до мной расширилась, и  от нее, словно от
камешка,  брошенного в  воду,  расходились снижающиеся  ко  мне  круги.  Они
казались вязкими  и в то  же  время упругими,  будто все это происходило  на
каком-то резиновом  полотне. Запомнилось отчетливое ощущение,  что резиновые
круги втягивали, засасывали  меня.  Вдруг  я  увидел  летающего вокруг  меня
Джека, овчарку, которой прежде никогда не видел.
     - Джек, Джек! - позвал я его, и он в ответ мне заулыбался, высунул язык
и замахал хвостом.
     Потом   мама  окликнула   меня   и   нашей  колхозной   фельдшерице  из
профилактория сказала:
     - Он бредит.
     Но  я не бредил. Я вступал в разговор с видениями, которых не видели ни
мама, ни  фельдшерица,  ни  наши соседи,  приходившие  справиться обо мне, и
потому  всем казалось, что я брежу. Нет-нет,  я не  бредил и понимал, что не
брежу, я находился сразу в двух  измерениях: здесь,  с мамой, и там, с ними,
видениями, такими же  реальными, из  плоти и крови, как и я сам. Более того,
так  же,  как  и я, а  вернее, лучше  меня  люди-видения  видели  и  маму, и
фельдшерицу, и  всех соседей,  приходивших к  нам,  потому  что  именно  они
подсказывали,  кто  подходил  к  моему изголовью, так что я, не  поворачивая
головы, точно угадывал подходивших.
     Запомнились  люди между матицами, поддерживающими потолок, и в зеркале.
Они  были очень  красивыми, в легких белых одеждах. Я принял их за врачей. В
центре была женщина - такая красивая, что я не мог оторвать взгляда. Ее лицо
- лицо Розочки в высшую минуту вдохновения. Собственно, красота исходила  не
только от лица - от всей ее сущности.
     Она протянула руки к маленькому мальчику, лежащему на кровати:
     - Так вот ты какой большой?
     В ответ все во  мне затрепетало,  я услышал легкие переборы  гармошки и
почувствовал, что я и есть этот маленький мальчик.
     - Какая ты красивая, - сказал я и что было силы ухватился за ее халат.
     Люди вокруг нее заулыбались - я  испытал ни с  чем не сравнимое чувство
своей безопасности.
     - Слышишь, мама  пришла, а с нею врач, давай-ка отзовись, - сказала она
и осенила мне лоб каким-то воздушным прикосновением.
     Я  во все глаза  смотрел на нее, но маленького  мальчика не было: ни на
руках,  ни на кровати,  да  и самой кровати  не было. Она  держала  в  руках
красную розу, ту самую, что я хотел сорвать  в палисадничке возле беленького
домика.
     - Отзовись, -  повторила она  и поманила из своего окружения витязя. Он
был  одет  в какую-то  чешуйчатую  одежду, поверх  которой  с  левого  плеча
ниспадал на руку маскхалат защитного цвета. Если бы не  копье в руке - ни за
что   не   признал   бы  в  нем   витязя  (дядька-партизан  времен   Великой
Отечественной).
     В  общем, витязь  мне не понравился:  темные  усы, русая борода,  копна
волос с пробором посередине, но самое неприятное, что сразу  почувствовал, -
он имеет  прямое  отношение  ко мне  (у  него в волосах  я  заметил  красные
лепестки розы).
     Красивая  женщина повернулась к  нему,  и  в ту же секунду я услышал  в
дверях в комнату  звяканье инструментов и мужской голос,  утверждающий,  что
сейчас кризисная ситуация: или - или...
     Мама, тихо причитая, подошла ко мне и, переодевая в сухую одежду, вдруг
увидела в складках одеяла цветок красной розы.
     - Как он сюда попал?! - удивилась  мама и прислушалась. - И еще - звуки
гармошки!..
     Она  оглянулась на кадки  с розами, словно от них ждала разъяснения. Но
наши комнатные розы никогда не цвели зимой.
     Я  сказал маме,  что  этот  цветок  спарашютировал с потолка,  что  его
подарила красивая-красивая тетя, а бородатый  дядька, которого тетя называла
моим  ангелом-хранителем   и  витязем,   -   сердитый-сердитый,  похожий  на
летчика-головастика... Это он уронил цветок.
     Я протянул руку, и мама отдала цветок.  Я  посмотрел  на потолок, между
матицами, и  увидел,  что  красивая-красивая  тетя и все-все  люди, что были
рядом с нею,  сместились  к  стене над зеркалом, а  в самом  зеркале,  точно
портрет в  огромной бронзовой раме, стоял мой ангел-хранитель. Он  был похож
на очень  строгого  русского князя, руки  которого отдыхали на рукояти меча,
все еще вынутого из ножен, но уже опущенного острием долу.
     Я  закрыл  глаза  и  услышал  сквозь  всхлипы мамино  причитание -  она
подумала, что я опять брежу. Я не бредил... Но чтобы не  пугать ее, уткнулся
в цветок  и тут же уснул, то есть как бы растаял в благоухании сада. Сколько
спал - не знаю. Когда  очнулся, все  так  же лежал, уткнувшись в цветок,  от
которого все так же веяло майским садом.
     Я  привстал. В окнах пылала такая  необыкновенная заря, что подумалось:
окна раскрыты настежь, и я в беленьком домике, и это из волшебного сада веет
ароматом роз.  И  действительно,  я вдруг увидел аккуратный беленький домик,
дорожки, покрытые  розовым гравием, низкий  штакетник с ниспадающими на него
кустами цветущих роз и приближающиеся легкие переборы гармошки.

     Тысячелетие и миг.
     Песчинка и планета.
     Во всем проявлен Божий лик.
     Во всем дыханье света.

     Я  оглянулся.  Я предполагал,  что увижу отца, но я  увидел маму -  она
осторожно трясла меня за плечо:
     - Митенька, сыночек, сейчас будем пирожки печь!..

ГЛАВА 49
     Более  трех недель на восходе  солнца, как бы по зову пастушьего рожка,
собирались у нас на  крыльце мужики  (колхозная плотницкая бригада) и так же
по  рожку, на  закате, расходились. Я решил  поправить изгородь  и перекрыть
крышу  и был  у них и экспедитором, и  прорабом, в общем,  заказчиком. Они с
удовольствием   выезжали   со  мной  в   город  на  рынок   стройматериалов,
приценивались к кругляку, доскам,  шиферу  и  гвоздям, а потом,  на  кровле,
обсуждали увиденное.  Им очень  нравилось,  что на все их  советы я  отвечал
кошельком, то есть доставал деньги и сейчас же расплачивался за материалы.
     Однажды  Силантий  Плотников,  бригадир, замешкался  с  мужиками  возле
строганых брусков и досок. К ним подскочил то ли охранник, то  ли смотритель
кавказской национальности.
     - Давайте, давайте, мужики!..  Туда  вон, туда, - указал  он на  доски,
бывшие  в употреблении и, словно дрова,  лежавшие неприбранной кучей. - Там,
по  вашим деньгам,  будете  искать, там, - сказал, точно огрел  чем-то таким
тяжелым, что мужики, пригнувшись, сразу и потекли к указанной куче.
     Силантий тоже  дернулся, но не пошел,  задержался у штабелей - помыкают
русским  мужиком уже  все кому  не лень. Тут  и я  встрял, попросил Силантия
подобрать брусков не менее чем на два куба.
     Как горный орел взмыл Силантий.
     -  Ну-к   сюда,  мужики,   -  строго   окликнул  и,  видя,  что   те  в
нерешительности  мнутся,  подстегнул:  -  Идить,  идить,  у  нас  есть  кому
командовать, а некоторые  (в  упор посмотрел на кавказца) пусть у себя дома,
над своими женами командуют, их у них много.
     Охранник  презрительно ухмыльнулся,  но не  ушел,  стал наблюдать,  что
дальше будет.
     Теперь уже в упор на меня посмотрел Силантий:
     - Дак два куба, Юрич?!
     Он  впервые  назвал  меня  по отчеству  (когда-то  вместе  с отцом  они
парубковали).
     - Пожалуй, что двух маловато  - два  с половиной, - сказал  я,  и между
нами словно  электрическая искра проскочила, и сразу  напряжение уравнялось,
стало общим.
     Мужики  тоже  враз  взбодрились,  повеселели,  замеряя  бруски,  нужные
откладывали  в сторону  с  таким рвением, что, того и гляди,  могли зацепить
охранника. Он сплюнул под  ноги и удалился. Тут уж и вовсе мужики разошлись,
стали подшучивать над бригадиром.
     - Юрич, однако, поженим Силантия на твоей матке - бобыль?!  Пропьем их,
а?..  Тогда  не придется  тебе  ехать  за  тыщи  верст  крышу латать,  отчим
побеспокоится... Да  уж,  знать, так! -  весело шутили  мужики,  а  Силантий
отмалчивался.  (Исподтишка  взглядывал  и   молчал.)   Подал   голос,  когда
проскользнуло вот это вот "отчим побеспокоится".
     - Ну хватит брехать и зубы скалить, -  вдруг рассердился Силантий и под
предлогом, что еще надо отобрать листы шифера, ушел в другой конец магазина.
     Все  три  недели мне  приходилось  крутиться как  белке... Матушке тоже
доставалось,  с  утра  до вечера  хлопотала  на кухне. Обед и  ужин  на нас,
пятерых  мужиков, ежедневно  готовила.  А  тут  еще председатель  колхоза  с
членами  правления  наведывался,  знакомые  заглядывали,  и всех  надо  было
ублажить:  и  чайком,  и лишней  минуткой.  Хорошо,  что  соседка, Клеопатра
Евлампиевна, на помощь пришла, а то бы точно не управилась с таким наплывом,
как говаривал председатель, неучтенных ртов.
     Впрочем, несмотря на  колготу с утра до вечера, матушка  как будто даже
помолодела. Веселый перестук топоров  и молотков во дворе, говор, смех - все
это завораживало, притягивало, делало ее жизнь насыщенной и необходимой. Она
как будто  купалась в этой необходимости. Особенно когда поднималась наверх,
на потолочное перекрытие, и прямо на кровле обходила всех, угощая квасом.
     Силантий, подавив смущение, опорожнял стакан и как-то чересчур поспешно
хватался за топор, продолжал  обтесывать кругляк. Мужики  перемигивались,  а
мама невидяще смотрела  вдаль  с какой-то  полузабытой  усмешкой, обращенной
вовнутрь. Потом спохватывалась: стою, а дел сколь?!
     Силантий опять отрывался от топора:
     -  Евдокия, осторожней! - И  заботливым взглядом провожал ее, пока  она
спускалась на землю.
     Не  знаю почему,  но  этот  заботливый взгляд Силантия раздражал  меня,
вызывал  какое-то внутреннее ожесточение. Я не мог совладать с собой, уходил
за плетень,  на бруски, которые уже облюбовала местная молодежь, приезжавшая
из города на выходные.
     В  одну  из  таких  минут  я встретил  на  брусках  однокашника.  Стали
перебирать,  где кто. Более всех меня  интересовал Валерий  Губкин, школьной
поэт,  вундеркинд,   впоследствии   студент  факультета  журналистики  ДВГУ.
Оказалось,  что  однокашник месяца  два  назад  видел  Валерия  -  он уезжал
волонтером  на Балканы.  Говорил, что потерял вкус к  жизни, что его  жизнь,
словно жизнь Вронского из "Анны Карениной", не стоит ничего и  он только рад
будет отдать ее в пользу малочисленных, но гордых сербов.
     Чувствовалось, что однокашник  осуждает Губкина, считает его суперменом
чисто  российского толка, то  есть  не  ведающим,  что  творит.  А  я  сразу
обрадовался за Валерия, у меня словно пелена с глаз упала.
     - А знаешь, - сказал я однокашнику, - меня  призывают в армию и  я тоже
еду добровольцем на Балканы.  И тоже буду  воевать  на стороне сербов, но об
этом прошу  не распространяться. Мы, волонтеры, в райвоенкоматах подписываем
специальную бумагу  о  неразглашении...  -  соврал  я  и,  кажется,  быстрее
однокашника поверил в свою наглую ложь. Во  всяком случае,  когда с ремонтом
избы и изгороди было покончено и во дворе раставили столы с угощением, чтобы
отметить это  событие, я нисколько не удивился, когда первый тост был поднят
за меня как будущего воина, солдата-интернационалиста.
     Мама  всхлипнула, поднесла фартук  к глазам,  и  сразу встал  Силантий,
положил руку на ее плечо и как бы от имени всех сказал:
     -  Только  там зазря  свою голову не подставляй, не лезь на  рожон,  но
службу сполняй  исправно,  -  помолчал  и  как бы подытожил:  - А мы тут все
сообща будем ждать тебя - храни  тебя ангел твой. (И уже - всем) Сегодня как
раз день его ангела-хранителя.
     Все не все,  а они с матушкой точно  будут  ждать,  как-то  очень остро
почувствовал я  и в порыве сыновней  благодарности  расцеловал их и заверил,
что так и будет - на рожон не полезу и в свой срок вернусь.  Тогда-то мы все
сообща, как сейчас, не крышу будем перекрывать, а поставим новый дом.
     Гулянка оживилась, повеселела, круто пошла в гору.
     Почему согласился с Силантием? Почему  сказал о новом доме?  Только ли,
что пересилил в  себе  ожесточение?! Нет. Нет. И  нет.  Потому что  никакого
ожесточения не было. Да-да, не было. Оно растаяло во мне навсегда в ту самую
минуту, когда узнал, что Валерий Губкин  уехал волонтером на  Балканы. В эту
минуту я всем существом своим ощутил, что только там смогу преобразиться для
новой жизни - или не смогу,  но приобрету нечто более важное, чем теперешняя
жизнь.  И если маму  я расцеловал  по  причине  предстоящего расставания, то
Силантия - что превратил это расставание в мои именины. То есть, сам того не
ведая, не только  объяснил  мне мой путь, но и благословил его. Ведь  это же
благодаря  тосту  в  честь   ангела-хранителя  вдруг  просверком  вспомнился
повторившийся  сон  о красивой-красивой тете и сердитом-сердитом  витязе, из
рук которых я получил  цветок-символ, а в реальней  жизни - свою ненаглядную
Розу. Мой витязь, угодниче Божий Димитрий, руки которого отдыхали на рукояти
меча,  -  это же мне и обо мне привиделось в день моего приезда. И какое  уж
тут ожесточение?! Оно прошло, растаяло.
     Я приехал домой подавленным, а уезжал в приподнятом настроении. Я обрел
надежду.

     В ночь на второе июня  я  был  в Москве,  а утром  второго уже стучал в
дверь администрации ресторана "Нечаянная радость". Вышел Двуносый сотоварищи
- обнялись, похлопали друг друга по плечам.
     -  Прими  наше  искреннее   сочувствие  по   поводу   утраты  жены,   -
преувеличенно скорбно произнес Феофилактович.  (В  устах трижды разведенного
сочувствие воспринималось тонкой иронией и даже издевкой.)
     -  Ладно,  ладно,  -  сказал я,  чтобы соблюсти  приличествующую случаю
формальность,  и тут  же перевел  разговор:  - Однако  как быстро  сработала
почта?!
     Феофилактович объяснил, что почта здесь ни при чем, по просьбе Лимоныча
"таксистом по лицензии" был у меня сотрудник местного МВД.
     - Чего  же  он  все  опасался, что  я  сбегу  и  не выплачу  обещанного
гонорара?
     - Такой приказ получил, чтобы ты не заподозрил, - сказал Феофилактович,
и все вместе с ним засмеялись, дескать, вот как плотно у нас все схвачено.
     - Так вы что же... и на Алтае меня пасли? - раздраженно спросил я.
     - Нет-нет, мы и не  знали, что ты на Алтае! Лимоныч предположил, что ты
поехал домой, к матушке, а откуда ты родом?! Может, из Манчестер Сити?
     Почему он  сказал о Манчестер Сити?! Необъяснимо.  Но раздражение сразу
прошло.
     Феофилактович  демонстративно  подошел к  письменному  столу,  выдвинул
ящик.
     - Вот заявление... уже хотели подавать в розыск.
     Заявление  было  написано  красивым  женским   почерком  на  листке  из
ученической тетради.
     - Так и есть... еще и посторонних людей подставляете.
     - Никаких  не посторонних, -  подал  голос  Тутатхамон.  -  Моя сама по
своему желанию написала, а я принес...
     - А-а,  дак  ты не  знаешь?!  - восхитился Двуносый.  (Он  как-то  враз
перестал  походить на  Феофилактовича  -  тот же костюм, тот  же  галстук, а
солидности  -   никакой.)   -  Помнишь  вахтершу  Алину   Спиридоновну?  Они
расписались, теперь  Тутатхамон у  нас  женатый  человек. Мы  уже и  свадьбу
сыграли,  с презентацией  ресторана  совместили,  народу  было...  весь цвет
(поправился), весь бомонд города!
     Представив,  как   Аля  и   Тутик   (не  может  же  она  называть   его
Тутатхамонище) обсуждают мое исчезновение, я только и нашелся что сказать:
     - Поздравляю, не ожидал, даже не верится!..
     Однако мое поздравление не  обрадовало  бывшего сантехника, загундосил,
мол,  а что  тут  такого -  не  ожидал, подумаешь... Чтоб не начинать  с ним
свары, я попросил Двуносого показать ресторан.
     Ресторан, конечно, был роскошным:  от гардероба и туалетов до залов для
посетителей и кухни - евроремонт. Изящество обоев и зеркал, кресел и столов,
бра и подсветок не вызывало сомнений.
     - А  как же зал Поэзии  или кают-компания  данного  судна? - сказал  я,
глядя вниз, с антресолей, на алмазно сияющую чашу люстры.
     В  мгновение   ока  Двуносый  опять   стал  Алексеем   Феофилактовичем.
(Остановился,  застегнул  костюм,  поправил галстук  и  решительно  шагнул в
глубину  холла,  к бордовой бархатной  портьере,  закрывающей торцовую стену
возле подиума для оркестра.) Он нажал какую-то  кнопку, бархат легко сдуло в
сторону, и  на стеклянных дверях я  увидел хорошо известное мне  изображение
чайного  клипера  "Катти  Сарк"  в  русском  исполнении,  то  есть -  словно
гриновский "Секрет", летящий на алых парусах.
     Конечно, в  сравнении с залом внизу и на антресолях кают-компания  была
небольшой - человек на тридцать. Зато и уютней. Над каждым столиком - как бы
отдельный лепной потолок в виде импозантного зонтика. Впрочем, какая-то сила
точно магнитом притягивала меня, не давала сосредоточиться и осмотреться.
     Я поднял глаза. В центре  зала, как  раз над сценой, висел  портрет,  а
чуть в  стороне стоял белый, строго-элегантный рояль.  Внутри все сжалось...
Да-да, это был портрет Розочки, Розы  Федоровны - она едва-едва улыбалась, а
взгляд,  проницая меня,  скользил дальше.  Безусловно, художник (цыпленок  с
гривой льва) был талантливейшим живописцем: он запечатлел Розочку в платье в
золотой горошек и белых туфельках, которые она ни разу не надевала. Но более
всего поражали глаза,  живые, полные невысказанной тайны, то есть того, чему
нет слов. Ладно  - платье  в золотой горошек,  ладно - белые туфли, ладно  -
глаза и  проницающий взгляд, но  отражение красного бархата,  превращенное в
радугу,  показалось мне сверхчеловеческим прозрением художника. Кажется, это
был тот  случай,  когда тайна, отнятая  у  жизни, в полной  мере являлась  и
тайной  искусства. В одну  минуту я испытал  и радость встречи с Розочкой, и
горечь   нового  расставания  с  нею.  Я  стоял  и  не  мог  пошевелиться  -
невыплаканные слезы душили меня.

ГЛАВА 50
     Мое  решение  принять   участие  в  войне   на  Балканах,  может  быть,
кого-нибудь и  удивило,  но не огорчило. Десятого июня было сорок дней  Розе
Федоровне, мы помянули ее в тесном кругу в кают-компании, и после этого меня
уже  ничто  не  удерживало в  России. На  патриотических встречах  закрытого
характера, которые организовывали через подставных лиц Двуносый и Толя Крез,
я  и  еще   несколько  романтиков  криминального  толка  (дебилы  призывного
возраста,  которые  в  своей жизни не  видели  ничего,  кроме исправительных
колоний)  преподносились  окружающим  как  патриоты   самой  высокой  пробы.
Наверное,  организаторы  этих  закрытых  шоу  в какой-то  мере верили  в наш
панславянский  патриотизм,  но  я-то  не  верил.  Подобно  Валерию  Губкину,
сравнивавшему себя  с Вронским из "Анны Карениной", я потерял вкус к жизни и
ехал  на Балканы с одной надеждой - моя жизнь и смерть действительно кому-то
могут пригодиться. Что касается  моих подопечных (очевидно, как  старшего по
возрасту, меня избрали  и старшим группы),  то они вообще  не имели никакого
представления  о патриотизме. В силу своих куриных мозгов каждый из них ехал
на Балканы за боевым крещением, после которого все они надеялись вернуться к
своим браткам более крутыми, а стало  быть, более  авторитетными. О том, что
каждый из  них  мог не вернуться,  погибнуть,  им и  в  голову не приходило.
Наверное, поэтому они так живо радовались подаркам, которыми их одаривали на
встречах, и даже ревновали, у кого безделушка  ярче. Единственное, ради чего
можно  было  задержаться  с  отъездом,  -  так  называемый  третейский  суд,
устроенный Филимоном Пуплиевичем (Лимонычем).

     Пятнадцатого июня  в  десять часов утра  (только  что пришел из  церкви
Бориса и Глеба) позвонил Алексей Феофилактович и с редким почтением в голосе
попросил прийти на рабочее место, и обязательно в белых носках.
     Заинтригованный, не  заставил себя ждать,  и первым,  кого встретил  на
крыльце, был Филимон Пуплиевич.
     - Давай,  давай, Митя (поправился), Дмитрий  Юрьевич, пойдем,  - сказал
озабоченно и, пока  шли в отдельный кабинет, поведал, что предстоит провести
внеочередное  засед