ание  третейского  суда.  -  Общество   собралось...  Сам
увидишь...  Смотри, чтобы ни у  кого фотоаппаратов и кинокамер  не было, для
этой цели художник есть, а  остальное  решай, как Бог  на душу положит,  все
равно  никто ничего не знает,  традиция совершенно новая,  неустоявшаяся,  -
заверил Филимон Пуплиевич и достал из  платяного шкафа темно-бордовую мантию
и головной убор (что-то наподобие фески без кисточки).
     Мантия была достаточно просторной и удобной. Я облачился  в нее, словно
в крылатку, во всяком случае,  почувствовал себя в ней достаточно уверенно и
уютно. Про феску как-то сразу забыл - надел и забыл.
     Филимон Пуплиевич внимательно оглядел  меня  со  всех  сторон,  остался
доволен. Вручил папку - пора!..
     На  антресолях к нам присоединился Алексей  Феофилактович сотоварищи. И
тоже все в мантиях, но без фесок. Судя по тому, что у дверей в кают-компанию
Тутатхамон  опередил меня, распахнул  створчатые двери и крикнул во все свое
луженое   горло:  "Встать,  третейский   суд   идет!"  -  совершенно   новая
неустоявшаяся  традиция многократно репетировалась.  Не  знаю почему, но вот
это  "Встать,  третейский   суд  идет!"  едва  не  вызвало  у  меня  приступ
гомерического  смеха. Особенно  - третейский!..  В  самом деле, я,  Двуносый
сотоварищи  если и могли  быть судьями, то никак не простыми.  В этом зычном
крике Тутатхамона было  какое-то сверхпародийное и в то же время сверхточное
попадание в происходящее. Мы - третейцы или  мардонайцы, какая разница, если
там,  на  небе,  мы  уже  переименованы,  вспомнил  я  бригадира  овощеводов
Огородникова и тут же позабыл и о нем, и о своем желании смеяться.
     Зал  кают-компании  был  переполнен,  вместо  столиков  повсюду  стояли
стулья, но  мест  не  хватало,  в  проходах теснился  народ,  как  на подбор
живописный, некоторые - в белых носках.
     Шествуя  к сцене, увидел своих  подопечных,  так называемых романтиков,
один из  них,  глумливо лыбясь,  потянулся  похлопать меня по плечу и тут же
ударом в ухо был опрокинут на пол.
     -  Третейского   судьи   не  касаться!  -   приказным  тоном  прокричал
Тутатхамон.
     Многие  из толпившихся  в проходе сразу  же уважительно  посторонились.
Никто не выразил неудовольствия рукоприкладством,  даже  на лице "романтика"
теперь прочитывалось какое-то сложное  выражение  и изумления, и  восхищения
одновременно.
     Наше  явление - в  мантиях, строгая субординация,  беспрекословность  -
напомнило Политбюро несуществующего СССР, так сказать,  иерархию  затонувшей
Атлантиды. Невидимые  взору  простого смертного  верховные  жрецы -  Филимон
Пуплиевич и иже с ним,  сидящие в  зале кают-компании. И мы  - архонты, цари
наследуемых  земель,  на глазах у всех как  будто  вершим людские судьбы, но
лишь настолько, насколько это выгодно жрецам.
     Как  старший из архонтов, я сел за стол в  центре  сцены, другие  столы
предназначались для моей свиты, они стояли по бокам - и чуть сзади.
     Тутатхамон  ударил  в  гонг  -  приказал  всем  сесть,  чем   вызвал  у
присутствующих легкий смешок.  Затем, опять  же  по  гонгу, с кратким словом
выступил  Алексей  Феофилактович,  объяснил,  что  третейский  суд  -  самый
справедливый в мире суд потому, что избирается заинтересованными сторонами.
     -  Так что,  перефразируя известные  слова,  можно смело  сказать,  что
данный суд во всех отношениях суд нашенский! - с пафосом закончил он.
     Потом  Алексей  Феофилактович стал зачитывать  "дела",  самую  их суть.
После чего клал папку  с "делом" передо  мной, а на подиум,  в сопровождении
четырех  братков  (явно  из  конторы   Толи  Креза),   поднимались  жаждущие
справедливости. Некоторые из них иногда вносили в "дело"  новые подробности.
Я внимательно  выслушивал подсудимых  и,  объявив решение, стучал деревянным
молотком,  похожим  на  плотницкую  киянку,  по  папке  с "делом", и  "дело"
считалось закрытым, не подлежащим пересмотру.
     "Дела" были в основном одного сюжета -  кто-то брал у кого-то что-то, а
потом  либо  не  возвращал,  либо  возвращал,  не учитывая ранее оговоренных
условий.
     Мои  решения  оказывались  безошибочными,  так  как я исходил из  всеми
признанного  постулата  -  договор  дороже  денег.  Однако  и  деньги  имели
существенное значение.  Зал замирал, когда в основе  конфликта  фигурировала
сумма  в тысячи  баксов  или какая-нибудь дорогостоящая  иномарка. И  совсем
иначе реагировал, когда в основе того же примитивного сюжета лежала базарная
мелочь. Именно  с такой  мелочью  обратились  в  третейский суд Бобчинский и
Добчинский (так  я прозвал для  себя этих ничтожных людишек).  Боже! Сколько
новых  подробностей они привнесли в  свое "дело",  не  стоящее и  выеденного
яйца. Конечно,  я их  выслушал  (и того и другого),  а  потом с  такой силой
обрушил молоток на пухлую папку, что она прямо-таки взорвалась столбом пыли.
Зал дружно и громко засмеялся. Но Бобчинский и Добчинский не  поняли, что их
"дело" закрыто, и стали домогаться моего  устного решения.  Вместо ответа  я
еще  раз  обрушил киянку. Братки,  уловив негодование, пинками выдворили  со
сцены и  Бобчинского, и Добчинского  - это был цирк! Но так обрела жизнь еще
одна  деталь ритуального действа  - на всякую глупость третейский суд должен
отвечать не глубокомыслием, а  молотком и сосредоточенно-молчаливыми пинками
под зад.
     Сюжетное однообразие "дел" позволяло отвлекаться, наблюдать за публикой
в зале. Мое внимание привлекли художник (цыпленок с гривой льва) и журналист
(в недавнем прошлом  главный редактор  "Н...  комсомольца", а  ныне  - "Н...
ведомостей").
     Главный  редактор  выглядел  весьма респектабельно:  в смокинге,  белой
сорочке,  бабочке и,  естественно, в  белых носках. Он сидел  на  галерке  в
окружении  таких  же,  как и  он,  одетых  с  иголочки  молодых  людей  и  в
непосредственной близости от Филимона Пуплиевича.  Да-да, в такой  близости,
что казалось  - начальник  железнодорожной  милиции тоже  из  его  окружения
(кстати, на Филимоне Пуплиевиче  были и смокинг, и бабочка,  и белые носки).
Впрочем, я вдруг  почувствовал, что меня это  не волнует. Во всяком  случае,
гораздо меньше, чем можно было ожидать.
     Зато гривастый цыпленок буквально будоражил мое  любопытство. В отличие
от редактора, он был одет  без претензий - тенниску черного  цвета  и  серый
вязаный жилет. Он  сидел в первом ряду,  чуть на  отшибе, один, и не праздно
шушукался, а полностью  был погружен в свою работу. При всей своей занятости
я  нет-нет  и   взглядывал  на  него  и  всякий  раз  наталкивался  на   его
проницательный  взгляд.  Сложилось  впечатление,  что  он   делает  эскизные
зарисовки,  может быть, и о суде (о чем  предупредил  Филимон Пуплиевич), но
еще и лично  обо  мне. Разумеется, после гениального портрета Розы Федоровны
это не могло не  волновать меня.  И я решил, что по окончании суда во что бы
то ни  стало посмотрю  его наброски,  а  если  он  воспротивится,  употреблю
авторитет третейского судьи.
     А  между  тем  настало  время  последнему "делу", оно называлось  - "Об
изумруде".
     Некий мистер  икс  где-то в  Манчестер  Сити  с  помощью  ловкости  рук
приобрел у  неизвестного английского  лорда  необычайной величины  и красоты
смарагд стоимостью в сто тысяч долларов.
     (Его положили передо мной в раскрытой шкатулке. Он лежал  на шоколадном
бархате,  словно пасхальное яичко, и  вместе с ложем напоминал овальную чашу
Лужников со  светящейся травяной зеленью футбольного поля. Так что,  когда я
назвал его "стотысячником" - имелись в виду не деньги.) Но - по порядку.
     Итак, мистер икс привез  смарагд в  наш город  и с  несвойственной  ему
беспечностью показал  его  мистеру  игреку,  который  с помощью еще  большей
ловкости рук, чем у мистера икса, овладел драгоценным камнем.
     Утратив изумруд,  мистер икс не только не  подозревал в хищении мистера
игрека,  но даже и думать не думал, что подобное  может иметь место. (Обычно
люди, наделенные властью, используют иные способы). Но факт остается фактом.
     Во время длительной командировки мистера  игрека в другую страну у него
дома случился  пожар. Фамильные ценности и украшения были спасены, но, чтобы
в точности оценить ювелирные изделия и камни,  был приглашен непревзойденный
эксперт в  данной области. Им  оказался  мистер  икс.  Разумеется, он  узнал
смарагд, но забрать его не  мог,  смарагд уже был  включен в реестр семейных
драгоценностей  мистера игрека.  Мистеру  иксу  ничего не оставалось,  и  он
обратился  к нам, в третейский суд. Мистер игрек принял вызов. Тем не  менее
ни один из ответчиков в  зал заседания суда не явился, а их представители  в
ответ  на предложение председателя  третейского  суда дополнить  суть "дела"
новыми  подробностями отмолчались, чем  предоставили ему  право на основании
вышеизложенной сути "дела" решить судьбу заинтересованных сторон,  а точнее,
судьбу камня.
     Я  встал,  чтобы  объявить  свое  решение,  и  почувствовал   небывалое
напряжение в  зале. Я  чувствовал упругость  тишины,  как  чувствует  лучник
натянутую тетиву  лука.  Любое  мое слово могло быть  разящей стрелой и  для
мистера икса, и для мистера игрека, и для меня самого. Да-да, более всех оно
могло поразить меня!..
     И тогда я  взял в  руки шкатулку  и поднял  ее так,  чтобы все  увидели
изумруд. Особенно мне хотелось, чтобы  его увидел художник. Почему? Не знаю.
То есть знаю, мне хотелось, чтобы он запечатлел смарагд. Для чего? Не ведаю,
то есть мной владело вполне осознанное чувство, что действительно  красотой,
если она будет принадлежать всем, спасется мир.
     И художник  увидел, впервые я не  натолкнулся на его взгляд  - карандаш
мелькал, а весь он пел песнь изумруду.
     И тогда я сказал:
     - Сейчас я мог  бы отдать этот драгоценный  камень (еще раз окинул  его
взглядом), этот  "стотысячник",  мистеру  игреку,  но  не  отдам.  (Кажется,
половина зала облегченно вздохнула.) Мистер  икс  убедил всех нас, и меня  в
том числе,  что  этот  камень  не  принадлежит  мистеру  игреку. (Облегченно
вздохнувшая половина зала разразилась аплодисментами.)
     Сейчас  я  мог  бы отдать  этот изумруд  основному  виновнику дела  "Об
изумруде" мистеру иксу, но не  отдам.  (И  опять  облегченный  вздох  другой
половины  зала.)  Мистер  икс уже давно  убедил всех нас,  что этот  изумруд
принадлежит не ему, а лорду  из Манчестер Сити! (И снова аплодисменты только
что вздохнувшей стороны.)
     Сейчас я мог  бы  отдать  этот  смарагд, этот "стотысячник",  истинному
владельцу, но не отдам, потому что это невозможно сделать.
     Отныне этот изумруд принадлежит... (Я с трудом опять поднял шкатулку  с
камнем -  тишина в зале загустела, как студень,  не пошевелиться, всех и вся
охватила  ее набухшая тяжесть.) Отныне этот изумруд принадлежит (повторил я,
чтобы набраться сил для преодоления этой все подминающей под себя тишины,  и
с силой выдохнул) всему обществу!
     Мертвую   тишину   разорвали    какой-то    чересчур   писклявый,    не
соответствующий серьезности минуты возглас "Браво!" и горячие, но совершенно
одинокие аплодисменты художника.
     -  Так,  стало  быть,  "общаку"?!  - громогласно  изумился  Тутатхамон,
довольно долго не подававший голоса.
     Я закрыл шкатулку  и  ударил молотком по  столу - быть по сему! И сразу
зал  словно  очнулся,  многие  ринулись  к  выходу,  а  некоторые к сцене  -
сопровождать шкатулку с изумрудом, которую уносил Толя Крез вместе со своими
братками.
     -  Неправильное  решение,  "стотысячник"  должен  принадлежать  мистеру
игреку! - крикнул с зашумевшей галерки главный редактор и,  как будто что-то
вспомнив, ухмыльнулся.
     Его окружение зааплодировало реплике, а один из черных костюмов, выходя
из зала, во всеуслышание сказал:
     - Председателя суда надо "убирать з места".
     Многие,   оглядываясь,   засмеялись.  Неожиданно   я   натолкнулся   на
вопрошающий  взгляд  Филимона Пуплиевича.  (Он,  словно швейцар, поддерживал
дверь перед  выходившим из  кают-компании  главным  редактором.) В  ответ  я
равнодушно пожал плечами.
     А еще  через  несколько  минут  мы вместе с  художником  уже  сидели  в
отдельном кабинете. На все мои просьбы показать  эскизы он отвечал отказом -
незаконченные   вещи  не  показывают.  Я  уже  было  хотел   воспользоваться
авторитетом судьи, но тут зазвонил мобильный телефон.
     Звонил незнакомец якобы от имени Филимона Пуплиевича. (Трудно объяснить
почему,  но   я  сразу   поверил,  что  он   говорит   правду.)   Незнакомец
поинтересовался,  когда самолет на Москву и  когда на Будапешт. Я промолчал.
Тогда  незнакомец усмехнулся и спросил, какие  просьбы будут, дескать, не на
свадьбу уезжаю, все может  случиться. Я поблагодарил за заботу и сказал, что
прошу  всю выручку из  зала Поэзии,  то есть кают-компании,  перечислять,  в
общем,  как-то отдавать вдовам  и сиротам. Незнакомец опять усмехнулся, мол,
хорошо, все  так и будет, но как же с  последней, личной, просьбой?.. И меня
осенило, я сказал, невольно чеканя каждое слово:
     - Прошу  портрет  моей  жены  повесить  на  прежнее место, а  когда это
случится (я  сделал  внушительную  паузу), прошу  рядом  с ним  повесить мой
портрет кисти того же художника.
     Гривастый цыпленок  вдруг рассердился,  крикливо  заявил, что не успеет
так быстро написать мой портрет.
     -   Передайте  ему,  что  времени  хватит,  -  сказал  незнакомец  и  с
нескрываемым  удивлением  поинтересовался: - И это  всё?! А  вы мужественный
человек...
     Я не дослушал его... я нажал  кнопку  отключения  с  такой  твердостью,
словно  нажимал  не кнопку, а  ставил точку в романе, который  заново уже не
переписать.
     А еще через минуту я  расстался с художником, мне расхотелось  смотреть
эскизы. Я  предложил ему  денег,  так  сказать,  в счет  нового портрета. Он
обиделся, заметив,  что  и  так слишком  много получил  за  тот,  предыдущий
портрет.  И  уже  с порога  крикнул, что напишет меня бесплатно.  Дал бы Бог
написать.
     Да, дал бы Бог...

Вместо эпилога

ОТ ИЗДАТЕЛЯ
     Недавно  в городе Н...  на Волхове, в ресторане "Нечаянная  радость", в
зальчике  на антресолях рядом с портретом девушки "У белого рояля"  вывесили
портрет юноши с чистым  ангельским взором и лепестками роз  в волосах. Юноша
одет в кольчугу и похож на витязя.
     Во  всяком  случае, руки  его  отдыхают  на  рукояти  меча, обращенного
острием долу. Но это - когда присмотришься, а с первого взгляда кажется, что
он  держит  в  правой  руке  необычайной  красоты  смарагд,  лучащийся,  как
пасхальное яичко.  Иллюзия эта возникает оттого, что смарагд вделан  в самую
оконечность рукояти.
     Глядя на портрет,  одни утверждают, что изумруды всегда приносят  своим
владельцам  слезы, а другие - что  счастье. И только  в одном все непременно
сходятся: изображенные девушка и юноша - счастливцы.