- Ох, есть еще, есть еще подлянка в подлецах!
     Зато как обрадовалась Розочка,  когда вместо  вокзала  мы  приехали  на
турбазу! Уже в гостинице она поцеловала меня и сказала:
     -  Митя, ты настоящий джентльмен!  И  если ты все еще  считаешь Розарию
Федоровну своей Розочкой, выслушай  ее  со  всей серьезностью и  исполни  ее
наказы.
     Она наказала мне, чтобы я  не ждал  ее  или  ждал, не  ожидая,  что она
вернется. Потому что она уже не та Розочка. Она даже не та Розария Федоровна
уже. Она  другая потому, что те были пустышками,  а она,  настоящая,  теперь
имеет высокую цель в жизни.
     -  У  нас с  тобой еще  есть  семейные  узы, -  промямлил  я неуверенно
(опасался, что она сейчас же напомнит, что сменила паспорт и фамилию).
     - Ах, вот оно в чем дело - узы! - улыбчиво воскликнула  Розочка, и лицо
ее вдруг  посерьезнело и  даже построжело.  - Выходит,  ты  хочешь, чтобы  я
предала свою высокую цель и вернулась к тебе? Ты этого хочешь, Митя?!
     В ее вопросах я почувствовал не столько изумление, сколько угрозу.
     - Нет-нет,  я только хочу, чтобы ты была  всегда со мной, чтобы мы жили
вместе.
     - Эх ты, Митя! Ты еще не  знаешь о моей цели, поэтому так говоришь!.. А
цель у меня такая, что исключает совместное проживание с кем бы то ни  было,
в том числе и с тобою.
     Она растрогалась и поцеловала  меня  в лоб с  такой неизбывной горечью,
будто  покойника. Мне стало страшно: что  она задумала,  что  это  за  цель,
которая  исключает  совместное проживание с  кем бы  то ни было?! Может, это
действительно Чернобыль - какие-нибудь секретные экологические последствия?!
     - Розочка, цветочек,  скажи  мне о своей цели! -взмолился я, подозревая
бог знает что.
     - А-а, испугался!  - внезапно  обрадовалась Розочка и  как  ни в чем не
бывало принялась разбирать постель.
     Надо  признать, что  с  возвращением Розочки в  душе моей действительно
поселился   страх,  переходящий  в  какую-то  беспричинную  тоску.  Особенно
болезненно я ощутил ее  на  турбазе,  когда  Розочка рассказывала, с  какими
мытарствами ей пришлось столкнуться, чтобы продать наши холодильник, цветной
телевизор, шифоньер и диван-кровать.
     - Зато приехала вся в обновах, - сказала тогда Розочка и прошлась возле
меня  в  известной сиреневой кофточке, американских джинсах  и  красно-белых
кроссовках "Найк".
     - Нет-нет, - отменила она свой выход, - это не в счет... Отвернись!
     Она взяла сумочку  (тоже новую, с  красным треугольником  на крышечке),
очень похожую  на санитарную,  и  по характерным  шумам,  сопровождавшим  ее
приготовления, я догадался,  что она решила предстать во всем  блеске. Так и
есть - Розочка накрасила  губы,  подвела брови и, накинув сумочку  на плечо,
прошлась возле меня взад-вперед словно топ-модель.
     - Ну что, Митя?! - спросила она, светясь.
     - Отлично, - сказал я.
     - И еще ко всему... английское нижнее белье. - Розочка вытащила  его из
сумочки, оно умещалось у нее на ладони, словно носовой платочек, и горделиво
объявила, что его вполне можно утолкать в спичечный коробок.
     Никогда  в жизни я не видел  подобных аксессуаров - гарнитур состоял из
двух предметов: черного прозрачного бюстгальтера из какой-то растягивающейся
кисеи и таких же прозрачных трусиков, которые самопроизвольно стягивались до
такой степени, что превращались в ничто.
     -  Где  ты  это все взяла?  - поинтересовался безо всякого  умысла,  но
Розочка вдруг рассердилась.
     -  Что, интересно? Очень интересно? - жестко спросила она  и, помолчав,
сообщила, что все  это она взяла в Манчестере.  - Разве ты не  знаешь, что я
живу в Манчестер Сити?!
     Она  нарочно так сказала, чтобы  поссориться, но я смолчал, я проглотил
пилюлю.  Да-да,  именно  тогда  во  мне   поселился   страх,  переходящий  в
беспричинную тоску.
     Впрочем,  на турбазе  не все  было плохо,  а совсем наоборот.  Разобрав
постель  и  приняв   душ,  Розочка  облачилась  в  английское  белье.  Уютно
устроившись  в свежей  постели, она  сказала, что  так и быть, откроет  свою
высокую  цель. И  открыла  -  восьмого сентября, в день  Владимирской  иконы
Божией  Матери, спасшей Первопрестольную от нашествия Тамерлана, ей край как
надо быть  в Москве  (Розочка решила  принять православие,  совершить  обряд
крещения).  После   окончания  медучилища,  а  может,  и  раньше   (она  еще
недостаточно знакома  с  церковными  порядками)  Розочка непременно уйдет  в
монастырь,  пострижется  в  монахини  (сейчас  это  широко   практикуется  в
Московской епархии).  Потом  она  постарается и, это  самое  главное, станет
российской матерью Терезой, то есть матерью Розарией.
     - Ты удивлен, Митя, или ты понял меня? - спросила Розочка и  посмотрела
с той осторожностью, которая невольно выдает скрываемое волнение.
     Да-да, я уловил, что  вопрос отнюдь не  праздный. Возможно,  она потому
только и приехала со мной  на  турбазу, что  прежде всего хотела узнать  мое
мнение  о  своей высокой  цели?  Мне  было  приятно  сознавать,  что Розочка
волнуется, что причиною - мое мнение.
     - Нет, я не удивлен. Я понял тебя, - ответил я с грустью.
     В самом деле, я не был удивлен. Раньше, бывало, она не раз ставила меня
в тупик  своей  непредсказуемостью.  Но  с тех  пор, как  сменила паспорт  и
фамилию  и  в  течение  двух недель пустила по ветру все  более-менее ценные
вещи, я уже не удивлялся ничему, единственное - беспричинно тосковал.
     -  Митя,  но  если  ты понял меня  - почему грустный?!  Иди  сюда, твоя
Розочка тебя успокоит,  -  сказала она  и, откинув  одеяло, протянула  руки,
словно к младенцу.
     Не знаю,  в каких высших сферах пребывает наше счастье, когда  оно не с
нами, но точно знаю: где бы оно ни было, Розочка имеет к нему прямой доступ.
Только такой человек, как она,  мог всерьез  задаться целью стать российской
матерью Терезой. Только  ей  и  под  силу столь высокая цель.  Я  ликовал, я
гордился, я превозносил ее цель выше небес.
     -  Ты  согласен, что "мать Розария Российская" звучит восхитительно?  -
раз за разом спрашивала Розочка, уклоняясь от моих горячих лобзаний.
     -  Мать   Розария  Российская!  Это  замечательно,  это  бесподобно!  -
вскрикивал я в восторге между поцелуями.
     Розочка  в ответ весело  смеялась, уступая, запрокидывала голову,  и я,
пользуясь ее безмятежностью, ищуще целовал ее губы, шею... и так далее.
     - Митя, ты понимаешь, что как мать Розария я не имею права этого делать
- это греховно, - разгоряченно вопрошала Розочка, но мы это делали...
     - Да, понимаю, - задыхался я от  счастья,  - это прекрасно:  ждать - не
ожидая!..
     Следующим  ее наказом было, чтобы я  никогда не унывал, а писал и писал
свои стихи и пьесы.
     - Митя, - сказала она. - Тебе серьезно  повезло, что я ухожу от тебя. У
каждого  поэта  есть своя  Лаура,  своя Беатриче, а  у рыцаря - Дульсинея. Я
хочу, Митя,  чтобы ты объединял в себе и поэта,  и рыцаря,  и еще... Да-да -
спонсора-золотодобытчика! Лучше умереть с кожаным поясом с золотом, чем  без
портков  под  забором.  (Это  она  намекала на  Артюра  Рембо и  Верлена,  с
биографиями   которых  я   ее  познакомил.)  Главное,   конечно,  пиши  свои
произведения,  стремись  к  недосягаемому.   Я,   может  быть,  и   ухожу  в
недосягаемость,  чтобы  разжечь  твое вдохновение.  Сейчас,  Митя, наступает
новое время - в Питере вон  уже  вовсю всякие  ВИА скупают стихи  за хорошие
деньги, а потом кладут их на музыку и исполняют за бешеные гонорары.
     Розочка  призналась,  что  возле  одного  злачного  места (не  уточнила
какого) она даже поговорила с одним интеллигентным лицом, который и оптом, и
в  розницу  торговал частушками.  Лицо  поведало, что  особенно хорошо  идут
частушки  с  картинками, а  если на два голоса, то  нарасхват, причем платят
живой валютой.
     - Запомни, Митя, что слава и деньги ходят рука  об руку и рай с милой в
шалаше устраивают по большей части те, у кого куча денег. В общем, пиши свои
произведения,  устремляйся к  недосягаемому и  не стесняйся  продавать  свои
рукописи. Кстати, на рынке их называют "нетленками", - сообщила Розочка.
     На исполнение наказов она отмерила полтора года, максимум - два.
     - Через два года, как раз перед  постригом (она окончит медучилище), мы
встретимся и порешаем накопившиеся вопросы.
     Да-да, Розочка так и сказала - "порешаем накопившиеся вопросы".  За две
недели в ее лексиконе  появилось  столько новых  слов и выражений, что я  не
знал, что и подумать.  Впрочем, все ее слова бледнели перед сутью наказов  и
действий во имя высокой цели.
     Между  тем  я  сидел  возле "победного  витязя", и сиреневые  сумерки и
первые проклевывающиеся звезды на небосводе - все  говорило,  что я  остался
один, что Розочка все-таки уехала и как-то  надо жить дальше. Может, поехать
к маме? А всего лучше - в Москву, там можно случайно встретиться с Розочкой.
Нет,  она не поверит в случайность, заподозрит подстроенность и, не дай Бог,
слежку! Тогда уж точно возненавидит...
     Я поежился  и, встав,  побрел в общежитие - пока буду выполнять наказы,
так  сказать, устремляться к недосягаемому, а там посмотрим, решил я. У меня
разболелась голова, и я уже ни о чем не думал, кроме как о койке.

ГЛАВА 17
     После  отъезда Розочки я  слег.  У меня то поднималась температура, "аж
зашкаливал  градусник",  так говорила  соседка. То -  падала, и  опять  ниже
положенной отметки.
     - Покойники, и те горячей будут.
     Это  уже  резюме Алины Спиридоновны, приходившей справляться: "Вызывать
"скорую"  или повременить,  чтобы уже  сразу в  морг?" Надо  сказать,  Алина
Спиридоновна почему-то  чувствовала  себя  виноватой  передо  мной и  своими
скабрезными  остротами   пыталась  заглушить   вдруг  пробудившееся   в  ней
сочувствие  к  моей   персоне.   Скажу  откровенно,  я  возненавидел  ее.  Я
чувствовал,  что  она  догадывается  об истинной  причине  моей  болезни  и,
каким-то  образом  перекладывая ее на себя, жалеет меня,  пытается облегчить
мои страдания. Все  ее обеды,  ужины  и завтраки  в  термосочке (о  которых,
кстати, я ничего не знал) вызывали во мне внутренний  гомерический смех. Вот
уж действительно подобная жалость не то что унижает - убивает. Более того, я
ее  не  воспринимал   иначе  как   пародию  на   Розочкину  жалость.  Чашей,
переполнившей мое терпение, послужил обмен постельного белья вне очереди.
     Алина  Спиридоновна  безо всякого стука  явилась  в комнату  с каким-то
амбалом,  слесарем-сантехником,  который, ни  слова не говоря, сгреб  меня с
кровати и, словно мешок со всякими там шлангами и коленами, перебросил через
плечо.  Пока  Алина  Спиридоновна стаскивала простыни и наволочки,  он стоял
словно  бесчувственный  истукан.  Я пытался  противиться  ему, изо  всех сил
дрыгал ногами и руками, но слесарь-верзила не реагировал. Все мои взбрыки он
воспринял как предсмертные конвульсии, во всяком случае, поторопил вахтершу:
     - Аля, поживей, по-моему, горемыка отходит, уже начались судороги.
     Он  тут  же  позабыл обо мне,  весело крякнул и  ущипнул  вахтершу. Она
вскинулась  и крепко прошлась  по мне,  потому что верзила ловко отгородился
мною. Он даже поощрительно хохотнул:
     - Так его,  так,  маленько повыбей из него пыль! - И совсем по-отечески
пожурил меня: - Ты уж коли того... так уж не балуй, вишь, как напугал бабу?
     Стеля постель, Алина  Спиридоновна  раз за  разом наклонялась, но зорко
следила  за  слесарем,  который всячески  норовил очутиться  у нее сзади.  В
общем, я еще стал невольным соучастником пошлых заигрываний - отвратительно!
     -  Что  ты  там  квохчешь?  -  спустя   некоторое  время  спросил  меня
слесарь-сантехник и резко, как вначале сгреб, теперь сбросил с плеча.
     -  Господи,  Тутатхамон!..  Тут же вместо панцирной сетки столешница, -
испугалась вахтерша.
     - То-то, думаю, чего это он так грямкнул, - виновато yдивилcя  слесарь.
-  Да ты,  Аля, не переживай,  стихоплеты  и  писатели, они,  как  ведьмари,
живучие. Погляди, как глаза закатывает - чистый колдун!
     Слесарь-сантехник поведал легковерной Алине Спиридоновне, что укокошить
ведьмаря не так-то просто: надо непременно разломать  ближайший сруб колодца
или на крайний случай - потолок над его кроватью.
     Мне  стало  не  по  себе,  не  столько  от  плоских  острот  и  шуточек
слесаря-верзилы,  сколько  от   своей  беспомощности.  Между   тем   слесарь
продолжал:
     -   Пойдем,   Аля...  вишь,  как  глазами  ест  и  еще  губами  чего-то
причмокивает - порчу наводит!
     Алина Спиридоновна не поверила, сказала, что это от избытка температуры
я пузыри пускаю. Но, положив свою  горячую руку на мой лоб, тут же отдернула
ее:
     - Гляди-кось, холодный, будто жалезный.
     Она задумчиво помолчала, а потом поделилась догадкой:
     - Это он страдает из-за своей непутевой женушки, из-за нее впадает то в
жар, то в холод.
     Теперь не поверил сантехник. Когда выходили из комнаты, он сказал:
     - От жары  и холода только стояки лопаются... Прикидывается,  ведьмарь,
чтобы поближе к бабской юбке подлезть.
     Пошлые ухаживания слесаря,  навязчивая заботливость Алины  Спиридоновны
показались мне до того гнусными,  что  я невольно ужаснулся, представив, как
подобные  люди  будут  совместно  горевать  по   поводу  моей  "безвременной
кончины":
     - Ну что, проклятый Тутатхамон?! Ведь окочурился твой ведьмарь, а  тебе
хоть бы хны!.. К бабской юбке подлезть - Тутатхамонище!
     - Дак кто ж его  знал, Аля?! Я думал, он настоящий стихоплет, писатель,
а у него оказалась кишка тонка...
     "Нет-нет,  -  сказал  я себе,  -  все, что угодно,  но только  не  это!
Подобных  гореваний "Тутатхамонов" даже  в могиле не вынесу". Мое  неприятие
"безвременной кончины" было столь велико,  что, превозмогая головную боль, я
взялся  за  чтение рукописей. Разумеется, о коллективном сборнике думал лишь
постольку поскольку (главным было - устремление к недосягаемому).
     Начал  с папки приключений. Когда-то надеялся, что это чтение будет мне
в удовольствие; ничуть не  бывало.  Главные герои  произведений: поэтические
личности,  философы, журналисты и так далее -  были,  как на подбор, на одно
лицо.  Просто диву давался: ничего  себе  - творческая  интеллигенция! И это
было тем более странным, что, не  довольствуясь своим  основным трудом,  все
интеллигенты, как правило, имели хобби.
     "...То  есть любили  после  напряженного умственного  труда  размяться,
отойти от повседневщины и без оглядки отдаться строго планомерной работе: то
ли острогать оглоблю, то  ли отшлифовать какую-нибудь бронзовую пластину, то
ли по германскому рецепту приготовить русской домашней водочки. Сидишь себе,
строгаешь, и вместе с оглоблей мысли остругиваются, и все золотые, хоть бери
и  записывай, но - нельзя. Ефим Ефимович  поэтическим  чутьем улавливал, что
его настоящая деловая древесина  не здесь, дальше, в самом предмете, в самой
оглобле-то его настоящая древесина". Или:  "Ефим Ефимович  нескончаемо нежно
любил Аллу  Леопольдовну, и она  тоже  любила его  бескомпромиссно.  Бывало,
рядышком лягут на стружку и лежат, глядя в потолок сараюшки. Тепло, мягко, и
запах будто в сосновом бору.
     - Аллочка, - вдруг полушепотом позовет Ефим Ефимович.
     - Что, Фима? - не сразу отзовется она.
     И  они  опять  безмолвно лежат,  словно бы в корабельном  лесу. Не надо
слов, все уже сказано, счастливо думает Ефим Ефимович и по тому, что Аллочка
отозвалась не сразу,  догадывается,  что и она так же думает и так же, как и
он, нескончаемо счастлива".
     После  подобных  откровений  у   меня  комок  подкатывал   к  горлу   и
перехватывало дыхание. Что скрывать,  мне тоже хотелось бы лежать рядышком с
Розочкой на мягких сосновых стружках.
     Страницы  рукописи  выпадали  из  рук.  Преодолевая  головокружение,  с
роздыхом возвращался  на свои "полати" - какой толк в том, что в литературе,
как и  в жизни, все должно быть мотивированным?  Нет и еще раз нет,  человек
достоин счастья без всяких мотиваций. Мое воображение - это мое воображение,
и никто не властен надо мной.

     Вначале мы с Розочкой полежали на сосновых  стружках, а после мне стали
представляться радужные картины моей поездки к ней...

     Я еду из города Н... прямо в  Кремль. Еду в специальном  вагоне,  меня,
как государственное достояние,  охраняют  высококвалифицированные сотрудники
КГБ.  Разумеется, я  этого не  знаю - я известный  поэт в  свободной стране,
фигурирую  в  школьной программе  где-то  сразу  за Александром Трифоновичем
Твардовским. На узловых станциях  официанты подносят  мне  различные горячие
блюда  на якобы обычных столовских подносах.  Однако до  моего чуткого слуха
доносятся сдавленные реплики  откровенного восхищения,  дескать, подносы  из
чистого золота  самой высокой  пробы.  Я  делаю  вид, что произошла какая-то
ошибка, что я здесь ни при  чем, я не хочу афишировать свою известность.  Но
информация уже просочилась,  мои  читатели-почитатели с цветами  и  духовыми
оркестрами выдают меня  с головой,  они  ломятся в мое  купе за автографами.
Да-да, они узнали меня, именно я  тот  самый поэт Митя Слезкин, которого они
ждали здесь дни и ночи напролет. "Это он,  он!.." - раздается в ночи то тут,
то там. Слышатся восторженные рыдания, заглушаемые стихийным скандированием:
     - Виват Россия, виват Поэт!..
     Отпираться  нет смысла,  я поднимаю  руки, как бы  сдаваясь  на милость
победителя, - официанты и все люди вокруг ликуют. Я разрешаю оставить поднос
со  щами и дымящейся бараниной, а  также  серебряное  ведерко  с шампанским.
Больше  мне ничего  не  надо,  поезд  трогается - в  тамбуре  и  на  перроне
столпотворение: кто-то  бросает  цветы в раскрытое окно  купе, кто-то -  под
ноги, кто-то от всей души желает мне счастливого пути, а кто-то сует конфеты
и  плитки шоколада в  мои карманы,  уговаривая  на денек-другой задержаться,
погостить.
     В  общем,   все   происходит   на  самом  высшем  уровне   и   вызывает
соответствующий  резонанс  в  средствах   массовой  информации.  Я  даже  не
подозреваю,  что на  коротких волнах в эфире идут повторяющиеся через каждый
час репортажи "Свободной Европы", "Голоса Америки" и Би-Би-Си.  Тем не менее
всенародный бум  вокруг  моего имени начинает  вызывать  кое у  кого наверху
серьезные опасения. В полночь ко  мне заявился человек  в черной широкополой
шляпе и вообще  во  всем черном,  который, усевшись  напротив,  без обиняков
сообщил,  что  подослан,  чтобы пресечь вылазки заокеанских разведывательных
служб.
     - Им  поручено, - прошептал  он мне на ухо, - убрать  вас и свалить это
мокрое дельце на наших доверчивых сотрудников.
     Внезапно крякнув, отрубил:
     - Не бывать этому.
     Я удовлетворенно кивнул и, перехватив  его выразительный взгляд, открыл
шампанское. Я,  конечно, сразу догадался, что ко мне пожаловал рыцарь "плаща
и кинжала",  но  спросил его, кто он  и откуда  и  чем я могу быть полезен в
столь поздний час в специальном вагоне.
     Мой вопрос застал его врасплох, он заерзал, чувствовалось, что рыцари в
любых обстоятельствах не любят вопросов,  но,  как  говорится, деваться было
некуда.  Он  сказал, что его  полное  имя Иван  Иванович Пронин,  что  он из
"конторы глухонемых".
     - Хорошо, - согласился  я и, наполняя фужеры, предложил: -  Давайте без
церемоний, по-простому - поэт Митя или товарищ Слезкин.
     -  Проня или  товарищ  майор,  - в  свою  очередь представился он  и за
шампанским стал неторопливо излагать план совместных действий.
     План  был  чрезвычайно  прост:  как только  состав  выйдет на  основную
магистраль  Ленинград-Москва,  товарищ  Слезкин немедленно  прекратит всякий
контакт не только с читателями-почитателями, но и  вообще со всеми в вагоне,
то есть резко исчезнет из поля зрения...
     -  Мировая  общественность  не  поймет  исчезновения,  - скромно, но  с
достоинством возразил  я и пояснил