- Ну, это  уже  становится просто  смешно, -  раздосадованно сказал Бог
вслух,  и  повсюду в  райских  кущах,  весело  выглядывая и  прячась,  стали
смеяться  ангелы, повелевая  божественным животным  и цветам вести себя так,
чтобы это действительно было смешно.
     Бог  засмеялся.  "Глупо, конечно, но хорошо, -  подумал Он и скрыл свои
мысли. - Однако земных дел здесь не решишь, их надлежит решать на земле".
     Господь Бог тайно явился на землю и  подошел к костру,  возле  которого
сидели Христос, Будда,  Аллах, Яхве, словом, все двенадцать Учителей (к тому
времени  они уже слыли пророками, апостолами Его Божественной Истины). И вот
Господь Бог в  облике странника снял котомку и, славя мир за  то,  что в нем
много  хороших и разных Учителей, вдруг высказал  сомнение - как так,  чтобы
множество учений были истинными - ведь Истина одна?..
     - В таком случае что такое Истина? - спросил Бог Учителей народов, а по
духовной сути спросил Своих Сыновей.

     Все Они, естественно,  ответили  Ему в  строгом соответствии  со  своим
учением,  то  есть  Священным  Писанием,  так,  что  у меня  сразу  возникла
загвоздка: а как  же  быть  с  ответами  Сыновей,  священные  книги  которых
отсутствуют в  моей библиотеке?!  В стране поголовного атеизма я натолкнулся
на  непреодолимую  стену, - пришлось  отказаться  от  сочинения  "Двенадцать
истин", чтобы не оказаться истинным ялземцем.
     Я присел на корточки и, взяв сборник стихов Будды, открыл наугад. Глава
о просветленном, стих  187: "Он  не находит  удовлетворения даже в  небесных
удовольствиях.  Полностью  просветленный  ученик радуется только уничтожению
желания".  Невольно  задумался  - в  общем-то сказано  и  обо мне. Во всяком
случае, у меня нет желания искать встречи с кем бы то ни было в общежитии.
     В комнату постучали - какой-то веселый игривый стук.


x x x

     Я верю в народную примету: как встретишь Новый год, таким и  будет весь
год.  Чтобы не  вспоминать, как встретил (душа, словно рана,  кровоточила от
всякой неосторожной мысли), и в то же время желая вспомнить самые мельчайшие
подробности  прошедшей  ночи, я придумал  игру. Я не  вспоминал,  а  как  бы
обдумывал повествование своего нового романа... (Романа с соседкой Томой.) Я
надеялся обмануть себя, саднящую под сердцем боль. Поэтому,  чем ничтожней я
представлялся  самому  себе, тем более  значительным и эпически  возвышенным
должно было быть повествование. Кроме того, чтобы усыпить боль, я должен был
думать о себе отвлеченно, то есть в  третьем  лице, то есть  как  бы о герое
литературного романа,  который хотя  и заставляет сопереживать, но конкретно
ко мне никак не относится.
     Поздним  вечером, как  раз  в  канун Нового года,  из своей общежитской
комнаты вышел молодой человек лет  двадцати трех от роду. Он был в  байковой
крылатке  с откинутым капюшоном, поверх которой празднично блестели вразброс
приклеенные из фольги  звезды и луны. Лицо молодого человека скрывала черная
полумаска, он был сам себе на  уме, и  ему стоило больших  усилий, чтобы вот
так, прервав  полезное чтение,  выйти из  своей  комнаты. Но  он вышел,  ему
показалось неудобным отсиживаться. Зная нравы жильцов,  он  был уверен,  что
после третьего приглашения они воспримут его отказ  как личное  оскорбление:
мол, сам сохатый-рогатый,  жена ушла, а гляди-кось, брезгует! Им нельзя, они
беленькими рученьками по мусорным контейнерам шныряют...  И еще  всяко-разно
будут за  глаза поносить его, так что он  не только облитый помоями войдет в
Новый год,  но еще  и прошествует по нему  обвешанным  всякими  непотребными
очистками.
     Человек  в  полумаске легкой летящей  походкой пересек  коридор  -  хор
голосов  отозвался  на его стук.  Он отворил  дверь  и сразу оказался как бы
участником застолья. Сдвинутые в торец столы, густо уставленные  бутылками и
всякой домашней снедью, словно бы наехали на него, притиснув к косяку.
     - Ура-а,  поэт-звездочет!.. Мистер икс!.. Наш гадатель-предсказатель!..
Девки, девки, пусть погадает! Колька,  Колька, пусть угадает, что я  сегодня
уже хочу?! - Еще всякое не столько весело и пьяно,  сколько развязно кричали
раскрасневшиеся  так называемые женщины-одиночки, которые никак не  походили
на одиночек. (При каждой сидел свой Колька из тех тертых,  какие четко знают
цену своему приглашению.)
     Откровенность   намерений   всех  присутствующих  была  так   доходчиво
запечатлена на  лицах, что молодой человек смутился. Ему показалось,  что он
нежданно-негаданно прервал уже сам акт воплощения намерений.  Это  было  так
глупо,  так  мерзко, так стыдно,  что, ни слова не говоря, он толкнул дверь,
чтобы  ретироваться, и едва  не налетел на  соседку. Она взвизгнула и весьма
удачно  увернулась,  потому  что  впереди   себя  держала  огромную  пышущую
сковородку тушеной картошки.
     - А-а, это ты?! А я к тебе опять заходила, - объявила она так запросто,
по-свойски, что не  только  у  окружающих,  но  и  у  него самого  сложилось
впечатление, что они давние друзья, прямо-таки неразлейвода.
     Вообще-то  все  очень кстати  получилось. Он  помог  соседке  поставить
сковородку  на  стол  и  по  линиям  ладоней,  словно  заправский  хиромант,
предсказал ей таинственную встречу  с  загадочным человеком, который вначале
похитит ее на иную планету, а потом вернет  счастливой и прекрасной. Он даже
пообещал ей, что это случится в сегодняшнюю новогоднюю ночь.
     - На себя намёкивает, на себя! - шумно загоготали Кольки.
     Тем не  менее его  предсказания нашли бурный  отклик. Женщины наперебой
стали протягивать к нему руки, прося погадать. Да,  давно он  не испытывал к
себе  такого  повышенного  интереса  со стороны прекрасной половины.  Особую
настойчивость  проявляла  подруга  конкретного  Кольки,  который  сразу   же
запротестовал: "Лялька,  ревную!" -  и, налив почти полный стакан самогонки,
потребовал, чтобы звездочет осушил штрафную. И он осушил и чуть было не упал
навзничь, так резко в голову ему ударил хмель.
     Соседка  удержала его,  и  усадила рядом, и  стала  опекать его,  будто
своего Кольку или  Гиву. Молодой человек  радостно  смеялся: впервые в жизни
его ревновали.
     - Тома, твой  звездочет в  фокусе,  -  между тем  продолжал  жаловаться
Колька. - Заслоняй его, а то с Лялькой уже нет никакого сладу!
     Действительно, Лялька тянулась через стол, опрокидывала стаканы, а  он,
молодой человек, чувствуя невыразимое  веселье души, не  мог даже привстать.
(Ноги не слушались, и все предметы вокруг плавали, словно в воде.)
     На  помощь опять  пришла  соседка, она весьма чувствительно  хлестанула
Ляльку  по  рукам  (во  всяком  случае,  Лялька  вскрикнула)   и,  загородив
звездочета собою,  стянула  с него полумаску,  а потом и  крылатку. Все было
очень весело, но с  этого момента в памяти обнаруживались обширные пустоты и
бессвязные эпизоды, которые, несмотря на  все ухищрения, отзывались саднящей
болью даже в душе этого, казалось бы постороннего, молодого человека.
     Он  хорошо помнил,  что  еще задолго  до  двенадцати  Лялька  и  Колька
демонстративно целовались, а все, в том числе и он, хором кричали  "горько!"
и  после каждого поцелуя хлопали в ладоши и  даже устраивали  овацию.  Потом
каким-то образом брачные пары  менялись,  и всякая новая невеста  непременно
облачалась  в  его крылатку и уже в полумаске  доступно подставляла губы. Он
тоже  несколько  раз обнимал  и целовал  какую-то  Ляльку,  может, это  была
соседка Тома, а может, и нет... Просверком  вспоминался пик вечеринки  - бой
курантов по телевизору и  хлопок шампанского. Затем сразу улица, праздничные
возгласы,  песни.  Снег  вспыхивал  яркими голубыми  искрами,  они смеялись,
играли  в снежки,  а потом его откапывали из  сугроба  и волокли по лестнице
вверх,  и какое-то  длинное  эхо  превращалось в снежную  лавину, из которой
выскакивали белые лопающиеся пузырьки - го-тов, го-тов, го-тов...
     Среди  ночи к нему пришла Розочка, холодно легла с ним, он просил у нее
прощения, но она  была неприступной. Потом  в каком-то  внезапном порыве она
притянула  его  к  себе -  он прощен, он  полон  невыразимого  восторга, ему
кажется,  что  сейчас, как в  детстве,  он  потеряет сознание! И точно,  все
смешалось, утратило очертания  и  формы...  И вдруг  режущий  глаза  свет. И
совершенно ужасная картина: он  лежит на огромном белом  как бы операционном
столе, лежит  голый  (как  говорится,  в  чем  мать  родила),  а над  ним  в
знаменитой шахматной кофте с абсолютно обнаженной  грудью и коленями соседка
Тома с сантиметровой лентой в руках.
     - Спокойно, спокойно,  - сказала она и  легонько похлопала по животу. -
Закрой глаза и спи, не обращай внимания.
     Он  закрыл  глаза, а  когда открыл  -  было  уже  утро и  он  лежал под
простынею  все  так  же  совершенно  голый и боялся  пошевелиться,  чтобы не
потревожить саднящую  под сердцем  боль.  Он  силился вспомнить  подробности
прошедшей ночи, касающиеся лично  его, но при этом думал  о  себе  в третьем
лице,  как бы  о  некоем  литературном герое,  конкретно  не имеющем  к нему
никакого отношения. Впрочем, это удавалось ему лишь отчасти, и он - страдал.

ГЛАВА 24
     Все дни после  Нового года  я думал о себе и  воспринимал себя не иначе
как  в третьем  лице.  И звездочет  (гадатель-предсказатель),  и  поэт  Митя
Слезкин были моими хорошими знакомыми и даже больше чем знакомыми - они были
частью меня, как и я их частью. Они знали все друг о друге и почти  ничего -
обо мне. То есть они как-то догадывались, что есть Я, но  -  кто  такой?.. В
самом деле, кто Я, если ношу в себе и того и другого и сам являюсь их плодом
-  плодом  неудачных   отношений?  Более  того,  точно  знаю  (и  они  этого
побаиваются в своих  догадках), что  именно  распри между  ними  как  раз  и
вызвали меня к жизни.
     Тем  не  менее именно  Я,  некто третий,  жаждал не  только  примирения
звездочета и поэта Мити Слезкина, но и их слияния. Да-да,  слияния  в единое
общее "я", в результате которого Я, некто третий,  рассеялся бы и исчез, как
дым,  как дурной сон, то есть уступил  бы  свое место новому Мите  Слезкину,
обогащенному  опытом  звездочета.  Но  именно этого-то как  раз  и  не хотел
прежний  Митя!   (Ему   представлялось   слияние   со  звездочетом  каким-то
добровольным безумием, которое если и явит его, нового, то только в качестве
сумасшедшего.)
     Конечно, такая  перспектива  не устраивала  никого. Или  шаг влево  (со
всеми  исходящими  и  восходящими  -  "побег"), или  уж  лучше  смерть,  чем
сумасшествие!..
     В  общем, всем "я"  было  чего  побаиваться,  тем  более  что  все  они
свидетельствовали об одном - ужасном разладе  в  душе  былого Мити Слезкина,
достигшем критической точки. Однако по порядку - о распрях.
     Утром,  когда я  (еще не  ведавший, что Я  -  некто третий)  лежал  под
простынею и  силился понять, что случилось, почему соседка в таком же, как и
я, Адамовом одеянии обмеривала меня, послышались легкие уверенные шаги. Они,
не  замедляясь,  вошли  в комнату, как входят  к себе.  Каким-то  непонятным
чутьем сразу угадал -  соседка! И она, в отличие от  меня, озабочена не тем,
что произошло вчера, а тем, что должно произойти сегодня, сейчас.
     Поэт  Митя  Слезкин,  точно  комок  задохнувшегося крика, трепыхнулся в
груди  и  в  ужасе  забился  в  угол.  (Мне  стало  жаль его.  Вот  здесь  я
почувствовал,  что  Я  -  некто  третий,  что  Я -  всего  лишь наблюдатель,
наблюдения которого никому не мешают действовать себе в угоду.)
     "Туда  тебе  и  дорога",  -  безжалостно  констатировал  звездочет   и,
потянувшись,  как  потягиваются  мартовские коты,  раздулся  от  важности  -
заполнил собою освободившееся пространство.
     "Это тебе не Розочка, которая бросила тебя как пустое место, - уже, как
хозяин положения,  с гордым  превосходством резюмировал звездочет. -  Учись,
поэт, мы сейчас свои затеем страсти-мордасти!"
     И Я,  и  поэт Митя, и звездочет  легко  слышали  мысли  друг  друга  и,
естественно, обменивались ими, не прибегая к речи. Для всех окружающих нашей
раздельности не существовало, никто не  воспринимал  нас обособленно:  это -
звездочет, это - поэт Митя, а это - Я,  некто третий. Нет-нет, разделившись,
мы   находились   в   оболочке   единого  "я",  и   только  в  нем,  как   в
представительском мундире, каждый  из нас мог появляться перед окружающими и
своим  отдельным  Я представлять всех нас  троих. Вот в  этом-то как  раз  и
крылась причина разлада, причина распрей, но не буду забегать вперед.
     В комнату  вошла  соседка  -  с  распущенными  волосами,  в голубеньком
мини-халатике, полная какой-то показной энергичности.
     - Поэт-звездочет  (наглядный  пример, что в видимом мире никто  нас  не
разделял),  хватит  дрыхнуть!  - сказала  она  и,  сняв шлепанцы,  с  ногами
взобралась на кровать. - Ты-то хоть помнишь, как вчера наизусть декламировал
мне стихи?!
     Поэт Митя Слезкин, в отличие от звездочета Слезкина, невольно съежился,
он вспомнил, что действительно читал стихи.
     -  И  все о  любви,  и  все  презентовал мне! -  самодовольно  сообщила
соседка.
     Митя  устало пошевелился - он не  просто читал  стихи,  он,  намекая на
Гиву, во всеуслышание объявлял, что  презентует  их очаровательной Томе и ее
сыну ?Артуру.
     - Да  что  ты?! Ничего не помню - перебрал!  -  "признался"  звездочет,
поворачиваясь  к   соседке.  -  Хотя  нет,   помню,  среди  ночи   появилась
очаровательная незнакомка с сантиметром в руках...
     Он  неожиданно  отбросил простыню (Митя невольно  сжался  в комочек) и,
обхватив соседку за талию, бесцеремонно потащил на себя, валясь на подушку.
     - Она замеряла, кого она замеряла, уж не сеньора ли?!  - давясь смехом,
многозначительно вопрошал звездочет.
     Соседка  тоже  рассмеялась,  она поняла скабрезность  намека, но именно
скабрезность и рассмешила ее. В ней она уловила законное право звездочета на
нее  как на свою... Да-да,  на свою женщину.  Она,  может,  только  потому и
заявилась к нему  с распущенными волосами и в мини-халатике, чтобы выяснить,
насколько он хочет воспользоваться предоставившимся ему правом.
     - Совсем,  совсем не то, на что ты намёкиваешь! - притворно  отбиваясь,
сказала она, смеясь. - Я тоже хочу сделать презент. - Как бы желая сообщить,
о каком  презенте речь, оттолкнулась двумя руками  и  вдруг,  уступив новому
внутреннему  порыву, сама припала к  его груди и  прошептала  с  неожиданной
горячностью: - А ты, Митя, знаешь, очень даже ничего!..
     Что произошло дальше?! Об этом, как говорится, история умалчивает.
     Назвав  звездочета Митей, соседка и думать не думала, что станет своего
рода яблоком раздора  между ними. Но так  случилось и не могло  не случиться
уже  потому хотя бы, что  всему, о  чем история умалчивала, поэт Митя был не
только  невольным  свидетелем,  но  и  невольным участником и  соучастником.
Разумеется, его, как влюбленного  в Розочку,  вся  эта внезапно  открывшаяся
зависимость от сладострастника звездочета не  только возмущала и оскорбляла,
но просто приводила в отчаяние.
     Вообще все в этот день складывалось  для  поэта Мити чрезвычайно плохо:
опустошенность,  провалы  в   памяти,  появление  соседки   и,  главное,  ее
обескураживающая доступность. Именно тогда, чтобы избежать  контакта  с нею,
он  самоустранился,  а звездочет  воспользовался  -  ни  его, ни  соседки не
пощадил.  Правда, она и не нуждалась  в пощаде. Раскрасневшаяся,  счастливая
соседка удовлетворенно лежала  подле звездочета в  сладостном забытьи, а он,
вперившись в потолок, бесстыже подтрунивал над Митей:
     - Учись, поэт, брать быка за рога! Прошу прощеньица  - буренку за вымя.
Просто "милки мэ-э" - замычишь от удовольствия!
     Он нарочно, для  Мити (показал свою  власть), помял ее обнаженные груди
и, балуясь,  поиграл  сосцами,  словно  своими  личными  принадлежностями. В
заключение, точно телку, похлопал по заду.
     - Бьюсь об заклад, ничем  не хуже твоей Дульсинеи!  Ну, может, линии не
такие округлые, зато и норовом не такая взбрыкистая.
     Соседка по-своему расценила действия звездочета, придвинулась к нему:
     - Митя, поглянь, какой ты ненасытный?! А если тебя подкормить?!
     Она прыснула и, поднырнув звездочету под руку, вдруг сжалась, словно от
внезапной боли.
     - Ты, наверное, сильно на меня обиделся?
     Она затаилась, даже дышать перестала.
     - С чего, за что?! - не понял звездочет.
     "Он туп, глуп и, как следствие, самодоволен", - подумал поэт Митя.
     - За деньги,  которые должна была отправить твоей матери, а получилось,
что присвоила.
     Какое-то время вновь ее как будто  не было,  исчезла  - ни  дыхания, ни
шороха, только сердцебиение. Потом всхлип - жалобный, задыхающийся.
     Она  рассказала звездочету, как  пошла на почту, а  там,  как на  грех,
санитарный день. Они с ?Артуром поехали на привокзальную площадь, но  и  там
не  повезло -  перерыв на  обед. Крутнулись  туда-сюда, а  тут уже и автобус
подошел. Решила, что из села пошлет. Но как приехала, так все и пошло кверху
дном: мать приболела,  корова  оголодала, куры и ути не кормлены... пришлось
срочно закупать комбикорма. Но  пусть Митя  не думает - она  вернет долг,  и
очень даже скоро.
     Соседка  вытерла   непрошеные  слезы  и,  привстав,  заглянула  в  лицо
звездочета. Что она там увидела - бог весть!
     Лицо его было бледным и усталым -  мысли отдыхали где-то вовне... Такие
лица встречаются у спортсменов, особенно у футболистов, проигравших кубковый
матч и бездумно валяющихся на  газоне,  -  победа, она была так близка,  так
близка!.. Впрочем,  даже  такая  реакция  или  рефлексия  оказалась  бы  для
звездочета слишком  сложной. В душе у него не было ничего. Он не знал, да  и
не хотел знать, что соседка имела в виду. Он уже решил, что спросит ее, мол,
а  она  сама  на его  месте  обиделась бы  или  нет?.. И  спросил, оглоушил,
продолжая смотреть в потолок.
     Соседка вначале задумалась, а потом тихо стала сползать с "полатей".
     - Я, пожалуй, пойду.
     Она вдруг вспомнила,  что сегодня едет к матери за ?Артуром и еще нужно
собраться - если все получится, как она планирует,  то вернется к Рождеству,
а если нет - тогда придется задержаться.
     Соседка полагала, что звездочет обязательно среагирует на ее информацию
- все-таки теперь они не чужие. Однако он как лежал, так и продолжал лежать,
даже не пошевелился. Единственное - глаза прикрыл, словно бы впал в забытье.
Чтобы в данной ситуации он мог уснуть - она не могла поверить...
     Опустив ноги  в  шлепанцы, она  медлила  уходить,  ей казалось, что вот
сейчас, в следующую минуту,  он сменит гнев на милость и тогда она побудет с
ним еще - время позволяло.
     Соседка  ошибалась, все  ее  выводы и  предположения не  имели никакого
отношения к звездочету. И это лучше всего и лучше всех понимал поэт Митя уже
потому хотя  бы, что он доподлинно знал, что  звездочет действительно уснул.
Разумеется,  с  Митиной точки зрения, его  поведение было крайне  бесстыжим,
наглым и не имело оправдания.
     Когда  соседка поняла, что ждать нечего, и направилась к двери,  Митино
терпение кончилось - он сбросил  звездочета, лишил  его пьедестала, то  есть
представительского мундира.
     - Погоди, Тома, какие могут быть обиды, если деньги ты потратила, чтобы
помочь  матери?! Ведь  разницы  нет  - моя мать  или  твоя, все  равно мать,
понимаешь!
     Соседка поняла только  то,  что  хотела понять, а именно, что звездочет
признал  - они теперь не чужие. Но все же медлительность оставила неприятный
осадок, она решила маленько проучить его, холодно сказала:
     - Ладно уж, поговорим по приезде...
     Мите  пришлось  употребить  все  свое  красноречие  и  смекалку,  чтобы
погасить в душе  соседки обиду, вызванную равнодушным поведением звездочета.
Поначалу ее обида как будто даже возросла от  внезапно обрушившейся  Митиной
душ