.  Какое-нибудь
грандиозное произведение с указаниями,  о чем писать,  а уж стихи он не хуже
других  изобразит.  Я  сразу  вспомнил об оратории Незримого  Инкогнито,  но
предупредил,  что ее цена составит не менее десяти процентов от той суммы, в
которую он оценивает свои стихи, потому что главная цена произведения -  его
стихи. Оценит  Толя свой  труд в  двести  тысяч, стало  быть, двадцать тысяч
долларов  мои.  А  если  в десять, то  моя  -  тысяча. (Мне было  наплевать,
заплатит  Крез  за  ораторию или  нет  - как говорится,  задаром досталась.)
Однако через  неделю  встретились (его  телохранители  меня  доставили),  он
вытаскивает  пятнадцать тысяч, я  своим  глазам  не поверил, за свои кровные
столько не получал, а тут!..
     Я взял  с  него  десять тысяч  и  попросил  об одолжении:  поговорить с
шоферами, водителями-перегонщиками.
     - Хочу покупать машины в Германии, разрешили беспошлинный ввоз... Здесь
налажу перепродажу, потому что  на "Дуэтах  вождей" весь исписался, -  нагло
соврал я.  (Теперь,  вращаясь среди бизнесменов, я,  как губка,  впитывал их
повадки и лексику.)
     Толя помог  мне не из-за пяти тысяч, которые я скостил за  ораторию, он
помог мне  как поэт - поэту.  Впрочем,  к тому  времени я  уже многих "новых
русских" оставил позади, так  сказать, превзошел в бизнесе. Если кто думает,
что у меня открылись какие-то сверхспособности, - ошибается. После встречи с
нищими   на   церковной  паперти,   а   в   особенности   после   встречи  с
соотечественником, облагодетельствовавшим меня десяткой из окошка рубинового
"Мерседеса", я действительно поверил в прорицание Двуносого, что деньги сами
жаждут быть моими.
     Для тех, кто хочет заняться бизнесом,  - пусть прежде всего почувствуют
уверенность, что как бы дело ни складывалось, а деньги в  конце концов будут
их.
     Я первым в городе наладил торговлю иномарками, да и нашими легковушками
тоже  (западные немцы  продавали  их  за  бесценок). Другое дело, что  я  не
афишировал себя. Поэт-бизнесмен, как и моложавый поэт, - звучит вульгарно. В
бумагах и всюду всем заправлял Двуносый. Но сама идея совместного  с немцами
предприятия была моей. Денежное обеспечение тоже. Я рисковал всем, что имел,
но  - без  сожаления.  Я действительно  был убежден, что в конце концов  все
деньги будут моими. Кроме того, благодаря риску я забывал о Розочке. То есть
не  забывал,  но  память  о  ней   тускнела.  И  еще,  подспудно  я   ощущал
пропорциональную зависимость: чем больше у меня  денег, тем меньше они могут
понадобиться для Розочки.
     Фантастика, но безработные люди как-то сами сорганизовались вокруг моих
денег,  и  в течение  двух  месяцев мы  круглосуточно перегоняли  машины  на
двухпалубных прицепах от фирмы "Лантаг-Росс".
     Фирма лопнула  в  середине  сентября, но я уже  передал  ее  Двуносому,
точнее, продал.  Мне надоели деньги  ради денег.  К тому времени у меня было
уже более двухсот тысяч  долларов наличными, не  считая трех автомобилей для
продажи. Впрочем, я сам себе надоел,  деньги без Розочки не имели смысла, то
есть их подспудный смысл, как я уже говорил, все более и более отдалял ее.
     Уж не знаю  за  что, но вскоре Двуносого привлекли. Его фирму выставили
на аукцион, и Феофилактович даже подумывал о продаже своего главного детища,
летнего пивного бара, накрытого  маскировочной сеткой и обнесенного  красной
кирпичной  стеной, напоминающей  кремлевскую. Стена привела меня в умиление.
Бар без Двуносого и Двуносый без бара - близнецы-сироты.
     - Сколько нужно, чтобы отстали, чтобы откупиться от завидущих людей?
     -  Семьдесят тысяч, - не моргнув  глазом, выпалил он и тут же  пояснил,
что такая сумма ему нужна, чтобы выкупить в парке здание под ресторан.  - За
бесценок продается, городу наличка требуется...
     И еще у него  "зуб" на заброшенное здание  старого универмага,  которое
третий  год стоит с  выбитыми окнами.  Но его  можно заполучить только через
городскую управу. (В  нашей области стало модным  возвращать старые названия
не только улицам, но и управлениям, зданиям  и так далее.) Двуносый как рыба
в воде купался в наступившем времени и своими кремлевскими стенами привносил
в него какую-то свою неизъяснимую красоту.
     - Хорошо, я дам тебе на пять тысяч больше, но с условием, что пятьдесят
процентов дохода от ресторана будут моими.
     Наверное,  двадцать  второе  сентября 1992  года Алексей  Феофилактович
запомнил на всю жизнь - в этот день я дал ему (из рук в руки) семьдесят пять
тысяч долларов. Дал без всяких расписок,  без ничего. Впрочем, и я этот день
запомнил. И  вовсе  не потому, что мне  исполнилось двадцать  четыре года. В
этот день наконец-то пришла весточка  от  Розочки.  Она  поздравляла  с днем
рождения  и сообщала крымский адрес, а в конце приписала - навеки твоя. (Это
было что-то новое: пугающее и прекрасное.)
     Да, двадцать второго сентября я был  самым  счастливым человеком. Отбил
Розочке  телеграмму  со своим  (именно своим,  а  не  общежитским) адресом и
извинился,  что  никаким образом  не  могу послать  ей денег  (Украина, став
незалежной,  не  принимала  денежные переводы).  Предлагал  всякие  варианты
встречи, но в конце концов она сама пусть решает...
     И она решила. В  двадцатых  числах ноября  (я  как раз  получил  вторую
повестку из военкомата) пришел вызов, всего два слова: приезжай, ждем.
     После той, первой телеграммы меня несколько удивила сухость, но главное
-  меня ждали. Чтобы  не  усложнять  дела,  я  купил за три тысячи  долларов
"белый" военный  билет,  в  котором признавался инвалидом  первой  группы  и
освобождался от военной службы на все случаи  жизни.  Майор, военком, сказал
мне,  что где-то  там  в бумагах напишет  мне  косоглазие и отсутствие обеих
конечностей.
     Когда я ужаснулся: мол, зачем уж так?! - он резонно заметил:
     - Повесткой  безногого не вызовешь,  а нарочному всегда можно  сказать,
что данный гражданин призывник на каких-нибудь водах, лечится.

ГЛАВА 39
     Я прилетел в Симферополь в десятом часу. Самолет был практически пустым
- жуткое  зрелище, в  огромном лайнере человек  двадцать,  не больше. У меня
была сумка (через плечо), набитая  всевозможными подарками, и отдельно - три
бутылки  армянского коньяка. Таможенник (это было не только  необычно, но  и
дико) перевернул содержимое кверху дном, потом пробормотал, что из спиртного
положено  провозить только  две  бутылки.  Он  говорил на украинском, но так
мямлил, что я его едва понимал. Мне показалось, что  он нарочно  мямлил. "Не
понимаю - естественно, другая страна, зарубеж".  Бутылку  он  забрал, а меня
передал  двум  лоботрясам,  которые учинили  мне обыск  по полной  схеме,  с
пересчетом денег в портмоне. Благо Двуносый подсказал, чтобы доллары спрятал
в кальсонах - под мышками бы нашли.
     Выходил на улицу через коридор шоферов, наперебой предлагающих услуги -
во все города и веси Крыма.
     На улице было солнечно, тихо - настоящее бабье лето. Даже не  верилось,
что  на  дворе  декабрь.  Водитель  "Жигулей",  взявшийся  довезти  меня  до
Черноморска,  сказал, что почти  весь  ноябрь лежал снег.  Да и все эти  дни
погода не баловала - ветер прямо-таки шквальный, и вот только сегодня...
     Два  часа от  Симферополя  до  Черноморска  пролетели  незаметно.  Я  в
основном  думал  о  встрече  с Розочкой.  Но  все же запомнилась  дорога  от
Прибрежного  до Евпатории - широкая и прямая, как взлетная  полоса. А рядом,
слева - изумрудное море, лениво вздыхающее,  сонное и такое  большое, что не
хватало взгляда.
     За  Евпаторией ландшафт  изменился -  бурые  холмы,  серые  отары овец,
сочно-зеленые озими и лесополосы, полные сорочьих гнезд. Вот, пожалуй,  все,
что запомнилось.
     Не знаю, может,  море  и погода  на меня подействовали,  а может, виною
было  мое  состояние  души,  но, когда  я  увидел  вросший  в  землю  дом  с
отвалившейся   штукатуркой,   из-под   которой  виднелся  желтый  обломанный
ракушечник,  когда я увидел просевшую крышу, покрытую какой-то  зеленоватой,
поросшей мхом  черепицей,  я  подумал, что  попал не  по адресу. Ветхость  и
запустение обескуражили. Я не  мог представить,  чтобы Розочка жила в  столь
неприглядном  жилище. Однако улица и номер дома,  выведенные на покосившемся
фронтоне, не оставляли сомнений.
     Я не поверил амбарному замку (сказался московский опыт), толкнул дверь.
Она открылась, словно  упала в яму, оставив на косяке петлю и замок. Окликая
хозяев, спрыгнул в сени  - ни звука.  Нащупал входную дверь  и вошел  в хату
(все-таки хату, изба и дом иные).
     Непритязательность  обстановки  была  соответствующей. Слева  - окно, у
окна  - большой стол,  накрытый вытертой клеенкой  неопределенного цвета. На
столе переносная двухконфорочная газовая плитка на четырех кирпичах, сбоку у
стены большой газовый баллон. Справа - полутораспальная кровать на панцирной
сетке. (В пору моего детства подобные кровати уже даже на селе выбрасывали.)
Перина,  покрытая покрывалом,  и  две  подушки под  кружевной  накидкой.  За
кроватью  и  столом -голубая занавеска, перегораживающая пространство  хаты.
Занавеска была наполовину отодвинута, и в углу,  между окон, я увидел  икону
Богородицы под  стеклом, а под  нею -  огонек в  блюдечке. Я тут же невольно
совершил  крестное знамение и ощутил, что скованность прошла - я  не один  в
доме. Все  еще не  уверенный, что  нахожусь у Розочки,  осторожно  ступил за
занавеску,  и,  прежде разума,  меня  как  бы  опахнуло  теплом  Розочкиного
дыхания. Я даже невольно засмеялся, что  прежде разума угадал - здесь, здесь
Розочка! Это уже  потом я  увидел на стене вырезки из  журналов -  принцесса
Диана, принц  Чарлз, мать Тереза и  английская  королева,  - под которыми на
куске  холста сияла (именно сияла) вышитая  стеклярусом надпись, ставшая мне
уже родной: "Манчестер Сити".
     Как  и в прихожей,  здесь  тоже  стоял стол, но накрытый не клеенкой, а
свежей скатертью, причем настолько белоснежной и кружевной, что вслед ей все
казалось белоснежным и воздушным. Два жестких стула и солдатская кровать под
бордовым одеялом не принижали  значения иконы с лампадкой.  То ли виною было
движение солнечных лучей  сквозь тюлевые занавески, то ли сияющая надпись  и
белоснежность  стола,  но  в  этой  части  горницы  царил  какой-то  особый,
прямо-таки небесный порядок.
     Я  положил  сумку сразу на два стула, а сам, не раздеваясь (снял только
полусапожки), лег на кровать. И мне сразу стало так уютно и хорошо, словно я
вернулся домой, к  маме. Разумеется, я  уснул.  Ночь  в  поезде, толкотня  в
аэровокзале,  перелет,  такси  -  в  общем,  все собралось,  и  я  уснул как
младенец.
     Проснулся  от  тихого,  тонкого  плача,  который  прерывался  хриплыми,
вполголоса, окриками Розочки:
     - Ну  хватит,  уже  набралась!  Лучше шприц  возьми, а то у  меня  руки
дрожат, будто кур воровала.
     Опять послышался плач, прерываемый тонким безутешным причитанием:
     - Что ж ты делаешь, донюшка, родную мать заставляешь изничтожать тебя?!
Господи, да что ж это такое?!
     - Да тише ты, разбудишь... Изничтожа-ать...
     Молчание, шорох, мягкий удар чего-то упавшего в ведро, внезапный щелчок
отпущенного резинового жгута и длинный облегченный вздох.
     Молчание. И снова едва сдерживаемый плач.
     - Донюшка, ну и что они признали?..
     - Медкомиссия?!  А что  они,  мам, признают?  -  Розочка  опять глубоко
вздохнула и мягким ласковым голосом начала утешать мать.
     Даже мне, хорошо знающему Розочку, трудно было представить, что это она
еще минуту назад разговаривала с матерью окриками.
     - Если им верить, мам, мне уж когда они обещали... а я вот она, живая и
невредимая. Хочешь - станцую, а хочешь - стопочку налью.
     Судя по скрипнувшим  половицам  и  возгласу "опля!",  она действительно
исполнила   какое-то   па   с   пируэтом,  после  которого  почти  беззвучно
рассмеялась. Я тоже едва не рассмеялся, настолько заразительным был для меня
ее смех. По характерному звяканью стакана, а потом  и не менее  характерному
бульканью содержимого угадал, что Розочка наполнила стакан спиртным.
     - Ма, употреби.
     -   И  употреблю,  погоди  чуток,   -  преодолевая  всхлипывание,  мать
высморкалась, - сегодня не  грех выпить, сегодня большой праздник - Введение
во храм нашей Богородицы. Сегодня с  утра лампадка теплится, и вишь, счастье
- дорогой гость.
     Мать   встала  с   кровати,  и  по  приблизившемуся  скрипу  половиц  я
почувствовал, что  она вошла в горницу и, подойдя к иконке, перекрестилась и
постояла,  совершая внутреннюю молитву.  Потом, уже в  прихожей, употребив и
крякнув, чем вызвала  заливистый  смех  Розочки,  сказала громко  и немножко
нараспев, словно бы упрашивая:
     -  Пресвятая  Владычица  наша,  славься!  Приснодева  Мария,   славься,
славься!
     Я замер, потому что опять  услышал скрип половиц, точнее,  я  ничего не
услышал,  а почувствовал  присутствие  Розочки. Она какое-то время осторожно
осматривала  меня,  а  потом  плюхнулась сверху, ничуть  не  заботясь, что я
отдыхаю.
     А дальше все  закрутилось, завертелось  и навсегда осталось  в  памяти:
лучистая доброта Розочкиных глаз,  непроглядная темень окон (спросонок  я не
мог  поверить, что  уже  ночь)  и  дородность  Раисы Максимовны,  Розочкиной
матери,  которую,  очевидно по тонкому плачу,  представил под стать Розочке,
худенькой  и хрупкой, а на самом деле она весила  не менее центнера.  Всякий
раз, когда я спрашивал Раису Максимовну, налить ли ей коньяку,  она согласно
кивала  и  просила  (это  была  ее  фирменная   шутка)  называть  официально
Брежневой.  Розочка смеялась над  ее склерозом - не Брежневой, а Горбачевой!
На что мать отвечала, что в любом случае ей надо наливать полстакана.

ГЛАВА 40
     В Черноморске  мы  с Розочкой  прожили почти три месяца.  То есть не  в
самом Черноморске - в Крыму. Вначале мы устроились в один  из  евпаторийских
санаториев, потом - в ялтинский. Во всех санаториях Розочка каким-то образом
входила  в  тесный контакт  с лечащими  врачами (обязательно  мужчинами) и с
приступом почечных или печеночных колик попадала в городскую больницу. Потом
я   навещал   ее,  давал   денег,  а  через  день  уносил  прямо-таки  целые
ящики-посылки с ампулами морфия.
     Да, Розочка начала колоться... Да, приехав домой, устроилась в больницу
с одной  целью:  всеми  правдами и  неправдами доставать наркотики.  Да,  на
незаконные  действия она подбила мать, которую тихо понизили в должности (из
старшей  медсестры перевели в  няни),  только чтобы не увольнять,  - некогда
лучшая работница, награжденная орденом "Знак Почета". (Кстати, портрет Раисы
Максимовны,  наверное, и поныне висит на позабытой всеми Доске почета лучших
тружеников района.)
     Да,  и я, ее муж, стал соучастником Розочкиных преступных действий. Да,
и я, по ее наущению, вначале помогал ей колоться, а  потом и сам вводил себе
морфин. (Здесь хочу заметить, что на меня он не оказал завлекающего действия
- вместо эйфории  мною  овладевали приступы рвоты  и  сонливости.  Я  бросил
колоться.)
     Не буду отрицать, всюду я преступал закон в пользу Розочки. Более того,
никогда  по этому поводу не  испытывал  никаких  угрызений совести,  да  что
там... даже легкого сожаления не испытывал.
     Дело  в  том,  что  к моему приезду  Розочка  уже  болела сонмом всяких
болезней.  Но главное  (я позже понял, что это  главное) -  вновь обострился
хронический ми-е-ло-лей-коз (произнес по слогам, чтобы выговорить). Поначалу
среди  других  болезней  я  выделил  мочекаменную.  Именно  почечные  колики
подвигнули  Розочку на употребление морфия. То есть во  время  приступов  ей
прописали морфин, раз,  два... и - привыкла.  Это же фантастика,  когда твои
страдания одним небольшим укольчиком превращаются  в  сладостный  кайф. Видя
эти ужасные почечные колики, я  никакого внимания не  обратил на  обострение
миелолейкоза. Да и  что  на  него  обращать,  если этому  ее миелолейкозу  я
когда-то спасибо  сказал, потому  что только  благодаря  ему (она  сама меня
уверяла)  Розочка приехала в  Москву и  поступила в медучилище. Кроме  того,
после  замужества  она  никогда не напоминала о нем. В общем, не  обратил  я
внимания на эту самую болезнь и даже предлагал Розочке поехать на лечение  в
"западенский" Трускавец. И вдруг,  после Ялты (мы уже возвращались домой,  к
Раисе  Максимовне),   она  попросила  меня  еще  раз  остановиться  в  любом
евпаторийском санатории или доме отдыха.
     Мы остановились. У нее разболелись  суставы, поднялась  температура, но
больше всего ей докучала потливость. (На симферопольском базаре я купил пять
похожих  на золоченые гильзы флаконов  французских  духов "Шанель".) Розочке
едва хватало флакона на сутки. Я  предположил, что  у нее какой-нибудь грипп
или обычная простуда. Но  она жалостливо  улыбнулась - "если бы?!".  И стала
тихо плакать...  Впервые она плакала при мне,  и  впервые я  чувствовал, что
деньги - ничто!..
     Конечно,  я  успокаивал  ее,  говорил: мы  уже однажды были  вместе,  и
ничего, миелолейкоз  испугался, убежал и сейчас никуда не денется, убежит!..
Ей  нравилось, что  я  ни  во что не  ставлю ее болезнь. И,  уколовшись, уже
засыпая, она  пояснила, что в народе  ее болезнь называют  - рак крови.  Для
меня это было худшее из откровений.
     Она уснула, я вышел на балкон. Сумрак электрических огней, дождь, гудки
портовых буксиров  и густая,  с  брызгами  дробь  капель по  плетеной  белой
столешнице. Я  сел в кресло-качалку, нисколько  не заботясь о порывах сырого
ветра и струйках воды,  холодяще сбегающих за шиворот.  Я был потрясен - она
моя жена, мы  жили вместе,  я  столько раз обнимал и целовал ее  и ничего не
знал о  ее  болезни.  То есть я  знал, но  я  не  знал, что она  смертельна.
Миелолейкоз - рак крови!  Никогда прежде я не ощущал такого близкого дыхания
смерти.  Мое сердце проваливалось - зачем деньги,  благосостояние?.. Мне  не
хотелось  жить.  Я  даже  думал, стоя  на балконе:  вот  было бы хорошо  мне
промокнуть и заболеть какой-нибудь двусторонней пневмонией.
     Я вернулся  в  комнату совершенно озябшим  и разбитым, но после горячей
ванны и душа уснул мгновенно, а утром  все тело буквально звенело от избытка
энергии.  Розочке  тоже стало лучше,  и мы,  не задерживаясь, отправились  в
Черноморск. При  въезде в  поселок, на  дорожном  кольце,  Розочка попросила
таксиста   завернуть  направо,  в  сторону  сельхозмагазина.  Я   думал,  за
какой-нибудь покупкой,  но  вместо этого Розочка рассчиталась с таксистом, и
мы  по росе  и мокрому прошлогоднему  будылью  огородов пробрались к старому
кладбищу и через пролом в заборе оказались на его территории.
     Я ни в каком  виде не люблю кладбищ. Я нес сумку и старался  не отстать
от  Розочки.  Бетонные  памятники  -  серо-зеленые  полированные   плашки  с
проступающей мраморной крошкой, напоминающие полуразвернутые флаги.  Вверху,
как  бы под  наконечником,  выдолбленное  углубление  -  звездочка,  залитая
суриком.  Ни дерева,  ни  деревца,  ни  даже кустика -  редкие кресты,  тоже
каменные или бетонные.
     Розочка  подвела  меня  к бурой  могилке,  над  которой, как  и  всюду,
высилась полированная плашка.
     -  Вот видишь, здесь похоронен мой отец  - Федор Николаевич Пурпурик, -
сказала  Розочка и чуть-чуть отступила, давая место  и мне постоять рядом. -
Твой тесть.
     Она коротко засмеялась и тут же задумалась. Впрочем, это был не смех, а
какой-то внезапный смешок, словно бы она что-то подметила здесь  уже оттуда.
Я  почувствовал, как волосы стали прорастать на руках. Но  уже  в  следующую
секунду  волна  страха,   обессилев,  опала.   На  меня,  улыбаясь,  смотрел
симпатичный молодой человек,  родившийся  27  мая 1950  года, а  умерший  28
октября 1977-го.
     - Теперь я и сама вижу, что очень  похожа на него, - сказала Розочка. -
Ему было  двадцать  семь  лет, как Лермонтову. Через три  года