х",  словно  с
утятами, пересекла заднюю часть сцены, норовя ускользнуть за кулисы.
     После этого нервного случая никто не  выказывал неудовольствия тем, что
приходилось изредка прерываться для  приема денег. Напротив,  слушатели сами
напряженно  затихали,  а  чаще  подсказывали, как  надо  действовать,  чтобы
избежать новой оплошности. В особенности их подсказки пригодились, когда все
карманы пиджака и брюк были туго набиты и я растерялся, не зная, куда девать
поступающие деньги.
     - Давайте у вахтера возьмем наволочку, - услужливо предложили из зала.
     - Наволочка  -  неплохо,  но  уж больно  заметно с  нею показываться на
людях, - низким, придавливающим басом рассудительно возразил Маяковский.
     Он  стоял  на сцене рядом со мной и воочию  видел - надо что-то делать,
неровен час, подкожные деньги сами начнут вылезать из карманов.
     - Тогда за пазуху.
     Видя, что я почему-то не решаюсь, меня стали подбадривать из зала:
     -  А что,  за пазуху  -  лучше всего... Пиджаком  прижмется, и никто не
догадается...
     - А на  манжеты рубашки надо лигатуры наложить, - заботливо посоветовал
друг старосты, мой Николай Алексеевич.
     Специальный  термин, означающий  нить  перевязки  кровеносных  сосудов,
озадачил не только меня. Слушатели заинтересовались:
     - Это что такое - лигатура?
     К вящему удовольствию Николая Алексеевича,  попутно выяснилось, что он,
в  недавнем  прошлом ветеринарный  фельдшер, выхолащивая кабанчиков, наложил
столько лигатур за свою жизнь, что просто не счесть.
     Словом, у Николая Алексеевича нашелся клубочек шелковых ниток, и мне на
манжеты  и  на всякий  случай на носки, в  кои  были  заправлены  брюки,  он
действительно  мастерски  наложил  свои  лигатуры.  Удивительно,  но  в  его
лигатурах,  точнее, в  рисунке  нити  подготавливаемого  узла  весьма  четко
просматривались  буквы  "Н" и "А". Николай  Алексеевич (на  всякий случай) и
галстук мне подтянул.
     -  Пуговица - отлетит, а галстук  -  удержит, - прозорливо  объяснил он
свое действо.
     Я возвращался домой, окруженный вниманием и  почетом. Меня провожали на
автобусную  остановку  едва ли  не  все литобъединенцы. Мы  условились,  что
следующее  заседание  проведем в последнюю  среду месяца, двадцать  восьмого
августа.  Но  засиживаться,  как нынче,  не  будем,  проголосуем  конкурсные
названия - и по домам. Двадцать восьмого августа большой церковный  праздник
- Успение Пресвятой Владычицы нашей Богородицы,  и многие из моих слушателей
изъявили желание побыть в такой вечер дома, в кругу семьи, среди внуков.
     Я  не возражал, настроение было отличным, мне и  самому теперь хотелось
побольше и подольше побыть дома, с Розочкой.

ГЛАВА 6
     В автобусе я сидел в углу, и  мне никто не  мешал предаваться  радужным
мечтам. Подкожные деньги тоже не беспокоили. Зато когда я сошел с автобуса и
ходьбой невольно расшевелил их, то меня до того раздуло, что возле  магазина
на  меня  стали оглядываться, а  несколько  молодых людей  (стояли кружком -
разговаривали)  стали  друг  друга спрашивать обо  мне  так  громко, чтобы я
услышал:
     - Откуда он взялся?! Куда пошел этот матрас?!
     Я поспешно скрылся в подворотне  и стал пробираться к  общежитию, минуя
натоптанные  тропки.  В   самом  деле,  я  себя  чувствовал  как  бы  внутри
соломенного  матраса.  Деньги  до того разволновались  и  под рубашкой, и  в
брюках, что я просто  вынужден был расстегнуть пиджак и  приподнять руки. Не
знаю, каким чудищем  я выглядел со стороны, но  точно помню, что ощущал себя
какой-то хищной птицей наподобие рассерженного коршуна.
     В  общежитие   проник  незамеченным  (к  счастью,  задняя   дверь  была
незаперта).  На площадке нашего этажа  опять встретился  загадочный  молодой
человек,  который  почему-то  взял   за   правило  при  встрече  обязательно
отворачиваться  от  меня,  становиться лицом  к  стене.  Он  и  на этот  раз
отвернулся и стоял как истукан, пока я не  вошел в коридор. Потом я  услышал
быстрый-быстрый  стук каблуков, он словно скатывался по лестнице. "Странный,
весьма странный тип", - подумал я о нем и где-то в глубине  души порадовался
его правилу - мое подобие хищной птице осталось при мне.
     В коридоре  было темно и пустынно.  Я включил свет. Неоновые лампочки в
большинстве  отсутствовали, а те, что светили,  исчезающе вспыхивали, словно
от  встряхивания. В их обманчивом свете  любой  человек, идущий по коридору,
воспринимался  прыгающим  кенгуру - либо большим, либо маленьким. Все другие
внешние  отличия   утрачивались.  Я  потому  и  включил  неоны,  что  лучшую
светомаскировку  вряд  ли  можно  было  придумать.  Но  и  она полностью  не
исключала  распознавания. Слух  у  жильцов  настолько обострился, что все мы
узнавали друг друга по шагу, покашливанию и другим звуковым приметам.
     Когда  шел  по  бесконечному  коридору,  позади  меня  по  обе  стороны
открывались  двери  и  слышались  перешептывания,  глохшие  в  шаркании моих
штанин,  - уточняли, я это, литератор Митя, или не я. Меня несколько удивило
столь  единодушное любопытство,  но я отнес его  на соломенный шорох  шагов,
который все же был непривычным для их обостренного слуха.
     Дверь в нашу комнату была распахнута настежь.
     -  Розочка...  Розария  Федоровна, -  позвал я,  представляя,  как  она
выбежит и,  быть  может,  бросится  мне  на шею  (ее  действия  всегда  были
непредсказуемы).
     Ответом  было  эхо, коротко отскочившее от  голых стен.  Я подумал, что
спутал  комнату:  ни  книжного  шкафа, ни  телевизора, ни  холодильника,  ни
шифоньера, ни стульев даже - ничего. "Лишь стол  и книги, и  те у двери, как
бы в насмешку, свалили на пол  с  бельем каким-то вперемешку. Ушла хозяйка -
зачем  интриги?  Ушла  хозяйка..."  - писал я  когда-то  в  одной  из  своих
студенческих пьес. Теперь слова эти вдруг вспомнились с такой отчетливостью,
что вздрогнул, боясь поверить в их пророческий смысл.
     Я выбежал в коридор, чтобы удостовериться, - глянул на номер  на двери,
но еще  прежде  по обилию  скачущих  ко  мне  "сумчатых"  понял: пророчество
свершилось, это была наша, наша с Розочкой, комната, и она была пуста.
     Я  стоял и ждал. То есть  ничего и никого не  ждал, а стоял потому, что
чувствовал  какую-то  болезненную размягченность во  всем  теле,  особенно в
коленях.    И   еще   чувствовал   подташнивание   и   какое-то   обморочное
головокружение. Я стоял, потому что боялся, что, сделав шаг, сползу по стене
на пол и буду  сидеть у пустой комнаты в коридоре и это будет смешно. Мне не
хотелось  быть  смешным. Вдруг  поразился меткости  сравнения - ватные ноги.
Тот, кто первым сказал о слабости в коленях и  ватных ногах, безусловно, был
гением.  И  еще  припомнился  педагог  из  Литинститута,  утверждавший,  что
пророческие  слова  обладают  магнетизмом -  притягивают  жизнь,  и она  уже
совершается  по  Слову. Господи,  как мне хотелось тогда  писать пророческие
стихи, указывать самой жизни, как ей надо правильно эволюционировать.  Скажу
откровенно,  я всегда сомневался, что смогу  написать что-то подобное. И вот
написал, накликал беду на  свою голову. В ту минуту я готов был  отдать  все
свои настоящие и будущие пророчества и в придачу все пророчества мира только
за то, чтобы Розочка была со мною, а случившееся предстало не более чем сном
или каким-то нелепым, вполне исправимым недоразумением.
     Между  тем  жильцы  приблизились,  но   не  вплотную,  остановились  на
расстоянии, перекрыв коридор живой  стеной,  точно плотиной.  Наш пятый этаж
числился  у  комендантши  семейным,  хотя в  нем  проживало  довольно  много
холостяков, в основном разведенных. Они стояли в первом  ряду, и именно они,
когда  я покачнулся в их сторону, разом откачнулись от меня и разом же стали
рассказывать, как все произошло и  происходило. В их восклицаниях, репликах,
оценках,   полных   неподдельного  сочувствия,   я  не   улавливал  никакого
сочувствия. Напротив, чем  больше  они  сокрушались,  припоминая,  как  она,
стерва, сидела  в углу  на  стуле,  а  четыре  кавказца  с Петькой Ряскиным,
неумытые   носороги,  пробегали  с   мебелью   по  коридору,  тем  наглядней
проскальзывала их какая-то неудовлетворенная зависть к этим неумытым.
     - В пять минут, гады, растащили комнату. А она потом, стерва, поднялась
со стульчика и так вместе со стульчиком и ушла за ними.
     -  Она  не  стерва,  она  моя  жена! -  крикнул  я  неожиданно  тонким,
сорвавшимся на фальцет голосом и ладонями закрыл уши.
     Честно  говоря, я уже никого не видел и не слышал, я  даже  не понимал,
зачем стою и как будто  выслушиваю и вглядываюсь в дергающиеся лица жильцов.
Ничего  подобного.  В  обманчивом свете  неона  никого  в отдельности  я  не
узнавал. Жильцы слились для меня в какое-то многоликое существо,  которое во
всем соглашалось со  мной,  и  хотя я теперь молчал, все равно мое общение с
ним как будто ни на секунду не прерывалось. Это было так странно чувствовать
и понимать, что я отнял ладони. Существо действительно  соглашалось со мной,
и теперь в его голосе преобладали женские нотки.
     - Так-так, комендантша сказала, что Розочка его законная жена и раз она
решила свезти совместно нажитые  вещи - никто ей  не  указ.  Потом через суд
супруги сами разберутся. Ему же, Слезкину,  она хоть сейчас  согласна выдать
комплект белья и все, что полагается. У нее только кроватей приличных нет, а
все остальное - пусть спустится к кастелянше и получает.
     - А кто такой Ряскин? - спросил я.
     Мне почему-то подумалось -  уж не  тот ли это  молодой человек, который
взял за правило при встрече со мной отворачиваться? (Так и  есть, без всякой
подготовки  -  в  яблочко.)   Оказывается,  Петька  Ряскин  когда-то  жил  в
общежитии,  а перед самым моим появлением принес от Розочки записку, которую
положил на стол.
     Господи, вот  оно в чем  дело! Не помня  себя,  я  вбежал в  комнату  и
трясущимися  от  нетерпения  руками стал шарить  по  столу. Потом  догадался
включить настольную лампу.  Записка была вставлена  в утюг. Ее уже известное
содержание: "Не ищи -  не найдешь, я сменила  паспорт и фамилию",  помнится,
поразило меня  настолько, что я  никак  не  мог взять  в толк,  для чего она
сменила паспорт и фамилию. Когда же смысл прояснился, я до того вдруг устал,
что как стоял  посреди  комнаты,  так  посреди комнаты  и лег  на спину. Тут
только  я  вспомнил  о  подкожных  деньгах  -  лежать  на  них  было  мягко,
действительно  как  на  соломенном  матрасе.   Единственное,   что   вносило
дискомфорт  и даже раздражало, -  присутствие многоликого  существа, которое
?обло, огромно, стозевно втиснулось следом за мной в комнату  и, несмотря на
мои  молчаливые  протесты,  продолжало общение  на  каком-то подсознательном
уровне.  Во всяком  случае,  я безошибочно  знал, что существо  прежде  меня
досконально ознакомилось  с запиской и  ждет от меня  какого-то важного,  но
сугубо конкретного решения. Именно ожиданием объяснялась его заботливость, с
какою  были  доставлены в  комнату  кровать,  столешница  теннисного  стола,
матрас, одеяло,  чистое постельное белье и  даже четыре  граненых стакана на
кухонной табуретке.
     Я улыбнулся,  точнее,  внутри  меня улыбнулась  моя боль, еще  точнее -
душа,  вдруг  уставшая  от   непосильных  трудов,  которыми  она   надеялась
возместить потерю Розочки.  Непонятно?! Смешно?! "...О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами..." "...О, лебедиво! О, озари!" Не знаю, понял бы меня в
эту минуту Велимир Хлебников  или  нет, но  я как дважды два понял  его  так
называемые заумные  стихи,  которые  прежде  считал для  себя  недоступными.
"...Так на холсте каких-то соответствий вне протяжения жило Лицо".
     Я  улыбнулся, но  ничто не выказало моей  улыбки,  как  лежал, как бы в
матрасовке с  деньгами, так  и продолжал  лежать,  закинув руки за голову. Я
остекленело смотрел в потолок, а многоликое существо уже не просто общалось,
а увещевало и  уславливалось, какое именно мое решение было бы для нас обоих
наиболее приемлемым.
     Что-то,   замаскированное  в  белье,  металлически  звякнуло  и  твердо
стукнуло, аккуратно поставленное в угол,  за  развал  книг. Потом дзынькнули
стаканы. "Четыре  стакана,  четыре  цветочка. В  любви  интригана  синильная
строчка". "Ну уж  этому  своему пророчеству  ни  за  какие шиши  не  позволю
указывать самой жизни", - возмущенно подумал я и резко поднялся на ноги.
     Верхняя пуговица на  сорочке, как и предвидел ветфельдшер, отскочила и,
стукнувшись об пол, подпрыгивая, простучала, точно дробинка.
     -  Уматывайте,  все уматывайте и забирайте  свои  стакан?ы,  -  сердито
сказал я и невольно по-коршунски приподнял руки, словно крылья.
     Многоликое существо распалось на три  вполне знакомые личности, которых
все женщины  нашего общежития,  в том числе и Розочка, иначе и  не называли,
как алкашами с телевизионного завода.
     Один из них, по кличке Двуносый,  довольно тщедушной  наружности, но  с
длинным-предлинным  носом  на  весьма  маленьком  лице,  в  отличие от своих
товарищей, был разведенным  трижды. О нем ходила веселая  молва, что столько
же раз он стрелялся на  глазах у своих бывших жен. Высказывалось подозрение,
что  стрелялся  он  холостыми  патронами.  Однако  его  поступки  так  часто
приводили всех в замешательство, что его не то чтобы побаивались - не хотели
с  ним связываться.  Двуносый знал  об этом  и  умело этим  пользовался  как
дополнительным преимуществом. Кстати, и разговаривал  он как-то ненормально.
Уставится птичьим носом между глаз, а потом при каждом слове так отдергивает
голову, что кажется - он не разговаривает, а долбит собеседника по лбу.
     На  мое  требование  "уматывать"  он,  приотстав  от  своих  товарищей,
кисло-кисло сморщился, отчего нос еще больше выдвинулся вперед.
     - Эх  ты,  мы пришли  с сочувствием,  -  отстучал  Двуносый, подергивая
головой.  - Думали,  ты человек, а ты -  Митя! Что  будешь делать без нас? -
неожиданно спросил он, словно мы были давними друзьями.
     - Писать, - соврал я.
     - Завещание?! Давай-давай, я бы на ее месте такого Митю давно бросил, -
зло уколол Двуносый, переступая порожек.
     - А тебе-то что?!
     - А то, что мы с сочувствием к тебе. Я, можно сказать, для твоего блага
кое-что припрятал в углу за дверью, а ты - уматывайте. Не по-людски - стопку
водочки,  вот  что  сейчас  нужно  для пользы  дела!  -  совсем уже  ласково
подытожил он  и так звучно щелкнул  по  кадыку,  который выделялся на горле,
подобно носу на лице, что товарищи его, точно на  условный сигнал, поспешили
вернуться.
     Отстегнул я им каждому  по трешке не из  какого-то там благородства или
других высоких побуждений, просто сунул руку во внутренний карман пиджака и,
зная нрав  подкожных  денег,  взял  маленькой  щепотью,  но, когда вынул, на
поверке  оказался  букет  из трешек. Я бы и  из пятерок не пожалел,  лишь бы
отстали.  И они отстали.  Молча  переглянулись и,  ошарашенные, обгоняя друг
друга, поскакали по коридору действительно как кенгуру.

     Захлопнув дверь на  щеколду, наконец-то остался один, но, оставшись, не
знал, что  делать.  Точно затравленный зверь в клетке,  бегал по комнате  из
угла  в угол, не замечая, что  бегаю.  В  меня словно вселился  бес. Десятки
самых фантастических идей  в  мгновение ока  рождались  в  мозгу и  так же в
мгновение  исчезали, уступая место другим, еще более фантастическим. Я бегал
по комнате как бы  в погоне за воображаемыми химерами. Наконец споткнулся  и
упал.  От досады пришел в такую ярость, что стал колотиться головой об  пол,
не  чувствуя ни  боли, ни  смысла, ничего - только ярость.  Потом, наверное,
впал в беспамятство и уснул. Когда же пришел в себя, припомнилось увещевание
Двуносого,  что для моего  блага он что-то припрятал за  дверью, и еще - мое
лживое обещание писать.
     Преодолевая разбитость,  встал, поднял  опрокинутую табуретку  и только
потом уже сдернул  скомканную грязную простыню. Так  называемым  благом была
двустволка двенадцатого калибра.  Точь-в-точь с  такою  я ходил  на  охоту в
девятом и десятом классах. Поначалу мама  боялась, переживала, а  потом даже
гордилась  -  как-никак,  а  сын ходит  на  охоту с отцовским ружьем. Отца я
помнил только по  фотографиям, он умер от  скоротечной чахотки, так говорила
мама. А еще  она говорила, что отец сочинял частушки и  так задорно исполнял
их под  гармошку, что его часто приглашали на районные смотры художественной
самодеятельности. Он и на фотографиях всегда сидел с гармошкой, а я - у мамы
на  руках. Наверное, отец был большим  неумехой, мама иногда  упрекала меня,
что весь в  него - безрукий. Мне нестерпимо  стало жаль  маму, забытую всеми
под Барнаулом.  Всю жизнь она  одна и одна... И я  тоже  неизвестно где.  По
Розочкиной милости мы скрыли адрес и пересылали ей письма через Литинститут.
Мы  надеялись,  что  накопим денег и опять как-то  вернемся в  Москву, может
быть, я поступлю в аспирантуру. "Хорош сын", - с горечью подумал я о себе и,
сдвинув на цевье стопорную кнопку, переломил ружье.
     Из стволов  выглянули золотистые  донышки патронов,  я  вытащил  их  и,
взвесив на ладони,  почувствовал убойную тяжесть заряженной картечи. Положив
патроны в утюг и вернув ствол на место, долго сидел возле стола, опершись на
ружье.
     Мне привиделось:  наше село,  синие  дали, мама, моя  работа подпаском,
самодельные свирели  из ивы,  украшенные узорными насечками,  солнце, трава,
речка,  моя  первая  охота со взрослыми, и вдруг я ощутил как  бы  толчок  в
сердце - стихи. То есть не стихи,  а предчувствие,  еще  не  стихов  даже, а
только их  возможности.  Меня словно  поднимало изнутри,  ясно  и  отчетливо
виделось все и во всех направлениях.
     Когда   поставил   ружье  в   угол,  точно  знал,  что  сейчас   напишу
стихотворение. Более того,  уже чувствовал  стихотворение в себе, нужно было
лишь извлечь его через те единственные слова, которые предстояло  отыскать в
памяти и в правильном порядке  записать на чистом листе или белых манжетах -
все равно.


x x x

     Шептались люди - "Это ж надо, зачем себя он порешил?"
     А месяц красный возле хаты багрянец в окна порошил.
     Осина все не выпрямлялась. Лежало тело на траве,
     кусочек незасохшей глины зиял на мятом рукаве.
     В созвездьях дальних, синих, вечных блуждал огнями самолет,
     и раскаленною картечью на землю падал спелый глёт.
     И только он, самоубийца, был безучастен ко всему,
     как будто там... такое снится, что не до этого ему.
     А все над ним... так убежденно - "Любить-то можно, но не так!"
     И некто трижды разведенный сказал, что умерший - дурак.

     Мне известно,  что предела совершенству  нет. Любой драгоценный  камень
поддается  шлифовке и огранке, но  согласитесь  - чтобы  получить бриллиант,
надо по меньшей мере иметь алмаз, который прежде еще надо найти и извлечь из
недр. У меня  и  в мыслях  нет оправдывать  или преувеличивать  литературное
значение чьих  бы то ни было творений, в том числе  и своих.  Что  есть - то
есть, а  чего  нет - того и считать нельзя. Можно быть Фётом, Фетом, но  еще
прежде надо быть Шеншиным.


x x x

     Набив отцовский патронташ
     патронами с "гусиной" дробью,
     я с вечера иду в шалаш,
     поставленный над самой Обью.
     Внизу река, среди полей
     в сиянье призрачном и строгом
     она, как лунная дорога,
     но тише, слышишь журавлей?
     Патроны в ствол, и лунный диск
     уже на мушке покачнулся...
     но выстрел слуха не коснулся -
     ты слышишь журавлиный крик.
     И только дома, за столом,
     все вспоминая понемногу,
     увидишь лунную дорогу,
     услышишь свой ружейный гром.


x x x

     Крыши изб, огоньки, лай собак
     мне пригрезились, что ли, в логу,
     все бегу к ним, бегу и никак
     я до них добежать не могу.

     То ли филин сбивает с пути,
     то ли ман