истратили,  так  сказать,  на  покупку
литературных имен.
     От удовольствия я даже приостановился  - я пришел  к  выводу, что  имею
моральное право не только не издавать коллективный сборник, но и не отдавать
никаких  денег. Разумеется, я  и  думать  не думал  не  отдавать.  Я  только
подумал,  что имею моральное право... Но я знал, что отдам, чтобы они совсем
уж пали в своем корыстолюбии.
     Я  зашагал  дальше  и  даже   ускорился  -  никто  из   нового  призыва
литобъединенцев  не   знал  о  моей  сетке.  И,  стало  быть,   не  мог   ею
воспользоваться. Тут чувствовалась чья-то волосатая информированная рука.
     Маяковского и двух Горьких я сразу отмел - они никогда не ходили в моих
приближенных, и в актовом зале я их  приблизил по чистой случайности. Другое
дело,  староста литкружка и его помощник, в прошлом ветфельдшер. Я вспомнил,
с каким изяществом он наложил мне  на манжеты свои шелковые лигатуры, и чуть
не вскрикнул  от точности попадания - он!  Только он, ветеринар, мог считать
новоявленных Лермонтовых  и Шекспиров в головах - профессиональная привычка.
Но  без  старосты  он бы  не  осмелился - исключено.  Тем не  менее  участие
старосты оставалось под вопросом.
     ...В понедельник позвонил в редакцию - донес  со  знанием дела, указал,
где и когда брать... Не сказал, что он староста литобъединения, утаил, но  и
Львом Николаевичем  не назвался.  Потому  и не назвался,  что, в  отличие от
новоявленных классиков, они с ветфельдшером получили свои литературные имена
лично   от  меня.  Доведись  следствию  заняться  мною   как  гэкачепистским
сторонником, старосту  бы  неминуемо  вычислили  по  литературному  имени. В
общем, ему не хотелось выглядеть в  моих глазах доносчиком, и в то же время,
чтобы обезопасить себя, он организовал (не без помощи ветфельдшера, конечно)
массовые доносы  литобъединенцев,  которым  (может быть, в  шутливой  форме)
присвоил выдающиеся имена по моей схеме.
     Никогда не думал, что  мне  придется самого  Льва Николаевича уличать в
плагиате!
     Я стал вспоминать кляузы, то есть от имени кого они писаны, и обнаружил
странную особенность: кроме общепризнанных и давно  почивших классиков среди
литобъединенцев  довольно-таки часто  встречались не только зарубежные (коих
по патриотическому  чувству избегал - наши не хуже), но и ныне здравствующие
классики,  которые  шли  у  меня, как  дефицитные,  по чрезвычайно  высокому
тарифу.   Признаюсь,   что   руководствовался  не   какими-то  там   высшими
соображениями, а инстинктом самосохранения.
     Был случай,  когда один совершенно уж  никчемный человек вдруг возжелал
быть  мной, да-да, Митей Слезкиным! Тогда-то я и вздул тариф, а иначе бы  не
отбился. А  потом,  одно  дело  - видеть в  литобъединенце  давно  почившего
классика  (ностальгия  по ушедшей духовности),  и  совсем  другое  - плодить
двойников  здравствующего писателя. Есть в  этом что-то противоестественное,
патологическое.  Исключения,  конечно,  были,  но   только  для  нобелевских
лауреатов. А тут  из двадцати шести анонимщиков треть -  писатели-иностранцы
или наши, выехавшие за рубеж.  И ни одного Толстого, и  ни одного Некрасова!
Странно, очень странно, чтобы в отсутствие строго регламентированных тарифов
не нашлось  никого, кто  бы возжелал покуситься на  хрестоматийно  известные
фамилии! Стало быть, при всей  свободе выбора на звания Толстого и Некрасова
было  наложено  табу.  Кем?  Наверное,  теми,  кто  оставил  их  для   себя.
Феноменально! Это не только выдает старосту  и его помощника  - своеобразное
использование служебного положения  в личных целях, - но и подтверждает, что
они принимали активное участие в организации массовых доносов.
     Негодяи! Я их возвысил, а они... Что ж, тем горше будет расплата!..
     Кипя  негодованием, я то и  дело  возвращался  к  тронной речи.  Угроза
поотрывать руки казалась  мне безвинным  детским лепетом, и  я заменил ее. В
последнем варианте заключительная фраза должна  была прозвучать  так: "...но
упаси вас Боже когда-либо впредь писать - головы поотрываю!"
     Вначале я удивился, что расстояние от конечной остановки до ДВГ  одолел
пешком  - ни разу не воспользовался  услугами городского транспорта. Затем -
удивился  времени: до начала заседания оставалось почти  пятнадцать минут. И
только потом - зловещей отчужденности здания.
     Все двери в ДВГ оказались опечатанными, а отмостка была обильно усыпана
стеклами и вырванными  с мясом  оконными рамами,  кое-где  валялись разбитые
вдрызг телефонные аппараты. Если бы я не знал о гостях  с ЖБИ, то, наверное,
плановые  мероприятия  революции  привели  бы  в  ужас  своей  бессмысленной
жестокостью. Но я знал, а потому  обратил внимание, что следы погрома  почти
не коснулись первого  этажа, зато  гости  с  ЖБИ разгулялись на  втором - ни
одного  живого  окна, зияющие пустоты. Именно на втором, как на витрине, был
выставлен на всеобщее обозрение вопиющий антагонизм путчистов-гэкачепистов и
демократов  -  "белых  носков".  Первые  крушили окна ДВГ  массовым  оружием
пролетариата с улицы, вторые безо всякого оружия, - изнутри. Общий результат
(выбитые окна)  списали  друг  на друга -  и  те и  другие имели свой особый
взгляд на происходящее.
     Подстелив  газету,  сел  на  ступеньку  крыльца так,  чтобы  не  видеть
революционного плюрализма мнений.
     Потрясающее  изобретение  -  революция.  Потрясающее  до основ...  А  с
криминальной точки  зрения - гениальнейшее. Все виноваты, а потому  никто не
виноват. Всякий, коснувшийся революции, греховен, а не коснуться ее  нельзя,
потому что она сама касается всех. Это очень справедливо, что в конце концов
революция  пожирает своих детей. Потому что люди,  вызывающие  революционную
ситуацию,   -   преступники.   Я  не   хочу  быть   ни   революционером,  ни
контрреволюционером.   Я  даже  гражданином  не   хочу  быть.  Я  хочу  быть
обывателем.  Да-да,  обывателем,  у которого есть прямые  обязанности  перед
своей семьей, перед государством, если оно чтит обывателя, а все остальное -
его священные права.  Я  не хочу  быть  ни на чьей стороне, а  только  -  на
солнечной. Сколько замечательного  вокруг - леса,  реки, моря, океаны. А еще
космос:  звезды, планеты, всякие там астероиды!.. Если  все это для любимого
человека  - понимаю. Если для  революции,  для ее героев - не понимаю. Почти
семьдесят пять лет восхищались революционерами, революционными  демократами,
растили сообща какого-то нового человека, а на поверку -  "горячий" телефон,
разбитые окна и опечатанные двери. Может,  мои литобъединенцы не так уж и не
правы, что старыми, в сущности гэкачепистскими, методами  решили разделаться
со  мной? Для них я (не важно, на  чьей стороне) участник революции, а стало
быть, со мной нечего нянькаться, - молодцы! В своем доносительстве они более
честны,  чем  подлинные   организаторы  революции.  Во  всяком  случае,  они
поступили на  уровне нашего советского обывателя,  и у меня не  должно  быть
никаких  претензий. Самое  разумное  - забыть о тронной речи,  молча  отдать
деньги и исчезнуть. Мне еще  надо  поблагодарить  их,  что  они не  побежали
спасать меня - тогда бы уж точно и меня погубили, и себя подставили...
     - Мужчина, что вы  здесь делаете, ваши документы?!  - прервал мои мысли
неизвестно откуда взявшийся милиционер.
     Я впервые  видел  милиционера моложе  себя  - пацан  лет  восемнадцати.
Отсюда и непривычное для меня обращение: обычно ко  мне всегда обращались на
"ты" или  - "вы-вы, молодой человек, да не крутите головой, вам говорят...".
А  тут  - мужчина! Я даже маленько подрос  в собственных  глазах, надулся от
важности, закинул ногу на ногу.
     - Собственно,  в  чем дело,  при чем  здесь документы?  -  сказал  я  и
несколько  с  вызовом  стал  покачивать   ногой  едва  ли   не  перед  носом
милиционера.
     Он вначале побледнел, потом лицо его сделалось пунцовым-пунцовым, точно
у  школьника.  Я   непроизвольно  встал,  относя   его  волнение   на   свою
бесцеремонность,  но  в ту  же секунду он  вытянулся в струнку и  отдал  мне
честь, прищелкнув каблуками.
     -   Простите,  меня  никто   не   предупредил,   -   извиняясь,  сказал
пацан-милиционер и опять покраснел, словно девица.
     Взаимно озадаченные,  мы не понимали друг друга до тех пор, пока  страж
порядка не приподнял штанины - белые носки! Он, как и я, был в белых носках,
и это лучше всяких слов  объясняло  его  извинения. Взяв инициативу  в  свои
руки, я  узнал, что по так называемому  молодежному призыву  он только вчера
зачислен в какой-то резервный  отряд особого назначения и,  по сути, объекты
ДВГ и кинотеатр,  который находится через дорогу, поручены  ему без  всякого
инструктажа.  Он даже  надеялся  получить  необходимый  инструктаж от  меня.
(Потому  что  вчера,  еще  в  Соснихе,  им  сказали,  что  они  поступают  в
распоряжение  революционного штаба.)  На мой  прямой вопрос: "При  чем здесь
штаб и белые носки?" - он многозначительно улыбнулся и сказал, что про белые
носки впервые  слышит.  Чувствовалось, что он очень доволен своим ответом, в
глазах прыгали веселые бесенята: мол, получил?! "Господи, что происходит?" -
подумал я,  понимая, что ничего больше  не  добьюсь от этого новенького, как
чемоданчик, конспиратора.
     Досадуя, сказал,  что  и я надел их по  чистой случайности -  других не
было. В ответ, все  так же многозначительно  улыбаясь, он  опять козырнул  -
ждет  распоряжений.  Я почувствовал, что  снова, помимо  воли, втягиваюсь  в
какую-то черную не то игру, не то дыру, из которой наверняка не выберусь.
     -  Никаких распоряжений  не будет,  нахожусь здесь сугубо  как  частное
лицо, - сказал я. - Жду людей, которые, возможно, не придут... понимаете?
     Он все понял, даже  немного обиделся на мою недоверчивость, сказал, что
как   бы  отлучится  в  палисадничек,  но  из  укрытия  будет  наблюдать  за
происходящим и, случай чего, придет на выручку.
     Я согласился. Ничего другого и не оставалось: с минуты на минуту должны
были объявиться литобъединенцы и понятливый пацан-милиционер мог одним своим
присутствием отпугнуть их.

ГЛАВА 14
     Замечателен  город  Н...,  лучший  из  древнерусских...  Река,  кремль,
зеленые холмы и храмы на холмах. Тают  в небе маковки куполов, далеко окрест
слышится неслышимый малиновый звон колоколов, плывущий из глубины веков. Вот
и мимо нас проплывет, не потревожив чувств, потому  что нас как бы и  нет на
земле.  Пусты  звонницы  наших  церквей,   музейный  холодок   мертвит  наши
иконостасы, потому что более всего и всех мертвы мы сами. Тусклость, серость
и горечь, да и то какая-то невсамделишная, вот  что такое - мы. Души умерших
писателей, рожденных до учения  Христа,  Данте поместил между адом и раем, в
городе,  лишенном даже намека на жизнь. А мы  сами по своей воле,  отвергнув
прошлое, поселились в  Лимбе. Но что-то уже сдвинулось - ад  или рай? Тысячи
русских  святых  идут  и  идут  ангельским  крестным  ходом  - день  Успения
Пресвятой Богородицы.  Предосенняя  безгрешная теплынь и  тишина,  солнечные
лучи скользят  по листве, и  небо сходит на  землю, и земля приподнимается к
небесам.
     Пресвятая Богородица, сделай так, чтобы маме было хорошо и всем матерям
земли Русской. Пречистая Дева Мария,  сделай так, чтобы Розочка ни  в чем не
нуждалась,  а меня просвети, потому что не хочу участвовать во всякой лжи, а
сам ни одной молитвы не знаю.
     Я стал  сочинять молитву  к Пресвятой Богородице и вдруг  почувствовал,
как хорошо вокруг  - тихо,  солнечно и просторно. И как тесно и уныло внутри
меня: вся моя жизнь литературного работника -  одно сплошное  недоразумение.
Здесь, на земле, пусть из глубины веков, но теплится божественное дыхание. А
во  мне нет  никакой глубины,  и высоты не чувствую - тусклость,  серость  и
никчемность.  Наверное, я и есть  тот новый  советский  человек,  взращенный
плодоовощной базой коммунистических идей?.. При  всей своей материальности я
по сути теоретический человек, то есть нематериальный. Только такой человек,
как  я,  и  мог  жить  будущим,  так  сказать,  пребывать  в  несуществующей
реальности.
     - Дядя,  у вас есть деньги? - перебил меня мальчик лет десяти в голубой
плащевой курточке.
     Он  так опасливо  оглядывался  по  сторонам, что  и я оглянулся. Вокруг
никого не было, только за стеной кустарника как будто что-то мелькнуло.
     - А тебе зачем? - спросил я. - Тебя кто-то послал ко мне?
     - Никто не  посылал, - ответил  мальчик  и, коротко взглянув  на  меня,
смутился, потупившись, стал ковырять землю красным кедом.
     Что-то неуловимо  знакомое угадывалось в  его лице - крутой  нависающий
лоб  и  эти широко  поставленные глаза  я как  будто уже видел  - староста?!
Наверняка его внук или  внучатый племянник. Я даже  задержал дыхание, боялся
перевести дух.
     - Давай сделаем так, - предложил я. - Ты сейчас пойдешь  и скажешь тому
или тем, кто тебя послал, что деньги у меня есть, но не  мои. Пусть подойдут
ко мне,  им нечего бояться, я должен  отдавать  деньги каждому в руки  и под
роспись. Скажи, что литературный кружок закрыт на неизвестное время.
     - А все знают, что он закрыт.
     Мальчик с любопытством посмотрел на меня и тут же испуганно  присел. Из
кустарника  призывно  свистнули,  но он  уже  дал стрекача  с  прытью зайца.
Голубая курточка  скользнула между ветвей, и все исчезло,  будто и  не  было
ничего. Я прислушался, но вместо треска  веток  и  шороха  листвы услышал за
спиной  отчетливо приближающиеся шаги. Мне даже  оглядываться не  надо было,
чтобы догадаться - пацан-милиционер.
     На этот раз мы чрезвычайно быстро выяснили отношения. По-военному четко
отдал распоряжение: скрыться ему  в палисадничке  и не появляться,  пока  не
позову.  Во  всяком  случае,  не  раньше  чем  в  восемнадцать  двадцать. (Я
надеялся,  что  полчаса  мне  за  глаза  хватит,  чтобы  войти  в контакт  с
литобъединенцами.)  Увы,  в  девятнадцать ноль-ноль, проклиная белые  носки,
пацана-милиционера,  но  больше всего  свое  обещание  "отдавать  деньги под
роспись",  принял решение  удалиться.  Уходя, зашел под  деревья и за стеной
кустарника обнаружил  довольно-таки  обширную площадь  свежепримятой  травы.
Сомнений не было - наткнулся на место лежки тех, кто подсылал мальчишку.
     По  окуркам,  вмятинам  и  другим  разрозненным  свидетельствам,  точно
следопыт,  установил,  что  взрослых   наблюдателей  было  двое  и  объектом
наблюдения  был  Дом  всех газет  (в  сектор  видимости попадало  не  только
парадное с крыльцом, но и большая часть  палисадничка с милиционером). Зная,
что староста  и его помощник  живут  на  проспекте Мира, направил  стопы  на
соответствующую  остановку автобуса. Но и они  знали, что я знаю, а  потому,
наверное, изменили маршрут. Самым досадным было, что, уверенные в моей связи
с  милицией  (сами  видели),  они непременно  постараются  сообщить об  этом
литобъединенцам и  впредь все мои попытки отдать деньги будут восприниматься
как поползновения  провокатора.  Воистину  не  деньги,  а  какие-то тридцать
сребреников!   Мне  захотелось   выбросить  их,  такими  омерзительными  они
представились.  С   трудом  пересилил   себя:  выбрасывать  трудовые  деньги
(подкожные   несомненно  были  таковыми)  -   кощунственно.  Тем  более  что
литобъединенцев (по-советски добропорядочных обывателей) я простил.
     Домой шел опять пешком, и если всю дорогу  в  ДВГ клеймил позором своих
мнимых классиков,  то  теперь  - себя. Дал  слово Божьей Матери,  что деньги
литобъединенцев не  просто так  потрачу, а с  толком -  буду  жить на них  и
писать.  Со студенческой скамьи  мечтал  я о  внезапном  богатстве,  которое
позволило  бы  не думать о хлебе насущном, не забивать голову  унизительными
мыслями о пропитании, а творить, создавать бессмертные произведения. Настало
время  осуществить  мечту,  тем  более   что  бессмертные   творения   будут
обязательно издаваться  огромными  тиражами  и  деньги  сами  потекут  в мои
карманы.  Тогда-то  и  представится случай  каким-то  образом  отблагодарить
нынешних  кредиторов.  Я  до  того  настроился  писать  (оправдать  доверие,
возложенное на меня подкожными деньгами), что мысль о возможной случайности,
которая  могла   бы  помешать   осуществить  задуманное,  показалась  гласом
Господним. Дело  в том, что на подсознательном уровне я мгновенно понял, что
помешать  может  только  Розочка, ее  возвращение.  Но  не  признался  себе,
увернулся от подсознательного и как ни в чем не бывало попросил Божью Матерь
оградить меня от всех возможных и невозможных помех.
     И вот, как только попросил, сразу же почувствовал неискренность просьбы
и  даже испугался, что Богородица удовлетворит ее. Да-да, пошел на попятную.
Стал  заверять  Богородицу,  что  Розочка  своим  возвращением не только  не
помешает, а наоборот, усилит мое  вдохновение и тем самым  ускорит написание
бессмертных произведений. В своих  просьбах  и увещеваниях я дошел  до того,
что предложил Богородице сделку - Она возвращает Розочку, а я взамен не беру
ни копейки из подкожных денег. Разве что на издание коллективного сборника?!
При  всей бездарности  авторов его нельзя  отметать, потому что в угоду мне,
когда  стану  известным классиком,  его  непременно издадут. Главное - стать
классиком, а для этого нужно только одно - чтобы Розочка возвратилась домой,
и возвратилась немедленно.
     Все у меня  сводилось  к  Розочке, и я  ускорил  шаг  -  вдруг она  уже
вернулась?! Глупо?! Для тех глупо, кто никогда не слышал гласа Господнего.

     На  вахте в общежитии мне сказали,  что  ключ от комнаты  и мою записку
забрала жена - уже с час, как она дома.
     - Как дома?! - не понял я.
     То  есть понял, но не  поверил,  подумал,  что вахтерша меня спутала  с
кем-то  другим  или  по  чьему-то  наущению  разыгрывает.  (Сама-то  она  до
розыгрыша не дотумкала бы.)
     - С тобой-то все ладно? А побелел-то как! - испугалась вахтерша.
     - Я вам не  верю, - сказал я. - Моя жена... Где она была? - спросил, не
понимая, о чем спрашиваю.
     Мне  хотелось только одного  - чтобы  эта  недалекая женщина наконец-то
поняла, что мы говорим действительно о моей жене и ни о ком другом.
     - Вот-вот, я тоже ей не  поверила, - обрадованно подхватила вахтерша. -
Говорю ей: как  же может  быть, чтобы ты  вернулась из командировки,  неужто
нынче  ездеют  по  командировкам  со  своими  кроватями,  холодильниками   и
телевизерами?
     Женщина стала  изображать, как  строго и  недовольно посмотрела  на нее
Розочка,  как,  взяв  ключ, оскорбленно дернула  головкой  и  как  горделиво
удалилась, словно  не она, нахалка, внаглую все свезла из комнаты,  а  у нее
свезли.
     Сомнений быть  не могло - имелась  в  виду  Розочка.  Сердце мое, точно
очнувшаяся птичка, встрепенулось навстречу небесной лазури, солнечным лучам,
и от горизонта до  горизонта я  увидел Приобскую  степь, степь моей юности -
поля цветов как поля любви. До чего  же интересная женщина эта вахтерша, она
кипятится,  гневается,  а  от  нее исходят  волны радости  и  даже восторга,
подумал я и, не чувствуя ног, помчался наверх, к Розочке.
     Не помню  уж, на  площадке  какого  этажа  остановился. Меня осенило  -
Розочка, очевидно, приехала уставшей, голодной, а у меня, как всегда, пусто.
То есть на подоконнике от  вчерашнего осталась зачерствевшая корка хлеба, но
на ужин зачерствевшую корку хлеба - это форменное варварство!
     Я неописуемо обрадовался, что деньги  при  мне, что  их не выбросил.  У
меня даже холодок пробежал по спине - что бы я сейчас делал?! В ответ где-то
далеко-далеко в глубине  души отворилось как бы  окошечко кассы,  лица я  не
разглядел, а  голос как  будто мамин: "Обещал  ни копейки не брать из  чужих
денег, а сам?!" О Господи, как  можно, какие  чужие,  когда Розочка голодна!
Восстало все во мне с  такой горячностью, что  окошечко вмиг захлопнулось, и
больше  я уже не вспоминал ни