубке так  громко  треснуло и  затрещало,  словно  на другом  конце
провода  ее уронили. И  сразу  такой плотный сипящий  стон, будто  шквальный
ветер влетел в трубку, и только потом все покрыл местный короткий зуммер.
     Мы с  Розочкой потянулись друг к другу, обнялись и  как  бы  поплыли на
воздушном шаре.  И время остановилось или мы выпали из корзины времени?!  Уж
давно как  сказано  - счастливые часов  не наблюдают. А мы  были счастливы и
даже более,  потому что плыли  не на воздушном шаре, а - на Земном, вместе с
Солнцем, вместе  с другими планетами, через звездные поля, через туманности.
Мы  плыли  как  одно тело,  потому  что были единым миром,  в котором начало
одного служило продолжением другого.
     Нет  нужды  говорить,  что мы  помирились  и  решили  устроить  себе  в
некотором смысле медовый месяц - съездить в гости к моей матушке, а уж потом
куда-нибудь за границу.

ГЛАВА 45
     Несколько дней  мы  готовились к отъезду  - это были прекрасные  дни. С
утра я пригонял машину, мы объезжали магазины,  рынки (искали подарки маме и
ее товаркам), а  потом уносились за город - катались. Или останавливались на
высоком  берегу Волхова  и  наблюдали ледоход.  Не знаю, есть  ли  в  словах
"Волхов"   и   "волхвы"   какая-то   родственная   связь,   но  мне   всегда
представлялось,  что  есть. Я  чувствовал эту связь как бы на вкус, кончиком
языка. В  самом  понятии "седой  Волхов" мне  открывались  белые-белые дали,
холмы берегов, церквушки - открывалась вековая мудрость Святой Руси. А когда
набегал ветерок и приносил  со стороны Волхова запах талого снега и студеной
воды, а закатное солнце возжигало золотой купол храма Премудрости, у меня не
оставалось никаких сомнений, что в словах "Волхов" и  "волхвы" корень един и
он в  святых  дарах Богу. Убежден, что во второе Его пришествие, которое уже
"близ при дверех",  именно с берегов Волхова понесут Ему волхвы свои  святые
дары: надежду, веру, любовь, которые и станут  для  мира новых дней золотом,
ладаном и смирной.
     Однажды мы с  Розочкой  стояли на крутом берегу - движущаяся  равнина и
крошево льда, звенящий  шелест и мириады пузырьков воздуха, поднимающихся из
темных глубин, вдруг окатывали нас, создавая иллюзию полета. Водянистая пыль
вздымалась волнами,  и так же волнами вздымалась  ярчайшая  радуга,  которая
накрывала нас,  - мы превращались в какие-то  светящиеся  тени, тени парящих
птиц.  Я  предложил  Розочке  сесть  в  машину,  но   она  неожиданно  резко
повернулась ко мне:
     - Хочешь знать, почему я не стала новой матерью Розарией Российской?!
     Оказывается, Розочка немало сил  положила,  чтобы приблизиться к  своей
сверхвысокой цели. Она побывала  во всех женских монастырях Москвы, но, увы,
всюду для пострига требовались какие-то непонятные рекомендации духовника  и
обязательно его благословение. А когда по примеру матери Терезы она вышла на
улицы, чтобы помогать  всем  сестрам,  нуждающимся  в помощи,  которых,  как
оказалось,  хоть пруд  пруди на любой станции  метро,  и начала с  того, что
подобрала пьяную женщину, - ее, Розочку, тут же арестовали и посадили в СИЗО
"по  подозрению в  грабеже  пьяных лиц".  И  что ужасно -  ту женщину, из-за
которой разгорелся  сыр-бор,  несмотря на  все уговоры,  милиционеры  так  и
оставили  на автобусной остановке.  Привалили  к грязной металлической урне,
словно неодушевленный предмет, и  - уехали. А уж как над Розочкой издевались
-  не  верили,  что по  бескорыстию  пыталась помочь. Тогда  в  СИЗО  она  и
познакомилась с Катрин.
     Воспоминания о  Катрин и  вообще о той  московской  квартире  были  еще
достаточно свежими, болезненными, но Розочка все же решила  поведать о своих
похождениях.  Однако неожиданно  даже для себя я взмолился не  делать этого,
пощадить  нас обоих. В  самом  деле,  если у меня  не  было сил  слушать  ее
откровения, то каково же было бы ей рассказывать о них?!
     Любовь  -  это не только ты  и  я...  Это еще желание  прощать  и  быть
прощенным. Именно тогда, выйдя из радуги,  я  впервые почувствовал, что мы с
Розочкой - одна семья, одно целое, неразделимое...
     Потом  мы  ехали  в машине, я держал руки на руле, а  она сидела рядом.
Иногда я взглядывал на нее, и тогда она клала свою руку на мою и сжимала что
было сил. Чувствовать вместе  одну скорость,  одну  дорогу, одну судьбу... Я
всей  душой  был  благодарен  Богу,  что  наконец-то  Он просветил нас,  что
наконец-то дал почувствовать, что мы с Розочкой - одно целое. И это было тем
более радостным, что мы собирались в гости к моей маме.
     Но  с поездкой  ничего  не  вышло, то  есть с  поездкой на Алтай. Утром
двадцать третьего апреля внезапно зазвонил телефон - Розочка опередила меня.
     - Вызывает  Черноморск...  Ну  и  ма, в  тот  раз забыла  сказать,  что
картошка уже взошла, - весело сообщила Розочка (я тоже улыбнулся).
     Потом она побледнела и испуганно отдала трубку.
     Звонил главный врач  районной больницы. Он сказал, что  сегодня, где-то
во втором  часу ночи,  умерла Раиса Максимовна Пурпурик. Смерть наступила во
сне в результате обширного инфаркта.
     Внезапность звонка, официальность тона не оставляли сомнений.
     - Как же так, ей всего сорок?..
     Главврач  какое-то время напряженно молчал, а потом, сменив официальный
тон на сочувствующий,  поинтересовался, знаю ли я о ее слабости к спиртному.
Я ничего не ответил. Тогда он сказал, что начиная  с Пасхи Раиса Максимовна,
грубо говоря, не просыхала.
     Никогда прежде я не видел Розочку столь  испуганной. Она стала убеждать
меня, что ехать на похороны не надо.
     - Мы скажем  главврачу,  что это он  не  с  нами  разговаривал, и никто
ничего не узнает...
     - При  чем тут главврач, при чем тут "никто не узнает"?  Мать умерла! -
вскричал я потрясенно.
     Розочка  упала  на  диван  и  зарыдала  в  голос.  Кажется,  она поняла
нелепость и жестокосердость  своих слов. Я не упрекал, я вдруг почувствовал,
как глубоко она несчастна. А когда вернулся с билетами, Розочка уже спала. Я
прошел в кабинет,  чтобы не  разбудить ее, и по какой-то случайности откинул
матрас, лежавший  на полу, -и тоже почувствовал себя глубоко несчастным. Под
матрасом валялись использованные шприцы и ампулы из-под морфия.
     Я тихо лег на  пол и  стал смотреть в потолок. Но потолка не  видел, он
растворился и исчез как бы в тумане, как бы за далекой линией горизонта.
     Розочка! Она опять стала колоться. Все эти дни, что пробыла в кабинете,
она держалась на морфии. А как искусно  маскировалась! Мне было жаль Розочку
и умершую Раису Максимовну, но больше всего мне было  жаль себя. Я  не знал,
что предпринять, что делать, как жить дальше?! Ведь если Розочка опять стала
колоться, значит, ее опять стали одолевать невыносимые боли, а это уже явный
факт обострившейся болезни. А обострение миелолейкоза  (я  теперь  это  знал
наверняка) всегда смерти подобно.
     Я лежал и смотрел... но ничего не видел, все растворялось и исчезало...
     - Митенька! Ты плачешь? Почему?..
     Я не заметил, когда подошла  Розочка. Ну  что я мог ответить?!  Я вынул
из-под матраса руку с использованными шприцами и ампулами.
     - Ах, это! - с грустью сказала Розочка и тихо легла рядом со мною.
     Сколько мы  лежали  - бог весть... Неожиданно  она прикоснулась к  моим
глазам и погладила их. Потом и я прикоснулся к ее  глазам - и тоже погладил,
потому  что это очень тяжело -  смотреть за линию горизонта, за  которой все
растворяется и исчезает как бы в тумане.
     -  Знаешь, Митенька, даю тебе  слово,  что брошу ширяться. Только вот в
эти дни... я предчувствовала насчет мам?ан...  Но я выкарабкаюсь и брошу, ты
мне,  Митенька,  верь, верь! А  сейчас  я  очень  боюсь,  что не  справлюсь,
как-нибудь опозорю мамку, а этого нельзя... надо, чтобы все  было по-людски,
мама,  может, из-за меня стала алкоголичкой,  из-за моей  треклятой болезни.
Ах, Митя, Митя!..
     Она заплакала, и я почувствовал, что сейчас и сам разрыдаюсь.
     Мы приехали в Черноморск без приключений. Главврач выразил нам глубокое
соболезнование,   а  потом  сказал,  что  вся  трудовая  деятельность  Раисы
Максимовны была  связана  с больницей, поэтому трудовой коллектив постановил
помочь ее родным в организации и проведении похорон.
     - Тем более что ее дочь, Роза Федоровна, - наша медсестра.
     Он  посмотрел  на Розочку очень внимательно и очень продолжительно. Мне
показалось,  что  он  хотел  еще  что-то сказать,  но  не  сказал.  В общем,
оказалось, что все вопросы, связанные с  погребением,  решены. Даже яма  уже
вырыта рядом с могилой мужа, то есть на закрытом кладбище.
     Как ни плакала Розочка, как ни  убивалась, а  исподволь  следила, чтобы
все прошло по-людски, с учетом воли  матери. Так  что,  ничего  не  объясняя
главврачу (верному коммунисту-ленинцу), мы уже на следующий  день  перевезли
тело  Раисы  Максимовны  домой,  а  в  пять часов  утра, в  понедельник  (по
договоренности с батюшкой) - в  церковь.  Туда же подогнали  и  два автобуса
ЛАЗ. В  восемь, после отпевания, остановились у райбольницы, чтобы все,  кто
пожелает, проводили Раису Максимовну в последний путь.
     Теперь  трудно  объяснить, почему  я заказал два  автобуса, а  не один.
Розочка была уверена, что  провожающих  и на один  автобус не наберется. Тем
более что родственники по отцу уже давно растеряны, да и по матери никого не
осталось. Однако Розочка ошиблась. Один автобус люди заполнили возле церкви.
А  уж от больницы за машиной с  гробом ехали четыре переполненных  автобуса.
Посмертная  популярность   Раисы  Максимовны  разъяснилась  на   гражданской
панихиде, на которой с прощальной речью выступили  два председателя колхозов
из соседних сел. Они указали на великое человеколюбие усопшей, которая умела
находить не только  доброе  слово  для  сельчан, попавших  в больницу, но  и
свободные  койко-места, что для них, как неместных, всегда было немаловажным
обстоятельством. Главврач тоже сказал прощальное слово, но он больше говорил
о Раисе Максимовне как о незаменимой нянечке. В целом все  прошло по-людски,
и многие старушки,  побывавшие  на кутье  и раскрасневшиеся  от  вина, прямо
говорили Розочке,  что и  они были  бы не прочь,  чтобы и их так же отпели и
похоронили.
     Накануне  Первомая  я  позвонил   Феофилактовичу  и  попросил  открытие
ресторана провести без нас: на второе выпадало  девять дней, и  мы, конечно,
никак  не  могли  приехать. Кроме  того, смерть  матери  надорвала  Розочку.
Главврач  потребовал,  чтобы  она  немедленно легла на обследование, но  уже
через  три дня,  ничего  не объясняя, ее выписали. Вначале я не придал этому
значения и даже обрадовался, но потом, когда большую часть суток из-за болей
во всем теле, а  особенно  в  суставах, Розочка  вынуждена была  проводить в
постели,  я обеспокоился. Впрочем, не из-за ее болей и  не из-за постельного
режима  (после  похорон я сам отлеживался несколько дней) - меня обеспокоили
молчаливость и отчуждение, с какими она вернулась из больницы.
     Когда я заговаривал с нею, Розочка отвечала не сразу, а чаще  вообще не
отвечала.  Нет,  она  не  игнорировала  меня, она  просто  не  слышала  моих
вопросов.  Розочка словно бы  отсутствовала, точнее,  пребывала  в  каких-то
таких далях,  куда  я  не имел доступа.  А однажды, вздохнув и с  удивлением
оглядевшись,  словно  вот  только  что  впервые  попала в горницу, она вдруг
сообщила с тихой грустью и нараспев:
     - Ма-а с отцом уже та-ам, в райских кущах!
     Ее  удивление и  грусть напугали меня,  я  почувствовал  в  них кроткую
зависть утомленного сердца.
     - Роз-зочка, мы сегодня  же поедем в Москву, к  лу-учшим до-ок-торам, -
незнамо почему и я стал говорить нараспев.
     Розочка  жалостливо  посмотрела на  меня  и,  сжав  мою руку,  покачала
головой:  девять  дней  матери...  она  никуда  не  поедет... Потом  на  нее
нахлынула  волна словоохотливости - стала  рассказывать, как  они  втроем, с
отцом  и  матерью,  ездили в  заповедник  Аскания-Нова. Отец тогда  возил на
"уазике"  председателя райпотребсоюза, и  у него  вышла  какая-то  оказия  с
заездом в заповедник.
     Розочка внезапно засмеялась - а ведь тогда ее не было, потому что тогда
была  середина  апреля,  а  она  родилась  в  июне.  Это  очень   странно  и
неправдоподобно,  чтобы с чьих-то слов можно  было столь отчетливо помнить и
синеву неба, и бескрайний простор земли, и запах весеннего ливня, прошедшего
стороной.
     Они  съехали  с  главной  дороги  на  какую-то  проселочную, совершенно
пустынную и темно-фиолетовую, словно  пашня. Дорога не спускалась,  а как бы
падала, и казалось, что они не съезжают с холма,  а проваливаются в  бездну.
Ветровое стекло потемнело, и первые капли ударили по нему с утробным рокотом
землетрясения. Отцовские руки упруго  налились, и уже  в  сле