это
семейное cчacтьe, все хорошо.



     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 30
     Мое появление в "Свинячьей  луже" никого не удивило, оказывается,  меня
ждали. Не конкретно, но, как  говорится, со дня на  день. Транспарант с моим
стихотворением был заменен (теперь  на небесно-голубом ситце сияли всего два
слова  -   "ПИВНОЙ  БАР").   Двуносый   сказал   мне,  точно   какому-нибудь
фининспектору, что обслуживание населения - серьезный вопрос, а поэтому надо
стремиться к простым, но неоскорбительным формам.
     - Человека надо уважать! Человек - вещь священная (Ноmо res sacra).
     То, что Двуносый стал использовать крылатые слова, да  еще  на  латыни,
меня  нисколько  не  удивило.  Обыкновенные  изыски,  наподобие  -  поэт  от
Фаберже!.. А вот  подчеркивание, что обслуживание - вопрос серьезный, что во
всем надо стремиться  к простым, но  неоскорбительным  формам, как-то  сразу
озадачило: почувствовал, что это не его слова, то есть слова, может быть,  и
его, а  самая мысль  кого-то,  имеющего власть над ним. Тут,  наверное,  мой
прежний   опыт  работы   в  газете  сказался,  когда  после  очередного  или
внеочередного   Пленума   ЦК   КПСС   я   замечал   в   какой-нибудь   самой
непритязательной  статейке  отблеск  великих  решений...  Сейчас  это трудно
представить, но  в те  времена  талантливость автора определялась  не прямой
компиляцией  решений партии,  нет-нет,  она  определялась  умением так тонко
подбирать  и располагать факты, чтобы они  сами, подобно лакмусовой бумажке,
проявляли высочайшую  необходимость  принятых решений. В  каждой газете были
компиляторы настолько высокой пробы, что их признавали  "золотыми перьями" и
даже в некотором смысле инакомыслящими (диссидентами не называли,  это слово
пугало  тогда даже самих "инакомыслящих"). Не считая Васи Кружкина, я  двоих
таковых  знавал в нашем отделе комсомольской жизни. Почему Двуносый напомнил
одного  из них, бог  весть! Я его  напрямую спросил: видел  ли он начальника
железнодорожной милиции? Не тот ли приказал  ему  снять транспарант  с  моим
стихотворением, и вообще, не он ли наставлял Двуносого стремиться к простым,
но неоскорбительным формам?
     - Он, Митя, он!  -  воскликнул Двуносый и, опасливо озираясь, пригласил
меня в  свой  так называемый  кабинет  для  конфиденциального  разговора  (в
центральном  киоске  у него была тесная  выгородка  из  ящиков,  заполненных
стеклотарой).
     - Вот здесь, Митя, вот здесь! Прямо на кресле, на котором ты сидишь!..
     Я   сидел  на   каком-то  амбарном   приспособлении  с  разъезжающимися
металлическими ножками, которые сами по себе  постоянно спружинивали, отчего
было  чувство, что я  все время куда-то еду, не  то  на  верблюде, не то  на
пауке. Я даже тряхнул головой, чтобы освободиться от внезапного наваждения.
     А между тем Двуносый  горделиво продолжал, что  позавчера его самолично
посетил Лимоныч (так он  называл  начальника  железнодорожной  милиции и при
этом  всегда уважительно добавлял: глаз - алмаз и Голова - с большой буквы).
Посетил для  того, чтобы иметь с ним неофициальную беседу. (И смех и грех  -
два дипломата, встретившиеся в чулане.)
     Впрочем,  подобострастное  отношение  к Лимонычу  вскоре  разъяснилось.
Оказывается,  большое счастье улыбнулось  Двуносому,  что нашлись-таки умные
люди, надоумили его выйти на начальника железнодорожной милиции. Потому что,
если бы не Лимоныч - Двуносый резко ударил по ящику - звякнула стеклотара, -
сгорели бы киосочки, и  следов бы не нашли, а так благодаря ему, Лимонычу, и
киоски  живы,  и  сам  Феофилактович не  только  жив  и  здоров,  а  получил
разрешение четвертый киоск поставить.
     Двуносый  стал увлеченно рассказывать, что прежде  всего заасфальтирует
пивной дворик,  на  углах  разместит киоски, а между  ними натянет  тент  от
дождя. Ограждение тоже продумал  - сейчас армия торгует всем, чем ни попадя.
Он уже знает, где, у кого  и за  сколько ящиков взять маскировочную сетку, -
лучшего дизайна для летнего пивного бара и придумать невозможно.
     - Лоскутики шевелятся на ветерке, танцуют  легкие тени, словно листочки
сада, а побратимы  уже сидят. Сидят за отдельными столиками, как  говорится,
за кружкой пива и о жизни толкуют, и все умн?о и уютно - кайф!
     Двуносый  от  удовольствия  даже глаза  зажмурил,  но я  вернул  его  к
Лимонычу:
     -  А  что, начальник  железнодорожной милиции  -  горисполком,  пивными
точками распоряжается?
     - Эх, Митя, Митя, какой горисполком? Ничего нету, а что есть, ненавидят
таких, как  я! Говорят: спекулянты вы, жулье,  мы  охранять  ваше  добро  не
будем, ведь вас хотят ограбить такие  же жулики, как вы, потому что все вы -
проходимцы, криминальные элементы, одно слово - "новые русские".
     Двуносый,  досадуя,   махнул  рукой,  сел  на  такое  же  членистоногое
приспособление. Мягко заколебался перед моими глазами, словно и он поехал на
каком-то двугорбом пауке.
     - Никогда я  не был "новым русским",  я был  и  остаюсь просто русским,
который выдвинулся исключительно благодаря своим способностям. Другое дело я
- человек новых взглядов, передовой человек - Homo novus.
     Двуносый  опять  стал  рассказывать,  каких трудов ему  стоило наладить
беспрерывное  производство, он, конечно, имел  в виду торговлю пивом, но я и
на этот раз вернул его к начальнику железнодорожной милиции.
     - Эх, Митя,  Митя. Лимоныч, в натуре, глаз - алмаз и Голова - с большой
буквы! Если уж я,  Феофилактович,  криминальный элемент,  то знай -  все-все
криминальные элементы уважают Лимоныча как отца родного.
     И тут Двуносый поведал прямо-таки  сагу,  как после  очередного  налета
конкурентов (разбитые витрины, бутыли и так далее) заявился  он с челобитной
к Лимонычу,  который не  только за пять минут решил все  его вопросы,  но  и
помог с телефоном.
     Двуносый соскочил  с "паука", откуда-то из-под  ящиков  вытащил  богато
оформленный  аппарат  с  кнопочками  цифр (у нас даже  в  редакции такого не
было), набрал номер.
     - Здравствуйте,  это зв?онит директор пивного бара...  А можно Филимона
П?уплиевича?
     В тесном  пространстве ящиков замаячила гигантская фигура Тутатхамона -
сразу все вокруг как будто уменьшилось, стало теснее.
     - Надо правильно,  по-культурному выражаться - не зв?онит, а звон?ит, и
не директор, а генеральный директор, а то, понимаешь, "из грязи - в князи"!
     -  Хорошо, хорошо, я  потом сам перезв?оню, -  совсем сбился с ударения
Двуносый,  но  при этом говорил  так ласково, словно на другом конце провода
была  не  секретарь  Филимона  Пуплиевича,  а совсем  маленькая  девочка,  с
которой, играя, он нарочно коверкал слова.
     Двуносый,  конечно, понял, как  глупо  он выглядел,  а  потому, положив
трубку, взвился от негодования.
     - Ну погоди, Тутатхамонище! Идешь-бредешь, а у меня человек!.. Может, у
нас какая-нибудь  протокольная беседа  со стенографисткой?!  И тут  он  - на
тебе! Чего надобно, старче?! Хотя какой ты старче, моложе меня! - возмутился
Двуносый  и в сердцах  пригрозил: - Достукаешься,  буду начислять зарплату -
все припомню!
     Тутатхамон растерялся, стал оправдываться,  мол, сами предупредили, что
нужно культурное обращение  иметь, притом с правильным ударением. А чуть  он
показал свою культуру - ему тут же клизму: за что?!
     - Да погоди ты паниковать, -  неожиданно повеселев, остановил Двуносый.
-  Видал,  Митя,  как мы друг друга окультуриваем?! И это только начало... -
Повернулся  к Тутатхамону:  - Ну что, родной, что там  у тебя, выкладывай, -
сказал с сочувствием - повинился за свои прежние наскоки.
     Тутатхамон пришел выяснить,  что ему делать со школой по бухгалтерскому
учету, просят пять  ящиков пива (у  них в конце апреля  - выпускной), но они
еще за Новый год не расплатились.
     - Не давать, - сказал Двуносый, но тут же отменил свое распоряжение:  -
Нет-нет, дай, но скажи, что в ихнем новом наборе учащихся наш человек будет.
У них  там этих великовозрастных учетчиков  из сел - навалом! Я,  может, сам
пойду  в  ихнюю  школу. Бывают знания  дороже мешка  с  золотом,  а плеч  не
оттягивают. Правильно я говорю, Митя, или как ты считаешь?
     Я согласно кивнул, хотя,  честно говоря, меня  начали раздражать уже  и
Двуносый, и  Тутатхамон. В  особенности Тутатхамон  - действительно, пришел,
прибрел!.. А у меня разговор с Двуносым был только с виду как бы то да сё...
А на самом деле разговор был самый серьезнейший, потому что расспрашивал я о
начальнике милиции не из праздного любопытства, а с целью  - да-да, с целью,
весьма важной для  меня. Потому что в тот момент меня терзала одна мысль,  у
кого занять денег для Розочки! Побольше  и  побыстрее, и  желательно в СКВ -
вчерашние советские рубли даже я стал называть "деревянными".
     Конечно,  свое недовольство я  не  должен  был  выдавать  ни словом, ни
жестом. И я  не выдал,  сказалась  прежняя  закалка руководителя  областного
литературного  объединения.  Эх, где они, мои  Толстые?! Словом,  я согласно
кивнул и машинально ухмыльнулся  (увы, все знания  мира я променял бы сейчас
на мешок с золотом). Мысль о мешке, как молния,  взорвала  воображение,  и я
как  ухмыльнулся, так и  остался  с ухмылкой на  лице. В  свое время Розочка
говаривала:
     - Митенька, тебе страшно идет, когда ты ухмыляешься и как  бы забываешь
ухмылку  на лице. В тебе появляется какая-то многозначительная отвлеченность
и даже пронзительный демонизм, так и кажется, что ты нарочно нахальничаешь.
     Итак,  я согласно  кивнул  и ухмыльнулся.  Я  и думать не  думал  ни  о
Двуносом, ни  о Тутатхамоне, что они  там  продолжают решать.  Для меня  они
словно  испарились или  провалились сквозь  землю. Я  вдруг  увидел себя под
сводами какой-то триумфальной  арки, с которой свешивался  глазеющий на меня
сфинкс с головою и грудью Розочки.
     -  Ответь, что  такое любовь? - сказал сфинкс, и его крылатое  туловище
льва шевельнулось, и лицо и грудь Розочки приблизились ко мне настолько, что
я невольно привстал на цыпочки и  закрыл глаза.  (Не буду отрицать, я  хотел
поцеловать Розочку и этим поцелуем ответить сфинксу, что такое любовь.)
     Но поцелуя не получилось. Я открыл глаза оттого, что сфинкс еще  больше
свесился  и  своим правым крылом отодвинул меня  от мешка с золотом, который
откуда-то взялся у моих ног.
     -  Молодец,  Митенька,  молодец!  Твой  нетривиальный  ответ  спас твою
Розочку, твою супругу Розарию Федоровну. Ура, ура, миру - мир!
     Своими  мускулистыми   лапами  сфинкс   обхватил  мешок  с  золотом  и,
оглянувшись, опять приблизился лицом и грудью...
     Я  закрыл  глаза,  я был больше  чем  уверен,  что почувствую на  губах
Розочкин поцелуй. И она поцеловала, но не  в губы, а  в лоб. И наверное, все
же не  она - я  ощутил  мертвый холод камня. Когда же открыл глаза, сфинкс с
такой силой  ударил крыльями о воздух, что  меня отбросило, словно  взрывной
волной.
     Он  поднялся  над триумфальной  аркой (в ознаменование чьей  победы она
была  возведена,  я не  понял), деловито,  как крестьянин,  закинул  куль  с
золотом за  спину и, уже не оглядываясь, точно  норовил скрыться по холодку,
так  активно  заработал  крыльями,  что  в  какую-то  долю  секунды  вначале
превратился в воробья, потом в шмеля и наконец растаял в голубой выси.
     А между тем в выгородке киоска атмосфера изрядно накалилась.
     - Ты посмотри, как он  ухмыляется,  он же тать, он же Алю  обратал  вот
этой самой  ухмылкой!  - разорялся Тутатхамон,  а Двуносый,  перекрыв  собою
проход, не пускал его.
     - Окстись! - кричал Двуносый.
     И до того удивительным  было слышать  в  его  устах наряду  с внезапной
латынью  это  вышедшее  из  употребления  старинное слово,  что  я  невольно
рассмеялся.
     - Смотри, он еще смеется!..
     В общем, ничем не мотивированный приступ ревности.
     Двуносый  выпроводил   своего  телохранителя,   но   доверительный  тон
разговора  утратился.  Когда  я  попытался   его  возобновить,  Двуносый  не
поддержал.
     -  Неужто ты  и  в  самом деле  тать? - не столько  озабоченно, сколько
задумчиво  не  то спросил,  не то подивился  Двуносый и впервые посмотрел на
меня с  такой равнодушной отвлеченностью,  что мне стало не  по себе. (Такой
сухой блеск глаз пугает ударом ножа, причем обязательно в спину.)
     - Да брось ты, - сказал я Двуносому. - У меня письмо от жены.
     А когда сказал, что хочу  у начальника железнодорожной  милиции  занять
тысячу долларов, Двуносый вообще растерялся, прямо-таки обомлел.
     - Хорошо, Феофилактович, тогда ты займи.
     В ответ он  всплеснул руками, хлопнул себя по  коленям и  в изнеможении
упал на  приспособление,  которое,  самортизировав, запрыгало  вместе с ним,
словно он попытался ускакать.
     - Нет,  Митя,  нет  и еще раз нет!  Откуда  деньги? Они все в  обороте:
киоск, тент, асфальт, перегруппировка киосков... Кроме того, с меня никто не
снимал наличку за охрану недвижимости!
     Он  объяснил, что благодаря  Лимонычу они заключили серьезный  и  очень
выгодный договор с одной бандитской фирмой по охране недвижимости.
     Нет  у  него  денег, нет, едва  на зарплату сотрудникам хватает. И то -
больше от капитала для решения ежедневных проблем приходится отстегивать.  А
накоплений, увы, нет, совсем нет!
     - Ну  что  ж,  Розочка тоже ждать не может, у нее уже был один привод в
милицию, а она, между прочим, по паспорту Роза Слезкина, - сказал я и, как о
давно  решенном,  отрезал:  -  Мне просто  ничего не  остается, как  идти  к
Филимону Пуплиевичу.
     - Ты с ума сошел! - вскричал Двуносый.
     Они  намедни встречались с Лимонычем, кстати, и меня, Митю, по-хорошему
вспоминали. "Голова" якобы даже похвалил Феофилактовича за дружбу со мной.
     (Умные друзья  у  тебя, Феофилактович,  с будущим. Помогай им советами,
деньгами  -  всем,  чем можешь. Именно  эта помощь  создаст  тебе  настоящий
капитал, имидж, который поможет удержаться на гребне в будущем.)
     Двуносый сказал, что,  благодаря  знакомству  со мной, Лимоныч позвонил
директору   фирмы  по  частной  охране,  какому-то  Толе  Крезу,  чтобы  тот
наполовину уменьшил плату за свои услуги. (Двуносый перешел на шепот.)
     - И он уменьшил... Единственное, о чем  просил Лимоныч,  так это  чтобы
всячески помогал  тебе как поэту с высшим гуманитарием. И это не только  его
просьба - с ним была одна особа...
     - Хватит, все это  не имеет никакого значения, -  сказал я. (Хотя сразу
догадался,  кто эта  особа.  Мне  было  приятно ее  очевидное беспокойство о
состоянии современной русской поэзии.)
     - Как  это - не имеет?! - схватился  за голову  Двуносый. -  После всех
наших совместных речей заявишься к Лимонычу и скажешь: займите бедному поэту
тысячу баксов?!  Так, что  ли?  Ты соображаешь, в какое положение  поставишь
меня, что  он  подумает обо  мне,  соображаешь?!  А  этот  Толя  Крез  -  ты
когда-нибудь видел харю с носом, размазанным по лицу?!
     -  Я  не  скажу, что беседовал  с тобой. Или скажу,  что о  деньгах  не
беседовал, потому что сам догадался, что они у него есть. Ведь  это же факт,
что он купил у меня стихотворение за сто долларов?
     - Вот, возьми твои  оставшиеся... я хотел их приберечь тебе на питание,
- сказал Двуносый, оправдываясь, и, вскочив со все еще продолжавшего скакать
членистоногого седалища, сунул мне пятидесятидолларовую бумажку. А теперь он
не хочет ни видеть ничего, ни слышать - ему ничего не надо.
     Никогда  я  не  видел  Двуносого  таким  расстроенным,  а  потому,  как
говорится,  не  стал  перегибать  палку.  Осторожно,  без  всякого  шантажа,
пообещал, что не пойду  к Филимону Пуплиевичу, ни за что не  пойду. Но и он,
Феофилактович, пусть постарается для меня - перезаймет деньги у  кого-нибудь
и не беспокоится, я оставлю ему залог, папку со своими лучшими стихами.
     Для Двуносого мои даже лучшие стихи имели, конечно, слабое утешение, но
и  ситуация  у нас обоих была  тупиковая.  Он  понимал, что из-за Розочки  я
вполне способен на безрассудство.  В конце концов, взяв папку, он сказал, не
то  чтобы  очень зло,  но  все-таки с достаточно сильным чувством, что лучше
было  бы  ему  не  останавливать Тутатхамона,  который хотел  задушить  меня
заживо.
     - Нет  человека  - нет  проблемы, - сказал  он чужие известные слова  с
таким пониманием и выразительностью, словно хотел подчеркнуть  какую-то свою
претензию на их авторство.
     Словом,  взяв  папку  и  потребовав  от меня  никуда  не  высовываться,
Двуносый отправился, как я понял, по своим злачным местам.
     -  Тысячу  "зеленых" для  Розочки  -  охо-хо-хо!  -  воскликнул  он  и,
наскакивая на стены из ящиков, поспешил к выходу.
     В  кабинете  Двуносого, узкой  амбарной щели,  я находился  более  двух
часов.  Сдвинув приспособления, на  которых мы сидели, я безуспешно  пытался
вздремнуть  - увы, амортизируя невпопад, они теперь создавали  иллюзию  двух
непримиримых  петухов, ожесточенно наскакивающих друг  на  друга.  Ощущалось
какое-то  мистическое  присутствие Эдгара  По, точнее,  некоторых  не совсем
приятных его литературных героев. Временами даже страх  охватывал.  Впрочем,
он не  шел  ни  в какое сравнение с тем, который нагнал  на меня Тутатхамон,
когда, внезапно просунув голову в проход, вдруг заорал:
     - Та-ать! Хватайте та-атя!
     Первое,  что  я  подумал,  - на  меня совершается  покушение по  заказу
Двуносого. Грешен, но  так  подумалось.  Правда, уже в  следующую  секунду я
отбросил эту  мысль.  На глазах у меня Тутатхамон, разъяренный,  как раненый
зверь,  буквально  в  щепки  растерзал пустой деревянный ящик. Потом,  пьяно
икнув, обмяк и, растянувшись на полу, блаженно захрапел.
     Двуносый вернулся с деньгами - шестьсот долларов!

ГЛАВА 31
     Мне не хочется вспоминать, как, перешагивая через Тутатхамона, Двуносый
предостерег, чтобы и я не рехнулся из-за своей Розочки. Глупое сравнение:  я
- и  Тутатхамон. Представьте себе сермяжного Отелло, привыкшего все решать с
кондачка,  который,  заигрывая, всякий  раз  норовит ущипнуть  Дездемону  за
определенное место, а  потом в припадке ревности ни за  что ни про что душит
ее насмерть. Вот  вам образчик тутатхамонизма, и при чем тут я?! Свет и тьма
физически   исключают  друг  друга.  Тьма  жаждет  поглотить  свет,  но  это
невозможно, потому что, чем больше и плотнее тьма, тем ярче горит лучинка. А
уж если света много, то при одном его приближении тьма рассеивается и бежит.
Помните Венок сонетов -

     И свет во тьме, как прежде, не погас,
     И тьма его, как прежде, не объяла!

     Мне  не  хочется  вспоминать,  как   Двуносый  самодовольно  пересчитал
новенькие  стодолларовые  бумажки,  как присовокупил к ним  и мою купюру,  а
потом вызвал такси и мы  поехали на вещевой  рынок. Во всем  этом  было мало
интересного  -  вальс  трикотажа  из Прибалтики в обмен  на  русскую калинку
цветных  металлов  и  телевизоров.  Единственное,  что  поражало, - в  сонме
мелькающих лиц и товаров Двуносый чувствовал  себя действительно как рыба  в
воде. С отдельными людьми он не только  перебрасывался  ничего не  значащими
приветствиями,  но  иногда   останавливался  и  разговаривал  накоротке.   А
некоторых  (чаще  всего  кавказцев) сам  останавливал,  спрашивал  о  киоске
какого-то Визиря. Удивительно, что при этом с  Двуносым разговаривали не как
с  Двуносым, владельцем  трех  киосков,  а  как  бы  с  неким  неофициальным
представителем  всего русского народа.  Да и  сам  Двуносый  чувствовал свою
неофициальную весомость и, как говорится, к месту и не  к месту лепил что ни
попадя.
     - Здоров, Ш?аржик!  Ну как, яйца  ишо не отморозил?!  А  как мани-мани,
маленько есть?..
     - Слава Аллаху!
     - Аллах Аллахом, а отморозишь - мне отвечать! - весело продолжал лепить
Двуносый.
     Увидев,  что  его  шутки  меня  озадачивают,  подмигнул  и доверительно
пояснил:
     - Черножопики под  видом  "моя -  не понимай" все  слопают. Потому