ит гнилушками мрак,
     только чудятся мне впереди
     крыши изб, огоньки, лай собак.
     И опять я бегу, и на снег
     вместе с инеем - хохот ночной.
     Разве может сравниться мой бег
     с тем, как сильно хочу я домой?!

     Крыши изб, огоньки, лай собак
     я почти осязаю в логу
     и бегу к ним, бегу, а никак
     я до них добежать не могу.

     Последнюю  строфу дописывал по инерции. Во мне уже  ворочалось  другое,
главное  стихотворение,  дыхание которого, даже  отдаленное,  бросало меня в
озноб, заставляло трепетать, словно пламя свечи.  Не вставая из-за стола, не
прерываясь, стал записывать с лету.


x x x

     Проклятые слова поэтов
     мне не дались, она свела
     на нет все красноречье света! -
     Какая женщина была!
     Пусть буду проклят я сполна!
     И мать откажется от сына! -
     Такая женщина одна,
     как песенка у арлекина!
     В ней было все: любовь, хвала...
     и голод страсти темных сил! -
     Какая женщина была!
     И я любил ее, любил!
     Случись ей пожелать во мне
     клятвопреступника хоть раз,
     и я б продался сатане,
     и я, друзья, бы предал вас!
     И не сочел за преступленье б,
     что ваши стоили проклятья?
     Если весь мир был дополненьем
     всего лишь к ней, как брошка к платью!
     В ней было все: любовь, хвала...
     все абсолютно было - всё.
     Какая женщина была!
     О, лучше б не было ее.

ГЛАВА 7
     Внезапный стук в дверь потряс меня. Я вскочил, толком не соображая, что
произошло. Властно-требовательный,  он ворвался в комнату, словно бы взломав
потолок.  Меня удивило, что лампочка  цела и стены целые - ни  одной зияющей
трещины. Пока  я осматривался,  не понимая, в чем дело, стук повторился.  На
этот  раз он  не  был  ни громким, ни властным, ни тем более требовательным.
Обыкновенный полночный стук, в некотором роде даже извиняющийся.
     Стучала  соседка. Когда  открыл, действительно  извинилась,  попросила,
чтобы  отдал  двустволку.  Я беспрекословно  отдал. Заранее  настроенная  на
отказ, полная  решимости  во  что бы то ни стало завладеть ружьем, она  даже
испугалась легкости, с какой оно досталось ей. Потерянно спросила:
     - Заряженное?
     Я  ответил,  что разрядил,  и,  чтобы она  не  сомневалась,  сходил  за
патронами.
     - Ну  вот  еще, нужны  они мне.  - Она заметно  повеселела. -  Конечно,
Двуносый и вся его шайка - подлецы! А ты, Митя, молодец, а твоя - стерва! Ты
уж, Митя, не обижайся, я - по-простому,  - сказала  соседка и, двумя  руками
поддерживая ружье под мышкой (стволом назад), легко и быстро пошла к себе.
     Захлопнув  дверь,  подошел к  столу  с  намерением  продолжить работу -
писать. Увы, не хотелось. Чеховское ружье, всегда  стреляющее  на сцене,  не
выстрелило. Его унесли, и вместе с ним словно бы унесли вдохновение.
     Но все же главное стихотворение написано, особенно пocлeдняя  строка, в
которой, как ни крути, ты согласился, что лучше б не было ее, Розочки.  Ты и
соседке не возразил, несмотря на прямое оскорбление.  У  тебя даже косвенной
мысли не возникло - возразить.
     Странное резюме...
     Я попытался восстать, воспротивиться своему неожиданному заключению, но
не  смог.   И  себя,  и  Розочку  я   воспринимал  не  по-настоящему,  точно
литературных  персонажей  какой-то уж  очень  заурядной  пьесы.  Я  ходил по
комнате и все более и более убеждался, что ружье Двуносого все же выстрелило
и хотел  я того или не хотел,  но  своим  главным  стихотворением  я наповал
уложил - и себя, и Розочку.
     Как хорошо было бы заплакать, зарыдать, но ничто  не проникало в сердце
-  мертвое,  пустое пространство.  Точно  отмороженный,  оглядел и опробовал
новое ложе (воспроизвел  на нем в  некотором роде танец живота). Огромное  и
достаточно устойчивое, оно не напоминало о сокровенном времяпрепровождении с
Розочкой.  Единственное, что  подумалось,  -  будь подобная кровать  раньше,
возможно, мне не пришлось бы спать на рукописях.
     Вдруг почувствовал,  что  все мое тело зудит,  - деньги! Растревоженные
танцем живота, они  вновь зашевелились. Представив себя в роли рассерженного
коршуна, весело рассмеялся. Жильцы принимали меня  за рассерженную  птицу не
из-за денег, а в убеждении, что любой станет таким, если от него уйдет жена.
Мне  сделалось  до  того  смешно,  что  я  вынужден  был кусать  руку, чтобы
прекратить смех.
     Потом,  выворачивая карманы, стал  вытаскивать деньги и  бросать их под
ноги. Вскоре  пол возле кровати превратился как бы  в капустную  грядку,  на
которой  рост  кочанов  происходил  наоборот.  То  есть,  как  в замедленной
киносъемке,  кочаны  разбухали,  разделялись  на  листья, а листья, отпадая,
расползались, превращая свободное пространство пола в живой ковер.
     Когда   разделся  до  трусов   и  уже  выбирал  из   одежды   последние
пресмыкающиеся купюры, в дверь постучали. По голосам, призывающим вести себя
потише,  понял,  что  наведался  Двуносый  сотоварищи.  Они  окликали  меня,
предлагали  уважить,  то есть вместе  пропустить по  стопочке, а  между тем,
оценивая  мое молчание, вполголоса  обсуждали: застрелился я или нет? И если
застрелился - выбивать дверь или оставить все как есть до утра? Сошлись, что
лучше - до утра. Уже собрались уйти, и тут Двуносый высказал предположение:
     - А вдруг он ранетый, как-нибудь выбил глаз и истекает кровью?
     За дверью заволновались, вновь  принялись окликать меня,  стучаться.  Я
почувствовал, что вот-вот начнут  вышибать дверь, громко  кашлянул и голосом
возмущенно-плачущим  потребовал  (мне  и  в  самом  деле  стало  жаль  себя,
раненного,  истекающего кровью), чтобы все немедленно  убирались  прочь,  не
мешали сосредоточиться на серьезном деле.
     - Митя, мы  поняли,  - за  всех поспешно  ответил  Двуносый.  И, припав
губами к  замочной скважине, голосом, полным сочувствия, внятно утешил: - Не
переживай, Митя, мы с тобой.
     Они искренне  желали, чтобы я побыстрее сосредоточился, и, как истинные
доброхоты, удалились на цыпочках.
     Я тоже, словно лицедей "асисяя",  отошел  от  двери на  цыпочках. Я  не
знал, плакать мне или смеяться. Волею обстоятельств я попал в некое братство
разведенных, своеобразный профессиональный кружок, и они вправе были ожидать
от меня какой-то великой жертвы.  Безусловно, самоубийством я  бы создал  им
ореол великомучеников и,  в пору беспросветного безденежья, со словами "Надо
помянуть бедного Митю" они, не  стесняясь, раскошелили бы  любую  женщину из
общежития.  Меня  только  смущало  -  не   потому  ли  они  столь  навязчиво
настойчивы, что "соображать на  троих" всегда удобнее,  и, может  быть,  они
жаждут  освободиться   от  меня,  чтобы  не  принимать  в  свою  устоявшуюся
"партячейку"?! Подлецы! Форменные... Соседка права - шайка подлецов!
     Я взял со стола утюг, сел на  пол и, пользуясь им как пресс-папье, стал
считать  деньги. Поначалу считал  безо  всякого  смысла, тут же забывал, что
имел в виду: сумму или количество купюр. Потом догадался разложить купюры по
номиналу: рубли, трешки, пятерки. Но  и здесь путался и ошибался. В одном из
рассказов  Андрей Платонов замечает,  что даже для несложной работы человеку
необходимо внутреннее счастье. Счастья не было,  я считал деньги, забавляясь
мыслью,  что считаю  их в то  время, когда  от  меня  ушла жена и в одной из
комнат в противоположном конце коридора  сидят мои доброхоты и  захрумкивают
огурцами  живописные  картины,  в  которых  я отправляю себя на тот свет.  Я
представлял,  как они спорят,  держат  пари  на  бутылку,  каким  образом  я
застрелюсь:  направлю   стволы  в   молодое  сердце  (Двуносый  способен  на
подробности)  или  зажму зубами и вдрызг разнесу черепушку? Давайте-давайте,
мысленно подбадривал я их и, сладостно улыбаясь, продолжал считать деньги. И
хотя  тут  же сбивался, забывал  сумму, считал в удовольствие.  Это  был мой
ответ Чемберлену.
     Во второй раз "партячейка" подкралась почти бесшумно. Но я засек ее еще
на подходе, потому что ждал, потому что  в план  моих  предстоящих  действий
входило не пропустить момент.
     Я  взял  утюг  и осторожно  встал  у  двери.  Доброхоты долго  молчали,
прислушивались.  Очевидно, и у  них был план. Наш  поединок длился несколько
минут.  Наконец,  переминаясь с  ноги  на  ногу, кто-то из них  не  выдержал
напряжения, нерасчетливо громко пукнул. На него зашикали.  Виновник, уяснив,
что уже ничего не исправишь, чтобы хоть как-то реабилитироваться, крикнул:
     - Митька, сдавайся, это мы здесь - мы!
     Почему сдаваться - бог весть! Впрочем, для меня не играло  роли,  каким
образом они себя обнаружат. Главным было, чтобы обнаружили.
     -  О-о-о! -  застонал я,  словно лишившись зуба. -  Опять  помешали!  -
вскричал отчаянно  и для пущей  трагичности со  всего маху  трахнул утюгом о
дверь.
     В мой план входило, что удар утюгом будет воспринят как удар прикладом,
но я не рассчитывал, что, раскрывшись, утюг клацнет, словно взведенное к бою
ружье. Счастливая случайность - "разведенцы" дружно бежали.
     Они бежали  по  коридору, и слышно было, как, громыхая, падали  ведра и
открывались двери, и слышались уже знакомые ругательства, что пора кончать с
этой пьяной  шайкой подлецов марионеток. Почему  марионеток? Для меня всегда
было загадкой. Что-то помимо воли восставало - только вот этого не надо!..
     Оставшись один, впервые не чувствовал протеста. "Подлецы марионетки", и
я в  том числе, даже в большей степени - я, а  потом уже они, казалось  в ту
минуту сверхточным определением,  более того, надземно точным. В самом деле,
все  мои  действия  похожи  на  действия  куклы,  механизм  которой  вне  ее
посягательств.  Единственное, что мне  остается, чтобы  чувствовать  свободу
воли, - убедительно объяснять свои поступки. К сожалению, объяснения никогда
не  убедят Того или  Ту Силу, которая  испокон держит в своей руце все  наши
ниточки. Ну хотя бы потому, что  вначале  дерганье  за ниточку, а потом  уже
наша "глубокомысленность".
     Я погрозил кулаком в потолок и, в сердцах плюнув, сел считать деньги. К
чему грозить, если заранее знаешь, что махать кулаками вослед глупо.
     Шум в коридоре так же внезапно, как и возник, стих.  Я  считал  деньги,
зная, что больше  ко  мне никто  не наведается, по крайней мере  в эту ночь.
Считалось  легко и  просто,  словно  всю  сознательную  жизнь  только тем  и
занимался, что в ночи считал деньги: перематывал их белыми нитками и пачками
складывал  в  утюг.  На  оборотной  стороне листа,  на котором было написано
главное  стихотворение,  производил арифметический подсчет, не  догадываясь,
конечно, на чем  подсчитываю.  Трешек насчитал  на  сумму  четыреста  восемь
рублей, пятерок - триста  тридцать пять, а "рваных" -  триста  семь  рублей.
Когда  все  суммы  подбил,  невольно  отбросил  лист.  Общая  сумма  взносов
литобъединенцев,  с  вычетом  девяти  рублей,  безвозмездно  отданных  шайке
мерзавцев, составляла ровно тысячу пятьдесят рублей,  то есть была гениально
предсказана  Розочкой. Поистине  судьбоносный факт, подтверждающий, что мы -
куклы, а наша жизнь - не более чем театр марионеток.
     Потрясенный, медленно  встал из-за стола, включил  свет. Как бы там  ни
было, а отныне и навсегда я точно знал, что Розочка во много раз выше меня -
выше! Во  всяком случае,  смысл провидческого  совпадения лучше  всяких слов
убеждал - не в пример мне, она ближе к Создателю, ближе!
     Вновь захотелось заплакать, и я  почувствовал,  что  заплачу. По старой
привычке  бухнулся  ничком  на  кровать  и  так  сильно  треснулся  лицом  о
столешницу  теннисного  стола,  что невольно  застонал не  столько от  боли,
сколько  от обиды. Мог бы подстраховаться локтями  - мог бы?!  "Знал бы, где
упадешь..."  Желание поплакать в подушку, которую нащупал далеко в  стороне,
теперь отозвалось досадой. Ничего не хотелось - ничего. С закрытыми  глазами
заполз на матрас, лег на спину и словно провалился в пустоту.

     Наутро  проснулся  с  распухшим  лицом.  На наволочке  виднелись  следы
засохшей крови. Наступил новый безрадостный день, но как-то  надо было жить.
В  умывальной, разглядывая  себя, не мог отделаться от  ощущения, что тот, в
зеркале, не просто не хочет смотреть  в мою сторону, а именно воротит морду.
Слегка искривленный одутловатостью нос,  вздувшийся на лбу синяк и набрякшие
губы придавали  лицу  выражение какой-то  устойчивой брезгливости.  Странная
гримаса?! Наверное, даже  заочная приписка  к кружку  разведенных  неминуемо
сказывается на лице обязательным  сходством маркировки. Своеобразная печать,
штамп  -  и в  паспорте,  и на  физиономии. Особенно  удивительно  -  что на
физиономии.  Кажется,  весь  вечер  только  тем  и  занимался,  что  избегал
"разведенцев",  а   на  поверку   -   на   лице   те  же,  что   и   у  них,
"достопримечательности".  Мелькнула соблазнительная  мысль  плюнуть на все и
запить сотоварищи.
     Представил, как  вхожу  с  бутылкой, а вся "партячейка"  уже в  сборе -
ждут.  Наконец первая,  самая страшная стопка побеждена.  Исковерканные лица
проясняются,  разглаживаются,  начинается  пьяное  братание  с  поцелуями  и
непременным проливанием вина и рассола на стол, брюки и даже постель. Окурки
и обгорелые спички рассыпаны по полу, мы друг  друга за ноги  оттаскиваем от
стола,  лица  бесчувственно смешиваются с  закуской,  и кто-то неприкаянный,
поднявшись по стене, горько плачет о своей доле покинутого и так сильно бьет
себя кулаком в  грудь,  что  в  конце концов падает навзничь и, тараня стол,
вместе с ним опрокидывается в горячечное безмолвие.
     С позывами  отвращения перевернулось все  внутри. Глянул  в зеркало,  а
оттуда - рожа с  брезгливой гримасой нахально уставилась:  глаза в глаза, не
скрывала, что участвовала в моих представлениях.
     Вспомнил о деньгах и сразу заспешил,  заторопился. Не то чтобы поставил
целью - деньгами соблазнить Розочку, нет, я искренне считал, что все деньги,
во  всяком  случае  большая  часть,  принадлежат  ей. Повод передать  их  по
назначению  показался  мне  настолько  серьезным,  что  перевесил  сомнения,
вызванные Розочкиной запиской. Я решил сходить в "Палас-отель".
     В "Палас-отеле"  никто  ничего  не  знал  о  медсестре  Розе  Федоровне
Слезкиной,  работающей  по  скользящему  графику.  Более  того,  "скользящий
график" до того удивил главного  администратора (женщину  средних лет),  что
она  не  стала перепоручать меня сотрудникам, а  вместе  со мной поднялась к
заместителю директора,  ведающему  кадрами.  Однако  и зам  ничего не знал о
Розочке.  А "скользящий график" вызвал  у  него загадочную улыбку, словно  я
намекал   на   что-то   непристойное.  Они  с   администраторшей   понимающе
переглянулись, и она высказала предположение, что, может быть, я ищу одну из
тех "девочек", которые по вызову предлагают свои "услуги"?
     - Какие услуги? - не понял я.
     Вмешался заместитель директора:
     - Молодой  человек,  если вас интересуют девицы легкого  поведения - вы
ошиблись  адресом,  обращайтесь  в милицию.  У  нас Слезкина  не  работает и
никогда не работала. Скользящий график - придумают же!
     Он осуждающе усмехнулся и стал разговаривать с администраторшей о своих
гостиничных делах, словно я уже ушел или превратился в пустое место.
     Меня,  конечно, задела  за живое лощено-холёная  усмешка  зама, но  еще
больше  -  предположение,  что  мою  жену надо  искать  среди девиц  легкого
поведения. Разумеется, рассудили  по моей физиономии... "Сам виноват, навожу
тень на плетень", - подумал  я и решил, что идти в милицию не нужно, Розочка
не одобрит.
     В тот день, пятнадцатого августа, я обошел все гостиницы города, даже в
обкомовской  побывал - бесполезно. Никто  ничего  не знал  о медсестре  Розе
Федоровне Слезкиной. Наученный опытом, о ее скользящем графике не упоминал.
     В общежитии состоялся нелицеприятный  разговор с Двуносым и со всей его
шайкой.  Я пообещал отдать ружье  только в  том  случае, если  получу  адрес
Петьки Ряскина, того странного типа, что взял за правило при встрече со мной
отворачиваться.
     - Имейте в виду, вы  меня еще  не знаете, - предупредил я. - Теперь мне
нечего терять.
     Вечером, забрав ружье, сказал соседке,  что продам  его. Она с радостью
вернула, но высказала опасение, что на почве ревности бывают ужасные случаи,
- а вдруг Розочка вернется, намотает соплей на кулак и прибежит?!
     Меня нисколько не оскорбили ни подозрение,  ни грубость. Напротив, сама
того не сознавая,  соседка убедила меня в том, в чем никогда бы  не убедила,
если  бы поставила целью убедить, - я  вдруг поверил, что Розочка вернется и
все у  нас будет как прежде, надо всего лишь ни при каких обстоятельствах не
менять  адреса и  ждать, всегда быть готовым  к встрече.  И  еще  - писать и
писать. Страдания закаляют душу, а работа - лучшая крепость, в которой можно
и должно укрываться от всех невзгод.
     Я  почувствовал  радость оттого,  что, подобно  графу Льву  Николаевичу
Толстому, занимаюсь  литературным  трудом,  а подкожные деньги  - подготовлю
коллективный  сборник, и  мы,  литобъединенцы, издадим  его  за  свой  счет.
(Тысяча пятьдесят рублей по тем временам были очень большие деньги.)

ГЛАВА 8
     Я   решил  реабилитироваться  перед   Розочкой,   посвятить  ей   новое
стихотворение.  Думалось о ней  с  нежностью,  думалось чисто  и  высоко, но
писалось стихотворение трудно,  каждое слово приходилось нащупывать как бы в
пустоте. Закончил далеко за полночь.

     АНГЕЛЫ ЛЮБВИ
     Розочке
     У каждой любви есть ангелы,
     умиротворенные, как деревни,
     их крылья потрескивают, как факелы
     зеленых прохладных деревьев.
     У озера Лебединого,
     танцующих в полумгле,
     я видел их не картинно,
     я видел их на земле.
     И - поверил в мечтания,
     их сокровенность тая,
     что к озеру прилетает
     Лебедь одна моя.
     Конечно, хотя я не принц,
     но в этом у всех один принцип,
     ее отыскав среди множества лиц,
     я сам стал принцем.
     И как-то все интересно -
     на что уж с базара лук
     она принесет, кладет на место,
     а он - как цветы из рук!
     Такое - так просто не может,
     ангелы существуют.
     И в чувствах быть нужно построже,
     они без любви тоскуют.
     Но если вы мне не верите,
     то сами сходите туда.
     Вас ждут белокрылые лебеди,
     вас ждут там они всегда.
     Вам драться придется с волшебником,
     там силу любви измерите.
     Помогут любящему ангелы,
     и вы в них, как я, поверите!

     Утром набело переписал стихотворение  и,  чтобы впустую  не предаваться
рефлексиям (пойдет - не пойдет), отправился  в редакцию.  Никогда (ни до, ни
после) так страстно не желал публикации  - и чтобы непременно с посвящением.
При самом лучшем раскладе  оно могло увидеть свет  только в следующем номере
(во  вторник,  двадцатого августа). Но  еще  как-то надо  было  убедить Васю
Кружкина,  ответственного  секретаря  (в   понедельник  и  пятницу  редактор
появлялся в газете после обеда),  что стихотворение  политически грамотно  и
его не стыдно предлагать в полосу.

     Вася Кружкин,  по  кличке  Еврейчик, до того,  как  стал  ответственным
секретарем, ведал отделом спорта. Когда-то, очень давно, он играл за сборную
политехнического  института по волейболу  и  часто приносил в редакцию,  как
нештатник,  информации о спортивной жизни.  В одной из заметок  "Кто заменит
дядю   Гришу?"   он   прямо   поставил  вопрос   о   тренере   волейболистов
политехнического. С уходом дяди Гриши на заслуженный отдых волейбол оказался
в институте не в чести.
     Заметка  имела  общественный  резонанс,  ее  заметил  первый  секретарь
областного комитета ВЛКСМ. С его легкой  и,  что не менее важно, влиятельной
руки Вася Кружкин был  взят в штат  газеты корреспондентом отдела спортивной
жизни.
     Двухметрового  роста,  белокурый  и  курносый,   он  вполне