го  Тутатхамон стал молчать
уже не столько равнодушно, сколько важно.
     - Знаешь, Митя, нам  грех жаловаться. За месяц круглосуточной работы на
площади  нам не успевали подвозить пиво. Среди наших клиентов нашлись  такие
тузы, что не постеснялись высказаться в нашу пользу по телевидению - впервые
пивзавод  стал работать на  полную мощность. А почему?.. Да потому, что, как
сказал один  прозорливый гаишник,  мы  исключительно  вовремя, к тараньке  и
пиву, приспособили свои очень хорошо провяленные мозги.
     Двуносый не без гордости поведал,  что как только они вывели на  стенах
киоска ярко-желтые указатели  в сторону  памятника,  а под  ним вывесили  не
менее  яркие транспаранты "Он тоже любил пить пиво  большими кружками!", так
сразу и  срезали  намертво всех конкурентов  -  люд  со всего города повалил
именно к ним  пить пиво. Как заведующий  торговой точкой, он не скрывал, что
идея интеллектуального подавления конкурентов полностью принадлежала ему.
     Тут опять как-то  разово  вмешался  сантехник  - гигантски  вперился  в
потолок, резко выпростал руку и заявил зычно и трагично:
     - С  виду плюгавенький  -  тьфу!  - Шаркнул ногой, словно  растер  зава
вместе с плевком. - Да удаленький!  Голова-а - золотая! Башковитая голова  -
людей читает как по Писанию!
     Своим  внезапным  заявлением сантехник  опять  произвел  на меня  очень
сильное впечатление. Однако Двуносый возразил:
     - Какая  там  голова?!  Чуть  поумней  некоторых,  и  уже  -  голова-а,
голова-а!.. Вот у Мити голова, с высшим гуманитарием! Но только ты, Митя, не
обижайся, пока она без должного применения.
     Он стал сетовать, что в поэзии "ни в зуб ногой", а сейчас, как никогда,
нужно поэтическое  слово  для  сногсшибательной  рекламы. Двуносый  попросил
меня, как поэта с дипломом, написать достойное стихотворение - не бесплатно,
конечно, за гонорар. Я выдал экспромт:

     Твой путь все уже, уже, уже,
     но это, право, не беда.
     Направь стопы к "Свинячьей луже",
     и он расширится тогда.

     Конечно, подобные "стихи"  нигде  не могут быть признаны стихами, разве
что "кроме, как в Моссельпроме". Я для того и выдал экспромт, чтобы поскорее
выпроводить незваных гостей. Но Двуносый так обрадовался, так  сыпал направо
и налево  комплиментами, что у  меня возникло некоторое сомнение  - может, и
впрямь  неплохое  четверостишие?!  Во  всяком  случае, на  нижайшую  просьбу
Двуносого   чуть-чуть  подправить   стихотворение  (придать   ему   побольше
коллективного  звучания),  отозвался с  готовностью.  В  товарном  виде  оно
звучало так:

     Наш путь все уже, уже, уже,
     но это, братцы, не беда.
     Для тех, кто пьет в "Свинячьей луже",
     он расширяется всегда.
     - Хоп-хоп! - закричал Двуносый. - Покупаю!
     Трудно объяснить, почему я не взял денег за стихотворение, но не  взял.
Сказал, что дарю его  в знак дружбы. За ружье тоже не хотел брать. Но тут уж
Двуносый настоял,  дескать, они тогда пили в  счет ружья. Точно купец достал
из   внутреннего   кармана   куртки   лопатник   и   новенькими   хрустящими
двадцатипятками  отвалил  двести  пятьдесят  рублей. Особенно  удивило,  что
новенькими.
     -  Дорогой  Митя, мы же  с  банком напрямую работаем!  Я же  заведующий
торговой точкой.  -  Он самодовольно потер  руки. - А за стихотворение, пока
действует "Лужа", четыре бесплатные кружки, ежедневно, - твои.
     Я  поблагодарил Двуносого. Мне показалось, что, хотя  он и находится во
власти прежних традиций и представлений об окружающей жизни, в нем произошла
заметная перемена. Как будто все то же юродство и бахвальство примитива  и в
то же время цепкий  захват  и удержание лидерства  в  доставшейся  ему нише.
Перемена была настолько разительной и убедительной, что я напрямую спросил:
     - Скажи, как зав, выкарабкаюсь я или?..
     Никогда я  не считал  себя проницательным человеком.  И, спрашивая, был
готов  к  тому,  что  Двуносый  ни в  каком виде не  ответит  прямо, изберет
какую-нибудь  неожиданную  форму   юродства.  Тем   острее  ощутил  прямоту,
неопровержимость его правды.
     -  Не  знаю,  Митя, ты  ставишь себя вне денег,  а сейчас  все крутится
только возле них - хапают все, кто может.  (Он перешел  на шепот. Видимо, не
хотел,  чтобы его слышал Тутатхамон, который занимался упаковкой  ружья.) За
себя  скажу точно, если до Рождества не прибьют,  то как минимум  открою еще
три дополнительных киоска. Я не поэт,  Митя, я даже  не бухгалтер, но я  уже
думаю деньгами.
     Он  окликнул сантехника, и они,  не прощаясь, вышли из комнаты, позабыв
закрыть дверь.
     - Видал, какой наряд мастрячит?! Колдун! А тела - нету...
     - Зато у тебя повсюду тело, уже и уму негде расположиться, - возмутился
Двуносый, но не зло, а только чтобы показать, что возмутился. (Наверное, ему
было приятно, что не только у него нет тела.)
     Я захлопнул дверь и, отложив крылатку, занялся генеральной уборкой. Мне
хотелось отвлечься, чтобы не думать о политике, но всякие мысли сами лезли в
голову.
     Да,  была уравниловка, да,  процветала  бездуховность, но  нравственные
ценности  не  подлежали пересмотру.  Именно поэтому мы замечали:  и ложь,  и
бездуховность, и  уравниловку...  Нравственность, как здоровье нации, нельзя
купить ни за какие деньги. А если все, что вне денег, автоматически выпадает
из жизни, то скоро за бортом окажется сам человек.  Какая разница в том, что
прежнее инакомыслие запрещалось  властью, а нынешнее -  замалчивается, будто
его нет и в помине?! Картина, написанная талантливым художником, уже сегодня
представляется  большей  ценностью, чем сам  художник, или  вообще  остается
невостребованной.  За  тысячелетия от  сотворения мира  мы так  ничему и  не
научились.  Мы вновь  и  вновь  совращаемся все  тем  же запретным плодом  -
вседозволенностью. Да-да, вседозволенностью...  Нам  семидесяти трех лет  не
хватило, чтобы построить коммунизм, но вполне достаточно пятисот дней, чтобы
устроить демократический рай.  Наши поводыри либо безнадежные недоумки, либо
аферисты, для  которых, как сказал старшина-сверхсрочник, начало  ельцинских
реформ есть начало огромной международной аферы...
     Я  вновь захандрил,  меня  ничто не  интересовало. Не  знаю,  как бы  я
выбрался из своего удручающего состояния, если бы не уже известная встреча с
прапорщиком. Вспомнив  о  нем,  вспомнил и  о  своем обещании  - побывать  у
начальника  железнодорожных перевозок. Может,  ничего страшного?!  Может,  я
просто хмурею  оттого, что  уход  Розочки давит на сердце, словно блуждающий
осколок - на мозги старшине-сверхсрочнику?!

     Утром тридцать первого декабря изрядно вьюжило, и я,  чтобы  опробовать
капюшон, приделанный к  крылатке, пошел на вокзал пешком. Естественно, пошел
через Волхов,  чтобы сократить путь, и вскоре пожалел об  этом.  Дело в том,
что на  голом пространстве  реки порывы ветра были настолько сильными, что я
не успевал  гасить их под  крылаткой. Система  моих креплений  (подвязок  из
бельевой  веревки) практически  не  срабатывала. То есть  срабатывала -  как
стропы раскрытого  парашюта или  концы паруса,  наполненного снежным вихрем.
Чтобы продвинуться  вперед,  приходилось налегать на  упругую стену, которая
вдруг сама налегала на меня то сбоку, то сзади, а то и сверху. Разумеется, я
падал  много  раз. Но  однажды  поскользнулся особенно неудачно: порыв ветра
подхватил  меня,  и  вначале  я побежал,  а  потом  уже плашмя заскользил по
мокрому  льду прямо  под  новый городской мост,  под которым  вода почему-то
никогда  не замерзала.  Если бы не утепленный капюшон (случайно зацепился им
за какую-то вмерзшую в лед лесину), точно бы угодил в полынью. В общем, чуть
не лишился  крылатки, а в  одежды нагреб столько оледеневшего снега, что уже
на вокзале, когда отогревался  под лестницей, один сердобольный отец сказал,
что бывает...  и,  многозначительно поглядывая на лужу,  в которой  я стоял,
рассказал  про  "подобный  случай  на  евпаторийском  вокзале,  на  котором,
оказывается, как и здесь, нет поблизости ни одной уборной".
     Начальником  перевозок  оказалась  молодая   особа,  очень  похожая  на
стюардессу. В темно-синем костюме и белой  кофте, стройная и подтянутая, она
излучала такую уверенность в себе,  что это показалось мне даже неприличным.
Поначалу я принял  ее  за официантку  из привокзального ресторана. Тем более
она стояла у  окна, а за  столом,  над какой-то бухгалтерской  книгой, сидел
совершенно лысый и начальнически озабоченный моложавый мужчина.
     - Мне тут должны были оставить весточку, - сказал  я  и,  чувствуя, что
молодая  особа  бесцеремонно  разглядывает  меня,  натянул  бельевые шнуры и
петли, чтобы посильнее прижать к спине горбатящийся комок капюшона.
     -  Вот,  полюбуйтесь, типичный теплотрассник,  перебравшийся  на зиму к
нам, -  представила  она меня, словно давнего знакомого, и уже  мне (устало,
точно  не единожды беседовала со  мной) сказала: - Хоть  бы вещмешок снимал,
когда заходишь в кабинет, ведь в  нем же нет ничего, кроме грязного рванья и
блох.
     -  Надо  проверить, может,  там  у него самородки золота?  - ухмыляясь,
съязвил лысый и встал из-за стола.
     Я  замер, весь  превратился в ожидание,  как  натянутая струна. В нашем
городке еще и сейчас бомжей называют теплотрассниками. Но не это задело... Я
мгновенно  представил,  как  лысый,  язвительно  ухмыляясь, начнет  рыться в
капюшоне, в грязной сырой  подушке, сбившейся в комок, а  молодая особа,  не
скрывая отвращения, скажет: ну, что я говорила?!
     - Вы не имеете права... Я никогда  не  был теплотрассником! Я - поэт! -
сказал  с вызовом  и  почувствовал, что внутри словно сорвался  крючочек - я
полетел в пропасть.
     Невесомость падения вызывала тошноту - я никогда прежде не говорил, что
я - поэт. Для меня это было равносильно заявлению: я красивый,  и  не просто
красивый,  а  красивее  любого  Героя  Советского  Союза.  Разумеется,  меня
называли поэтом  и  даже  Поэтом-Летописцем, но чтобы  сам  - такого еще  не
бывало.
     И   вот  на   вокзале,  стоя   перед   неизвестными  людьми   в   своей
незамысловатой,  но теперь  уже  по-особому дорогой крылатке,  я сорвался  в
пропасть.  Самую бездонную и самую гнусную, потому что, утратив нравственную
точку отсчета,  почувствовал себя  неуязвимым. Более того, с каждой секундой
моя  неуязвимость  возрастала  прямо  пропорционально  ускорению  свободного
падения.  Единственное, что  досаждало, - тошнота и  еще  как бы  запекшаяся
мысль: поменял шило на мыло.
     Дальнейшие  подробности неинтересны  и  даже  скучны.  В  ответ  на мое
заявление молодая  особа  сказала,  что  если я - поэт, то она  - английская
королева. А  лысый, встав  из-за стола и  квалифицированно оттеснив  меня от
двери,  попросил  считать  его  начальником  милиции.  Он   довольно  строго
потребовал  документы, удостоверяющие мою  личность, и,  если бы  не  диплом
литературного  работника, который по  старой  памяти  я  все  еще  носил  во
внутреннем  кармане пиджака, вполне возможно, что Новый  год пришлось бы мне
встречать в камере предварительного заключения.
     Диплом  произвел  сильное впечатление. Начальница  вдруг вспомнила, что
знает поэта  Слезкина  -  читала  стихотворение  в  газете,  в которой  была
опубликована и ее заметка о  нарушениях оформления перевозок. Попросила, как
говорится,  сменив гнев  на  милость,  чтобы  я  прочитал  какое-нибудь свое
стихотворение. При  этом  она  так  откровенно  кокетничала,  что лысый даже
обиделся  на  меня. Стал придираться: откуда я знаю  старшину, почему именно
его вагон потеряли, а  вместо  него отправили товарный, загруженный медью?..
Странные  вопросы, не  по  адресу. Начальница вступилась  за меня  и  так  и
сказала:
     - А он-то здесь при чем?!
     Она  вытащила  из  шкафа  тяжелый  сверток,  крест-накрест  перетянутый
капроновой бечевой, и прочла:
     - Клорнету Оболенскому от...
     Выдержала довольно-таки продолжительную паузу, пока я не сообразил:
     - От ефрейтора Голицына.
     Начальница засмеялась - совпадает! А она уж думала, что старшина совсем
того... Весело постучала по шкафу и объявила лысому, что, как ни странно, от
моей забавной одежды веет не куревом, как от некоторых, а - ароматом фиалок.
     В знак благодарности я прочел экспромт "Наш путь все уже, уже, уже...",
чем  неожиданно  для начальницы привел  лысого в неописуемый восторг. Он  не
только простил  мне  "аромат  фиалок",  но  даже  пожал  мою руку.  В  ответ
начальница посмотрела на него с веселым сожалением: мол, кому что!
     В  общежитие  вернулся  на  автобусе  и,  наверное,   позабыл  бы  и  о
начальнице,  и  о лысом, если бы  не еще  одна  встреча с ними, которая, как
понимаю сейчас, оказалась судьбоносной...

ГЛАВА 23
     Старшина оставил мне бесценный  клад  -  девять банок тушенки.  По  тем
временам  подарок  неслыханно  щедрый.  Но  более  всего  меня  тронуло  его
послание,  написанное  химическим  карандашом  на   плотном  клочке  бумаги,
оторванном от мешка, которое я прочел уже в общежитии.
     "Дорогой  кронштейн Оболенский, - писал он, - возьми паек,  как подарок
тебе на Новый год!  Ты в нужное время был в нужном месте и спас меня. Теперь
буду  жить  потому,  что,  встретив  тебя,  убедился:  жить  с  пользой  для
нуждающихся  можно в  самом  затрапезном  виде.  Главное -  не  хмуреть.  До
встречи, брательник,  ищи  меня в  Книге  рекордов Гиннесса. Жму  руку, твой
ефрейтор Голицын - не хмурей!"
     Незамысловатое и даже  как будто глупое послание  старшины. Его  девять
банок тушенки, на окрайках не отертые от солидола, поразили меня так сильно,
что с призывами "не хмуреть!" я уткнулся в подушку, как красная девица.
     Это  не  был  горестный плач от  невыносимой  утраты или  невысказанной
обиды.  Нет, нет  и  еще раз -  нет. Я плакал от  радости  и умиления  своей
нужностью, о которой раньше даже не подозревал.
     Если я кому-то  помог, не помогая,  то скольким  могу помочь,  если это
поставлю своей целью?! Именно в эту минуту я  по-настоящему понял Розочку  и
по-настоящему простил ее. Я плакал от  необъяснимого везения, которое всякий
раз, когда  я  оступался и  допускал  непростительную ошибку,  приходило  на
помощь и указывало единственно верный путь. Вот и сейчас: жить с пользой для
нуждающихся  -  вошло  в  меня,  словно  глас  свыше.  И  я,  как  и  всякий
православный  на моем месте,  тут же  покаялся, что давненько уже не  был  в
церкви,  и  тут же пообещал  Всевышнему, что  еще  до  Рождества  побываю  и
непременно причащусь Святых Тайн.
     Любой мало-мальски верующий, вспомнивший о  Боге,  никогда не  скажет в
сердце своем: мол,  с такого-то числа начну делать людям добро. Напротив, он
постарается приблизить время и уже с той секунды, что вспомнил, будет искать
случая  для  доброделания. Я не  был исключением  и воистину испытал великую
радость  уже  от  одной  только  мысли,  что могу  воспользоваться  подарком
старшины прямо по назначению и облагодетельствовать им весьма многих.
     Вначале  постучал в комнату к своим,  так сказать, доброхотам. Никто не
ответил. Потом в ближайшие двери - тоже молчание. Оказалось, что большинство
жильцов  уехали на праздники  к родителям - остались совсем уж  одинокие или
связанные необходимостью по работе. (Что же касается компании Двуносого,  то
они уже давно не  жили  в общежитии и заходили  лишь изредка, чтобы оплатить
комнату.  Мне  сказали,  у  них есть огромное подвальное  помещение  в самом
центре города, которое они используют и под склад, и под жилье.)
     Разузнав  обстановку, сложил всю, что была, тушенку в сетку (от первого
визита  к старшине  оставалась  еще одна банка) и  прежде  всего  постучал к
соседке напротив.
     Она открыла мгновенно  и так же  мгновенно  захлопнула.  Только и успел
заметить мелькнувшую вязаную кофту шахматного цвета.
     - Чего тебе надо? - сердито спросила из-за двери.
     -  Разрешите поздравить  вас  с  ?Артуром с Новым годом, - сказал я как
можно ласковее. - Прошу принять от меня небольшой презент.
     - Катись отсюда - презент! - крикнула она раздраженно.
     Конечно,  с  ее  стороны это  была несправедливая грубость,  но и ее  в
общем-то можно было понять. Я растерялся, не зная, что делать.
     - Еще раз говорю - уходи! ?Артура нет, он в деревне у бабушки!
     Помолчав, вдруг поинтересовалась, что за презент.
     - Банка тушенки, - сказал я.
     Соседка  стала  выяснять, какой тушенки, говяжьей  или свиной.  На  мой
ответ,  что  не  знаю, банка без  этикетки, чуть-чуть  приоткрыла  дверь, по
локоть выпростала руку - давай!
     Следующие несколько комнат были заперты,  и соседка,  теперь стоявшая у
двери,   подсказала,  чтобы   прошел   в  конец  коридора,   за  умывальник.
Действительно,  все  оставшиеся  комнаты  при одном моем  приближении  разом
отворились, даже не надо было стучать. Молодые хозяюшки выстроились в ряд, и
в мигающем свете неона казалось, что их длинные скачущие тени, любопытствуя,
выпрыгивают у них из-за спин. Иллюзию любопытствующей  суеты усиливали и  их
вопросы, адресованные соседке через мою голову.
     - Тома, чего ему нужно?.. Ой, девоньки, никак наш  насильник наконец-то
и к  нам  маньячит?! Скорей держите  меня, Томку-то он уже обратал!..  Тома,
обратал?!
     И еще всякие непристойности, игриво пугаясь, смело выкрикивали наши так
называемые девоньки, что, не будь позади меня соседки, я непременно бы бежал
от них. Однако пришлось пересилить себя.
     -  Дорогие  сударушки!  Разрешите  поздравить  вас  с   Новым  годом  и
преподнести небольшой презент! - сказал  я и,  пользуясь их замешательством,
быстро обежал всех.
     Моя энергичность оправдала себя. Они,  громко удивляясь,  благодарили и
тут же спрашивали друг дружку, что бы все это значило.
     Возвращаясь назад, я уже загодя  решил, что  все оставшиеся банки отдам
соседке. Я чувствовал перед нею какую-то необъяснимую виновность. И тут меня
догнала  внезапная  догадка сударушек, нелепейшее  предположение о том, что,
наверное, завтра, как некогда Гиву, меня арестуют. Дескать, тот тоже вот так
же  раздавал презенты. Это  была ужасная глупость!  От  неожиданности я даже
маленько приостановился.
     - Том, а Том, а этого-то за что забирают?
     Соседка нырнула в комнату и перед  моим  носом так остервенело хлопнула
дверью, что с косяков посыпалась штукатурка.
     Уже лежа на  кровати, решил не выходить из комнаты, чтобы не портить ей
настроения и не усугублять своего. Встречать Новый год за праздничным столом
в  кругу семьи или друзей -  это, конечно, здорово, но можно встречать  и за
чтением какой-нибудь хорошей книги.
     Моя библиотека - это я. Да-да, без всяких шуток. Она разделяется на три
части.
     Первая  -  всевозможные  словари,  справочники  и  очень  много  всякой
специальной   литературы:   собаководство,    птицеводство,    овощеводство,
садоводство и так далее, и так далее...
     Вторая  -  моя  гордость,  произведения,  которые  мне  понравились или
удивили, и я приобрел их, чтобы всегда  иметь под рукой. Большинство  из них
досталось  мне бесплатно,  потому  что  я  приобретал их  в библиотеках  как
списанные,  как макулатуру. Я даже  прошел  курсы реставратора-переплетчика,
чтобы многие любимые произведения привести в надлежащий вид.
     Третья  часть  - священные писания: Библия, Бхагавад-гита,  стихи Будды
(так называю книгу "Дхаммапада"), Коран, несколько брошюр  о конфуцианстве и
Лао-цзы -  вот  и все, маленькая  по  объему  часть. Вообще-то  человечество
сохранило  двенадцать  священных  писаний, двенадцать  религий  исповедуется
людьми.  Еще  в студенческие годы влекла мысль написать  некую быль о Едином
Боге,  который  устал выслушивать  жалобы и  похвалы  людей,  враждующих  на
религиозной  почве и  всегда  призывающих в  судьи Его, Единого. Запомнилось
начало произведения, которое озаглавил "Двенадцать истин".


x x x