евности,  но потом, когда он предложил ей заглянуть в утюг и взять оттуда
пятьдесят  рублей  на  дорожные  расходы,  соседка  сдалась.  Наверное,  она
уступила обычному женскому любопытству. Тем не  менее живые деньги произвели
на  нее  весьма  выгодное для Мити  впечатление, особенно  новенькие  купюры
Двуносого.
     -  Ничего себе! - сказала она восхищенно.  -  Ты мог  бы  приодеться по
самой последней моде, по самой последней!..
     Она взяла пятьдесят  рублей  и почти неуловимым  движением спрятала под
лифчиком.
     Звездочет, все это время как будто спавший, не  подавал никакого намека
на свое присутствие.  Но он не спал, он  ждал  благоприятного момента, чтобы
вновь овладеть пьедесталом. Более того, он ни секунды не сомневался в успехе
-  пока  соседка  здесь,  силы  его  удвоены  и даже  утроены,  потому  что,
симпатизируя Мите, она на самом деле симпатизировала ему, звездочету, - ведь
это он обладал ею.
     Так и вышло, стоило соседке  в знак благодарности бpocиться к Мите, как
он, закрыв глаза,  сиганул  с  пьедестала. И  тут уж во всей красе  выступил
звездочет.  Он  бесстыдно отбросил  простыню и, широко раскрыв  объятия,  на
каждый  ее поцелуй отвечал двумя-тремя встречными. Он цвел, он  благоухал на
пьедестале общего "я", словно узурпатор на троне. Он в удовольствие позволял
себе насмехаться над бежавшим поэтом Митей.
     - Ну что,  литературный  работник, ты наконец  понял,  кому принадлежит
настоящая власть  над  женщиной?!  Смотри и  учись,  как  надо  наслаждаться
жизнью!.. Что, не нравится?! Тогда забейся  в угол, занавесься  юбками своей
Дульсинеи и сиди - не вылезай.
     И Митя занавесился - и не  вылезал. И вовсе не потому, что был согласен
со  своим визави, а потому,  что происходящее между  звездочетом  и соседкой
вызывало  оторопь, разрушало  все  его представления о  чести и  достоинстве
молодого  человека,  причем  человека,  как  выразился  Двуносый,  с  высшим
гуманитарием.
     - Митя, ты  такой  хороший, такой  добрый,  такой  отзывчивый! - горячо
шептала  соседка  в  не  менее  горячих  объятиях звездочета.  - А  я, дура,
рассердилась на  тебя! Думала, что  ты бесчувственный. Ах, дура  я, дура!  -
сладостно целуя, шептала она.
     - Нет, Тома, ты молодец!  Ты своего  не упустишь  и, если  надо,  чужое
подберешь!  - вдруг  как-то  чересчур  прямолинейно  и  некстати  восхитился
звездочет.
     Впрочем, ум как  свойство сердечности,  присущий поэту Мите, звездочету
был несвойствен.
     -  Тома,  всегда и  везде держи себя в центре, в  фокусе - тебе хорошо,
стало быть, всем хорошо. Лично я только из этого исхожу - и всё "хоккей"!
     Соседку очень рассмешило внезапное заявление Мити. Получалось, что  ему
должно быть хорошо и оттого,  что она присвоит и эти его деньги. Но потом ей
пришло в голову: если он влюбился  в нее или по  крайней мере проникся к ней
какими-то  родственными  чувствами,  то  его  заявление  не  так  уж  глупо.
Наверное, поэтому с  большей, чем  прежде,  страстью она ласкала  и целовала
его. А уходя, кокетливо заметила:
     - Митенька, жди свою Томочку!
     В  ответ звездочет,  точно  робот, закинул руки за  голову  и,  прикрыв
глаза, совершенно не к месту продекламировал:
     - Тома, тебя ждут дома.
     Соседка не знала, что и подумать.
     - Ох и грубиян же ты, Митя... грубиян!
     - Потому  что от  дурмана  пьян, -  опять  в рифму  и  опять с оттенком
оскорбительного самодовольства заметил звездочет.
     Его примитивная настроенность усматривать во всем  только комплименты в
свою пользу вдруг  вывела ее  из себя настолько, что она  даже не нашлась  с
ответом.  Впрочем, слова  были  излишни - в энергичной твердости удаляющихся
шагов ощущалось обещание достаточно скорого реванша.

ГЛАВА 25
     Соседка  вернулась  в  сочельник.  Она  вернулась  без  ?Артура,  но  с
огромным, туго перетянутым  пакетом в руках и в весьма  хорошем расположении
духа. Все эти дни  перед Рождеством она шила для Мити демисезонное пальто из
великолепного темно-серого драпа и приехала с одной  целью - преподнести его
в качестве  обещанного презента. Она  рассчитывала на благодарность,  на то,
что Митя померит пальто в ее присутствии и таким образом она возьмет реванш.
     Она  ошиблась.  Он даже  не  развернул пакета. И  вообще  был  каким-то
другим,  ненастоящим  - "мешком  притюкнутым". Бухнулся перед ней на колени,
каялся  в  каких-то   немыслимых  грехах,  умолял  пощадить  его  высшую   и
разъединственную любовь к Розочке.
     При чем тут высшая любовь?! При чем мольбы, стенания и прочее, прочее?!
Ей тоже разъединственно чего хотелось - чтобы он понял, что они квиты. Будет
он  примерять пальто или не  будет - ей наплевать, главное,  что она с ним в
расчете...  Драп,  подклад,  нитки,  пуговицы  - если посчитать  по нынешним
расценкам, как раз потянут на ту сумму, что она задолжала. А еще работа?! По
своей  обычной  глупости  он хотел опять отдать ей все  деньги. Но она взяла
всего  тридцать рублей, и то только для того, чтобы  подчеркнуть: что на что
променял?! Все  выглядело  жалким,  униженным  и  отталкивающим.  Она уехала
обратно в тот же вечер без всякого сожаления. Ей не хотелось более ни думать
о Мите,  ни  встречаться с  ним. "Какой-то он совсем уж  чокнутый, не зря от
него жена ушла!" - подумалось ей тогда с каким-то особенным удовольствием, и
она уже больше не вспоминала о нем.
     Бросившаяся в глаза соседки притюкнутость и даже ненастоящность Мити на
самом деле объяснялась как раз большей, чем  прежде,  его настоящностью. Все
эти дни,  воюя  со звездочетом,  ему удалось-таки вновь  одолеть последнего,
сбросить его с пьедестала.  Единственная беда - успех не  принес облегчения.
Преобладание одного  Я над другим не обеспечивало  устойчивости мира, и Митя
решил сходить в Георгиевскую церковь Юрьева монастыря.
     Выбор  объяснялся  не  тем,  что  Митя  по  отцу  Юрьевич (хотя это его
порадовало).  Просто  все эти  дни местная  печать денно и  нощно  оповещала
горожан об историческом событии - передаче  оного  монастыря под  юрисдикцию
местной епархии, то  есть  верующим.  Именно в  связи  с этим  торжеством  в
Георгиевской  церкви  предстояло  богослужение  с  крестным  ходом,  и  Митя
искренне  верил,  что покаяние в  грехах и причащение Святых  Тайн в  стенах
столь  древнего  храма  непременно  восстановит  его  распавшееся  "я",  его
подлинную личность.

     Итак,  захватив  поутру  пакет с  пальто, который накануне  преподнесла
соседка, поэт Митя отправился в Юрьев монастырь, точнее, в сторону монастыря
(по  пути  еще  предстояло   заехать  на  крытый  рынок  и  сдать  пальто  в
комиссионку).
     Затея с пальто была исключительной  - поэту Мите  хотелось освободиться
от  него как от вещественного  напоминания  об интимных связях  с  соседкой.
Звездочет, напротив, возражал - пальто  служило наглядным свидетельством его
недавних побед.
     В общем,  поэт Митя ехал в сторону Юрьева монастыря и, чтобы лишний раз
не спорить со звездочетом, глазел на ранних пассажиров, спешно запрыгивающих
в автобус. Устремленно  деловитые, они запрыгивали обязательно  с мешками на
загривках или навьюченными через плечо.  Присутствие какой-нибудь поклажи  в
руках  было  настолько  естественным,  что  редкие  люди  без  нее  казались
прямо-таки подозрительными субъектами. Все от них настороженно отодвигались,
бдительно загораживали  свои мешки.  Митя  тоже  отодвинулся,  прикрыл  свой
объемистый  пакет полосатым  краем  крылатки. И сразу,  словно  на  условный
пароль, отозвалась сухопарая женщина  в желтой собачьей шапке,  претендующей
на лису.
     -  Сзади вас какой-то криминальный тип!.. Ха-ха,  мы старые знакомые, я
беседую с вами на отвлеченную тему, не оглядывайтесь,  смотрите прямо  перед
собой! - наклонившись,  потребовала полушепотом обладательница желтой шапки.
-  Так  ты говоришь, что пил  пол-полу,  а  мне  показалось  - что-то  более
крепкое?! Ха-ха!..
     Она  изобразила  смех  и,  пододвигая  к  себе туго  набитые сумки, так
натурально закатила глаза под лоб, что Митя  невольно  испугался  - ей стало
плохо!..  Впрочем,  закатывание  глаз  только как бы относилось  к  крепости
напитка, а на  самом  деле  указывало на какие-то предосудительные  действия
криминального типа, обосновавшегося в некотором отдалении от Мити.
     - Не  волнуйтесь,  я  слежу  за  ним,  -  как бы  отвлеченно  известила
сухопарая  женщина и голосом, не допускающим возражений, приказала  положить
пакет на ее пузатые сумки.
     -  У  вас  сбоку   тоже...   какой-то  субъект  с   газетой,  возможно,
вор-рецидивист?! Хо-хо, мы старые знакомые, вы следите за моим типом, а я за
вашим  субъектом, - нарочно  заедая слова в скороговорке, сообщил поэт Митя,
пристраивая пакет, и уже  для всех, умеющих слушать и слышать: - Если бы пил
что-то крепкое, наверное, еще дрыхнул бы?!
     Шапка,  претендующая на  лису,  восторженно  подпрыгнула, и  поэт  Митя
предстал ей не просто случайным знакомым, а идейным единомышленником.
     Из  автобуса  они  вышли  вместе.  Поэт  Митя помог  сухопарой  женщине
дотащить ее узлы до рынка, а  она в качестве компенсации взялась продать его
пальто. Она довольно удачно продала  - за триста восемьдесят рублей, так что
поэт  Митя  не  только  вернул деньги,  отданные  соседке,  но  и  несколько
приумножил их.  Впрочем, это  случилось после  посещения монастыря, а тогда,
отдав пальто  на продажу, он вновь вернулся на автобусную остановку и поехал
в храм.
     Удивительное  место Юрьев монастырь. Именно здесь, сразу  за его  южной
стеной,  располагалась гостиница  турбазы,  в  которой они, Митя и  Розочка,
провели  свои  лучшие  три  дня.  (Сам монастырь был,  конечно,  в  страшном
запустении.   Тогда  на   его  территории   хранили  уголь   для  городского
коммунального хозяйства и разбитые сельхозмашины. А  в  монашеских кельях  и
трапезной располагалось СПТУ.)
     Теперь  монастырь был  совсем  другим:  и снег, и  снежная изморозь  на
каменных стенах, и вход  в монастырь со стороны седого  Волхова, и множество
прибывающего  и  прибывающего  народа, толпящегося  у трапезной (именно  там
епископ  торжественно принимал  из рук областной администрации  храм), - все
обнаруживало  прежде   скрытое   от   глаз   приподнято-праздничное  величие
монастыря. Как это  ни  странно, но  на фоне верующих поэт Митя не только не
выделялся,  а  напротив, своим  присутствием привносил в  этот фон  какую-то
высшую  гармонию. Во всяком случае, стоило Мите появиться  в толпе верующих,
как он тут же  перестал чувствовать  свою  тройственность. Все  его Я  вдруг
слились в одно, обычное, пишущееся с маленькой  буквы. Это было так внезапно
и  так  естественно,  что он даже не  заметил, что  послужило  поводом...  и
вообще, зачем он пришел в храм?
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .

     Я - есть я. И это я - Дмитрий Юрьевич Слезкин.
     В сонме старушек я наклонился к одной из них (чтобы расспросить о плане
предстоящих мероприятий) и сразу же был окружен ими.
     - Сынок, а ты откуда?.. Чей  будешь?.. Никак, ты птичек торгуешь  возле
Витославлицы?..
     Седенькие, с  ясными доверчивыми глазами,  они произвели на  меня такое
сильное  впечатление,  как  будто  я  вдруг  оказался  на  каких-то  райских
покрывалах, а не среди зимы.
     - Нет, я - поэт  Митя, -  сказал  и не почувствовал, как прежде бывало,
угрызений совести.  Я действительно  сказал именно  то, что как  бы  печатью
лежало на сердце.
     Старушки каким-то всеобщим оком аккуратно оглядели  меня и согласились:
да,  поэт Митя, и  взяли  надо  мной  опеку.  Перед крестным ходом попросили
облачиться в стихарь и вручили хоругвь с изображением Божией Матери.
     В тот  день я был в старых, со стертыми каблуками полуботинках и  белых
носках (туфли  унесли субъекты в  малахаях, а финские полусапожки приберегал
для настоящих холодов; что  касается носков, то  других просто  не нашлось).
Золотой атлас стихаря  и разбитые бахилы не очень-то сочетались, но старушки
единогласно решили, что я "в ентом одеянии как ангель".
     В Георгиевском храме, просторном и темном  (большинство оконных проемов
и дверей было закрыто огромными тесовыми щитами, как раз на время проведения
службы), я  опять  с  помощью  старушек облачился в  свое  прежнее одеяние и
чувствовал себя вполне великолепно, пока не началось целование иконы Георгия
Победоносца.  Тут произошла неувязка,  невольная  толкотня  оттеснила меня в
людской  поток,  выливающийся  из храма,  и  я, чтобы протолкнуться к иконе,
вынужден был довольно-таки чувствительно поработать локтями.
     Целование иконы всегда представлялось мне высшим  актом,  тем более что
здесь, в мерцающем свете свечей,  я явственно видел, как лик  Божией Матери,
изображенной на хоругви,  полностью повернулся  ко мне и  она, Божия Матерь,
словно бы моя родная матушка, перекрестила меня. Ее внезапное  благословение
преобразило  действительность.  Мне  втемяшилось,  что  Георгий  Победоносец
как-то  отзовется на  мое  целование.  Словом,  с  помощью  острых локтей  я
пробился к иконе и  на радостях  стал  до того упиваться  ее лобзаниями, что
многие вокруг забеспокоились: кто это?! А когда я бухнулся  на колени, перед
тем как поцеловать крест в руках епископа, они и вовсе пришли в смятение.
     - Это Митя, наш поэт Митя!.. - вступились за меня старушки.
     Я  приподнял чело  и увидел  чуть  в стороне от священнослужителей  ряд
черных самодовольных туфель. Отбитые от брючин белыми носками, они словно бы
принюхивались...
     - Это Митя, наш Митя, - вновь услышал над головой. - Он - поэт!
     Меня не представляли окружающим, а просили снисхождения ко мне как бы к
юродивому. Ужасное чувство.
     Я поднялся с колен.  Главы областной, городской, районной администраций
со  своими приближенными  были  в полном сборе. Во  всяком  случае,  в  этом
десятке высших лиц, оснащенных, скажем  так, белыми носками, я увидел своего
бывшего редактора. Да-да, это он стоял в лакированной самодовольной  цепочке
черных туфель и смокингов, белых манжет, и носков, и, наверное, воротничков.
Впрочем, воротничков  я  не  заметил  потому, что,  гордо  вскинув  голову и
подхватив левой рукой крылатку, будто патриций тогу, удалился, ни на кого не
глядя. Без сомнения,  во всем этом было  нечто комичное - подняв крылатку, я
крикливо  обнажил свои белые  носки. Разумеется, я  и  не  думал об аналогии
между  собою  и  нынешней  властью.  И все  же  возле  автобусной  остановки
"Витославлицы" меня обогнала  черная  "Волга", которая,  резко  притормозив,
остановилась.
     - Митя!.. Владелец премиальных носков, шагом ать!
     Бывший  редактор  областной  молодежной газеты явно пребывал в  хорошем
настроении. Он сидел на сиденье развалившись  и буквально цвел и пахнул.  На
фоне белого кашне, манжет, выглядывающих из-под черного драпового пальто, он
казался  каким-то  преувеличенно  изысканным,  прямо-таки   помесь  лорда  с
джентльменом  из  КВН.  Речь   его   тоже  была  другой,  более  раскованной
(отсутствовали партийные рамки-ограничители), он отпускал такие шуточки, что
просто уши вяли. В бытность редактором молодежной  газеты он подобного  себе
не позволял.
     - Митя! Поэт Митяй, больше носки белые не надевяй!..
     Вначале  я  даже  подумал,  что  он  пьяный,  - нет,  просто  он был  в
превосходном расположении  духа. Обещал, что  со дня на день начнет выходить
новая  областная газета,  совершенно демократическая,  в  которой  он  опять
станет  главным редактором. Я засомневался, сказал, что не может быть. В том
смысле, что прежде  на эту номенклатурную должность в главной газете области
назначали непременно кандидата в члены бюро обкома КПСС, а не комсомола.
     - Эх ты, поэт Митяйка, отстал от жизни! Только и осталось в тебе... что
белые носки.
     Бывший редактор вначале  обиделся, но,  увидев, что в моем сомнении нет
ничего,  кроме  удивления,  спросил: знаю  ли  я,  кто  глава  администрации
области?  И  тут  же, очевидно,  не  надеясь,  что правильно  сориентируюсь,
пояснил:
     - По  прежним меркам он - чин, соответствующий первому секретарю обкома
партии.  Помнишь усатика в синем костюме,  все кефир пил?.. Кстати, именно с
ним я стоял в храме.
     Наклонившись, шепнул на ухо:
     - Мы с ним закадычные друзья.
     Редактор похлопал  меня  по плечу и пригласил  работать  в новой газете
заведующим отделом писем.
     - Только, Митяйка, тогу патриция придется сменить на какое-нибудь более
штатское, более рядовое одеяние.
     Я, конечно, сразу понял, откуда что идет. Однако новая манера редактора
раз  за разом,  к месту  и не  к месту, называть  меня Митяйкой была до того
глупой, до того раздражала, что я отказался. Сказал, что  соглашусь работать
только заведующим литературным объединением при газете.
     - Митяйка, ты еще ставишь условия?!
     Ну, это  уже было  выше моих  сил!..  Я  похлопал  водителя по плечу  -
попросил остановиться (мы как раз проезжали мимо нового рынка).

     Получив  деньги за пальто,  я отоварился (свертки лежали в капюшоне)  и
уже  уходил  с  базара,  когда  увидел  на  ящике,  возле  железных   ворот,
портативную  пишущую  машинку  "Эрика".  Всю  жизнь мечтал  иметь  такую:  с
прекрасным шрифтом,  с  необходимыми для  издательства  интервалами, с очень
удобной кареткой  и весьма  мелодичным  звоночком.  Если  бы  не  встреча  с
редактором, я бы не стал покупать, оставил бы "на потом". А тут подумалось о
коллективном  сборнике -  машинка  понадобится для  подготовки  рукописи.  В
общем, пока я опробовал машинку,  женщина-продавец (в сером пуховом платке и
валенках -  явно бывшая  машинистка)  смотрела на меня с каким-то изумленным
сочувствием, словно на марсианина.  Ее удивляла и настораживала крылатка, но
еще больше - мое профессиональное владение машинкой.  Я  отстучал  на листе,
вставленном в каретку: "Машинка замечательная, но, наверное, дорогая?"
     - Она стоит триста девяносто  рублей, - сказала  женщина и тут же, хотя
вокруг никого не было, шепнула, что отдаст ее за двести пятьдесят.
     Наученный финскими полусапожками, я не стал торговаться.  Отдал деньги,
захлопнул футляр-чемоданчик и, как говорится, был таков. Кстати, пока шел на
автобусную  остановку (и  в  самом автобусе, и  после), черный  чемоданчик с
никелированными  замками-зажимами  придавал  мне необычайную  уверенность  в
себе.  Я чувствовал, что  отныне Поэт-Летописец - это не  прозвище,  это моя
миссия земной  жизни,  не  выполнив которую нельзя  надеяться на  встречу  с
Розочкой.

ГЛАВА 26
     Январь пролетел  незаметно. С утра до вечера я  правил и  перепечатывал
свои и  чужие произведения. Единственное, что докучало, - хождения в магазин
за хлебом и молоком. Впрочем, и здесь я приспособился - устроил в окне между
рамами своеобразный холодильник и отоваривался один раз в неделю.
     Все у меня шло гладко. Я подготовил объемистую рукопись своего сборника
стихов. Кое-что отредактировал "из залежей" для коллективного сборника и уже
потирал   руки  в   предвкушении   близящегося  весеннего   наступления   на
издательства, когда вдруг узнал,  что в нашем  продуктовом магазине отпущены
цены на все продукты, включая хлеб, молоко и сахар.
     Впрочем, я знал обо всем этом загодя (слухи муссировались на кухне), но
не среагировал. То есть не побежал с мешком по магазинам, как это  сделали в
большинстве жильцы нашего общежития. Я подумал: авось как-нибудь обойдется.
     Не обошлось. Как  сейчас помню, закончил перепечатку "оратории" (до сих
пор  удивляюсь,  что  побудило меня  на  сей  подвиг).  Встал  из-за  стола,
потянулся, оглядывая пространство холодильника между рамами, - увы, пусто. А
за окном  темень,  но  соседний  дом, точно новогодняя елка, весь в  огнях -
веселых,  радужно   искрящихся  (так  показалось  сквозь  замерзшие   окна).
Посмотрел на часы  -  двадцат