у спать.
     Усатый, вставая из-за стола, хохотнул:
     - Отличная нервная система, будем завидовать!
     За столом заулыбались, я  почувствовал к  себе такое искренне дружеское
расположение,  словно  вдруг,  нежданно-негаданно, совершил  безумно  смелый
поступок и спас всех присутствующих от неминуемой погибели.
     Усатый попросил редактора  и  черноголового  после  обеда  спуститься к
нему, а всех остальных  - действовать по расписанию и не пренебрегать своими
прямыми обязанностями. Не знаю,  что меня  пленило  в усатом: интеллигентные
манеры,  внутренняя  собранность  или  олимпийское   спокойствие,   -  но  я
почувствовал, что глава здесь -  он. И он не выскочка,  не самозванец, а, по
всей вероятности,  сугубо  военный  человек.  Может  быть,  морской  офицер,
специально  приглашенный  для   руководства   данным  предприятием.  Что  за
предприятие, кем приглашен? Оставалось тайной, которую, как  это ни странно,
мне не хотелось разгадывать.

ГЛАВА 12
     Я подвинул стул  к стене  и, скрестив руки на груди, решил  прикорнуть.
Сквозь дрему слышал странные разговоры о том, что Дом всех газет,  очевидно,
будет под  арестом до суда. Что  с обеих сторон (разумеется,  я  не понимал,
какие  стороны или  чьи)  поступило  огромное количество жалоб на  какого-то
литературного работника,  который заделался не  то Поэтом-Летописцем, не  то
Буржуином,  но  которому  все  равно  кранты.   Мне  привиделось,  что  я  -
Самовар-Буржуин. Толстый,  пузатый, а на месте пупка у  меня - кран. Я  стою
фертом, подбоченившись,  посреди какого-то  громадного стола, и у меня  одна
задача -  никаким образом не  давать чаю  тянущимся со всех сторон стаканам,
облаченным в какие-то живые подстаканники.  Никто лучше  меня не знает, что,
как  только  кран будет  открыт, я, как Самовар-Буржуин, немедленно исчезну,
потому  что  вся  моя  пузатость  в "нечаянной  чайности...".  Меня дергают,
толкают, трясут, наконец, так бесцеремонно, что я просыпаюсь.
     -  Вот  уж действительно отличная нервная система! Как сурок  спать!  -
весело  заметил редактор  и  сказал, чтобы  я шел за  ним.  Мы прошли  через
библиотеку, мимо стеллажей книг,  через  какие-то выгородки  и  оказались  в
небольшой глухой комнатке с  одним  окном, стулом и столом, на котором стоял
телефон со снятой трубкой - слышались короткие гудки.
     Редактор сел на стол и, не глядя, положил трубку на аппарат.
     - Располагайся, - он указал на стул, - и рассказывай все-все подчистую:
почему  пришел сюда, что тебе нужно, кто послал? В общем, всё - и начистоту,
тебе  же лучше  будет,  - предупредил редактор с такой  строгостью, словно у
него уже имелись неоспоримые доказательства, компрометирующие меня.
     - Никто не посылал.  Сам  пришел, захотелось взять авторские экземпляры
со своей публикацией...
     Внезапно зазвонил телефон. Редактор остановил меня и так же, не  глядя,
как положил, снял трубку.
     - Внимательно слушаю, редактор "Н... комсомольца". Да-да, это "горячий"
телефон.
     Ладонью прикрыл трубку, подал мне:
     - Послушай, только ничего не отвечай, я сам поговорю с ним.
     -  Докладываю  со всей  строгостью  и  ответственностью,  -  услышал  я
отчетливо  присевший  от   волнения,  хрипловатый  баритон.  -  В   пятницу,
четырнадцатого  августа сего  года  руководитель  литературного  объединения
вашей  газеты Дмитрий  Слезкин под личиной литературного работника  собрал с
каждого  вновь прибывшего на заседание вольнослушателя  по семь  целковых. С
целью  напечатать  своим  способом  "Книгу  книг" для восхваления советского
тоталиризма, чтобы поддержать как-то: Янаева, Крючкова, Язова, Павлова, Пуго
и других закоренелых гэкачепистов.  Слезкин планирует  прибыть в редакцию на
Успение  Пресвятой  Богородицы, двадцать восьмого  августа. Предлагаю тут-то
его и взять. (Продолжительная пауза, потом вопрос - записал ли?)
     Я вернул трубку, не зная, что и подумать.
     -  Нет-нет,  повторите  последнее предложение, -  попросил  редактор  и
шепнул, чтобы я приблизился и  слушал  вместе с  ним  - сейчас  будет  самое
интересное.
     После некоторой паузы он спросил звонившего:
     - Ваша фамилия, имя и отчество?
     В трубке неуверенно кашлянули.
     - Так тожеть нельзя. По радио объявили, что можно свидетельствовать без
своей фамилии, конфидицно.
     "Господи, это же староста литобъединения, мой Лев Николаевич!"
     Редактор согласился, что  можно без фамилии, но  в  деле со Слезкиным -
особый случай.
     -  Он  пойман  и  взят под стражу,  а на допросах  свою вину  отрицает,
говорит, что деньги на "Книгу книг"  сдавались добровольно, требуется  очная
ставка.
     В трубке опять кашлянули.
     - Лично я деньги не сдавал.
     - Вот и хорошо, - одобрил редактор. -  Будете вне  всяких  подозрений и
тем еще лучше поможете следствию по делу гэкачепистов на местах, - последние
слова произнес так, словно прочитал полное название дела с лежащей перед ним
папки.
     В ответ на другом конце провода положили трубку. Редактор тоже положил,
но не на аппарат, а на стол.  Видя мою растерянность, даже притюкнутость  (я
был в таком смятении, словно мне опять подали полотенце), он сказал:
     - Чувствуешь, Митя, тебя обложили со всех сторон, запираться бесполезно
- выкладывай.
     Я не понимал,  что происходит. Голова  лопалась  от  вопросов, которые,
словно радиоактивная  соль, выпадали  в  осадок,  разрушали  ум. Мгновениями
казалось, что я рехнулся, мой мозг отказывался мне служить. "Староста чем-то
напуган  -  чем? Кто  такие  закоренелые гэкачеписты и  почему на меня  пало
подозрение, что я их лазутчик?" Вопросы, вопросы и ни одного вразумительного
ответа, какой-то  сплошной  "тоталиризм"!  Нервно  засмеявшись,  вытащил  из
внутренних  карманов пиджака три пачки  денег, перетянутые белыми нитками, и
положил их на стол.
     Редактор молча встал, неторопливо выдвинул верхний ящик стола. Я увидел
плотные  пачки  двадцатипятирублевок, лежащие трехслойными рядами и стянутые
банковскими бумажными  полосами.  "Откуда  здесь так много денег и почему он
показывает   мне?!  Неужто  банк...  а   меня  подставили?!  Почему   меня?!
"Тоталиризм"!.."
     Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что ворох  новых вопросов только
усиливает ощущение, что  я поглупел  окончательно.  Уловив,  что я  потрясен
увиденным, редактор так же неторопливо, как выдвинул, задвинул ящик.
     - Итак, Митя, - он засмеялся, - взяток не беру.
     Редактор протянул мне подкожные деньги, которые в сравнении с теми, что
лежали в  ящике стола,  показались хотя и жалкими и замызганными,  но такими
домашними   и  родными,   словно   газетные  вырезки   моих   опубликованных
стихотворений. От тех  же, лощено-тугих, пахнуло холодной  отчужденностью, я
почти физически ощутил изморозь какого-то потустороннего ветерка.
     -  И что же,  по-вашему,  меня ждет? - равнодушно спросил я и, внезапно
даже  для  себя,  идиотски  хихикнул.  (Ужасно некстати  вспомнилось  письмо
Незримого Инкогнито,  в котором он  пророчествовал  Дивному  Гению шествие в
Светлое  Будущее  непременно  в  кандалах.)  Я  хихикнул  оттого, что  легко
представил себя Дивным Гением.
     На  подоконнике  стоял  графин  с  водой,  редактор  подал  стакан.  Он
почувствовал, что я не в себе.
     - Митя, успокойся! Даю слово, что  здесь (он постучал по верхнему ящику
стола) нет никакого криминала. Ответь: почему ты пришел сюда, с какой целью?
И вот увидишь, я тоже отвечу на все твои вопросы.
     Выпив воды, я повторил,  что никто меня никуда не посылал. Я сам пришел
в  ДВГ.  В конце  концов, имею право  прийти  на  работу,  имею  право взять
авторские экземпляры  газеты,  в  которой  опубликовано мое стихотворение? А
потом, кто такие гэкачеписты и почему именно я должен быть их лазутчиком?
     -  Гэкачеписты -  враги демократии. И ты  это  знаешь  не хуже  меня, -
сказал редактор. - Иначе зачем бы они держали Горбачева в Форосе?!
     Мои  расширенные  глаза,  удивление,  наконец,  глупейшие  вопросы,  на
которые мог бы ответить любой школьник, привели редактора в замешательство.
     - Митя, ты либо притворяешься, либо  только что вышел из  лесу! Неужели
ты газет не читаешь, телевизор  не смотришь, радио не слушаешь?! С людьми-то
в общежитии встречаешься или ты живешь в мусорном ящике?!
     Конечно, он не хотел меня оскорблять, но оскорбил. Я разозлился, сказал
ему, что  он очень прозорливый -да, не читаю, не смотрю  и не слушаю! Мне до
того обидно стало, что сижу перед ним  действительно дурак дураком, - у меня
даже комок подкатил к горлу. Чтобы не выдать себя,  высморкался и,  украдкой
вытирая глаза, увидел, что высморкался  не в носовой платок, а в  премию, то
есть в демократическую пару белых  носков, вот только что мне  всученных. Он
тоже увидел - мы переглянулись. Понимая, что он уже ничего не поймет, сказал
ему,  чтобы  он  ничего  не  думал   -  от  меня  жена  ушла.  И  совершенно
непроизвольно высморкался еще раз.
     Редактор   поверил  мне.  От  него  я  узнал  странные  вещи:  о  путче
гэкачепистов,  о  демократической  революции и,  самое удивительное, о своем
прямом  участии (в  масштабах  области)  в  этих  судьбоносных  исторических
событиях.
     Оказывается, сразу после выхода в свет газеты  с моим стихотворением "У
Лебединого  озера",  посвященным  Розе  Пурпуровой, редактору  позвонил  Сам
первый  секретарь  обкома  партии  и,  не  скрывая  угроз,  сказал,  что  за
публикацию антипартийного стихотворения с мыльными  пузырями он, редактор, и
я, автор, получим по всей строгости чрезвычайного положения.
     - Это же форменное безобразие - издевательство и прямой призыв к бунту,
- сказал Сам и пообещал в ближайшее время разобраться с нами.
     Слава Богу, в ближайшее время случилась демократическая революция! Но и
тут для нас  с  редактором  вышло  не все ладно. ТАСС сообщил, что некоторые
области  поддержали  гэкачепистов,  а  особо рьяные... поместили  на  первых
полосах газет  "оды", восхваляющие путчистов, и в качестве примера сослались
на  мое  стихотворение, опубликованное  в "Н... комсомольце". Откуда  я  мог
знать, что  балет "Лебединое  озеро",  транслируемый в течение трех  дней по
всем каналам телевидения, станет  визитной карточкой  путчистов?! Сели мы  с
редактором между двух стульев.
     - А что же Вася Кружкин? - спросил я редактора.
     Как ни крути, а заголовок моему  стихотворению и вообще всю новаторскую
полосу придумал  он. Разумеется,  я  ничего не  объяснял  редактору,  просто
поинтересовался, любопытно стало - как Вася выпутался  из переделки, которую
самолично сотворил и  в  которую вовлек нас, не по  злому умыслу, конечно, -
стихийно?
     Редактор безнадежно махнул рукой: мол, что с Еврейчика возьмешь?!
     - Удрал  в командировку - успел. Уехал на историческую родину...  Будет
там лес валить - заменит и тетю Глашу, и дядю Гришу.
     Редактор как-то  невесело  засмеялся своей шутке и  посоветовал  и  мне
срочно уехать куда-нибудь подальше.
     Я сказал, что мне пока нельзя уезжать - вдруг жена вернется!
     Редактор, разведя руками, вскинулся:
     - Ну, Митя, ты даешь! В стране революция, все общество трещит по  швам,
ломаются  государственные устои, не ровен час, новый отец народов объявится,
а он - вдруг жена вернется!
     И стал стыдить меня, что я хуже  последнего обывателя.  На  одной  чаше
весов  -  судьба  мира,  а  на  другой  -  мельчайшей   молекулы,  невидимой
невооруженным  глазом,  и что  же?!  Для человека,  называющего себя Поэтом,
судьба молекулы перевешивает все судьбы мира!
     -  Анекдот, да и только! -  в сердцах подытожил редактор и,  не скрывая
сарказма (старался уколоть побольнее),  повторил  меня  как  бы  с ужасом: -
Нельзя уезжать, никак нельзя - вдруг жена вернется!
     У него довольно-таки смешно вышло, по-театральному убедительно, но я не
засмеялся.  Мне стало грустно, хотя я понимал, что по большому счету он прав
и если я чего-то достоин, так это прежде всего высмеивания.
     - Понимаешь, - сказал  я, - тут дело  не в том, что она вдруг вернется.
Тут все дело в том, что она вдруг вернется, а меня нет, понимаешь?!
     - Не понимаю и не хочу понимать, - возмущенно ответил редактор.
     Я полез в карман  за носовым платком (у меня внезапно объявился насморк
-  неудачно  шагнул  в  радугу или  еще  почему-то?!)  и,  вспомнив о  своем
злополучном приключении с носками,  задержал  руку, не стал его вытаскивать,
побоялся ошибиться вторично.
     Редактор, перехватив  мой  взгляд,  ухмыльнулся  (здесь он  все  понял,
раскусил). Как бы думая  о чем-то своем, меня  не касающемся, положил трубку
на телефон, стал смотреть в окно.
     В данной ситуации было бы глупо  что-то доказывать. Это отвратительно -
бояться выглядеть смешным, когда понимаешь, что и так смешон.
     Пересилив   себя,   вытащил  платок   (мне  повезло,   я  иногда  бываю
неправдоподобно везучим) и, торжествуя, громко высморкался.
     Редактор изумленно воззрился  на меня - оказывается,  у человека, ни во
что не  ставящего судьбы мира, вполне может быть настоящий носовой  платок?!
Он был посрамлен. Я  как ни  в чем не бывало спросил: а что же он сам никуда
не уезжает, тучи сгустились над нами обоими?
     Не  буду злоупотреблять подробностями. Тогда мне  удалось узнать  такие
вещи, о которых все это время  предпочитал помалкивать.  Судите сами - тугие
пачки   двадцатипятирублевок,   оказывается,    были   всего   лишь   малыми
добровольными пожертвованиями наипервейших "новых русских".  Да-да, в пользу
зарождающейся демократии и реформ. Кто они - наипервейшие? Тогда их называли
спекулянтами, кровососами, в общем, криминальными элементами.
     Что  же  произошло? Произошла  своеобразная  рокировка  -  элита партии
добровольно залезла под  стол, а комсомольская элита, ею взращенная, уселась
за столом.  Поначалу  приказы  из-под стола  исполнялись неукоснительно. Это
потом уже понятливые  ученики затоптали своих учителей.  Благо, что  те сами
легли под ноги.
     Неправдоподобно?! Мне самому не верилось.
     - Наивный ты, Митя, - сказал мне тогда редактор. - Мы  все,  вся страна
за демократию, но где взять демократов?! В том-то и парадокс, что у нас нету
ни демократов,  ни путчистов.  Иначе нам самим не пришлось бы надевать белые
носки  и  закрывать  свои  же  газеты   как  гэкачепистские.  Все  -  как  в
военно-патриотической  "Зарнице"  -   сами   разделились   на   приятелей  и
неприятелей и понарошку воюем. Но жертвы будут всамделишные, потому что ни в
одной  игре  не  обходится,   чтобы  не  нашлись   такие,  кто   обязательно
воспользуется  игрой   для   сведения   давнишних  счетов  по-настоящему,  с
мордобоем. Вспомни "Зарницу", а тут игра в революцию  в масштабе державы, да
что там -  в  мировом масштабе! Так что  жертвы  будут  - и  не шуточные.  И
первыми падут такие,  как  ты, Митя: близорукие, не  от  мира сего, чересчур
доверчивые, чересчур прямолинейные.
     Помнится, меня обидела  роль жертвы, но  он сказал, что, не  будь  его,
меня  бы  линчевали  уже во  время  ланча.  Потому что они,  "белые  носки",
истосковались  по  правдашним  путчистам, а тут,  по свидетельству  народных
мстителей  (имелись в  виду доносчики), объявился  самый настоящий путчист -
лазутчик Митя Слезкин.
     За время  нашей  беседы  несколько  раз  звонил  телефон,  но  в трубке
загадочно  молчали.  Через  каждые полчаса редактор  отлучался,  очевидно  к
усатому. А где-то пополудни меня  выпроводили. С  часу на час ждали каких-то
гостей  с ЖБИ,  которые в  поддержку гэкачепистов должны были расколошматить
все окна в ДВГ, а потом в бывшем здании горкома КПСС.
     На прощание редактор  дал мне пачку газет с моим стихотворением и общую
тетрадь (от корки до корки заполненную доносами).
     - Почитай, Митя,  - напутствовал он, когда  я уже спускался по трапу. -
Любопытное чтение, может, Вася Кружкин не так уж и не прав, что укатил?..

ГЛАВА 13
     В  день  Успения  Пресвятой  Богородицы, как  и  планировал,  пошел  на
очередное   заседание   литобъединения.  Настроен  был  архивоинственно.  Не
терпелось не просто отдать деньги, а побыстрее освободиться от них. Но более
всего  жаждал освободиться от  литобъединенцев,  хотелось  гнать их  поганой
метлой. Да-да, именно так! He раз и не два мысленно прокручивал свою тронную
речь, в  которой,  после  того  как  отдам  деньги, намеревался сказать:  "А
теперь,  мнимые  классики,  как  то: Пушкины,  Гоголи, Толстые,  Некрасовы и
прочая, прочая... отпускаю вас на все четыре стороны. Идите с  миром к своим
детям и внукам, но упаси вас Боже когда-либо писать - руки поотрываю!"
     Конечно, я понимал, что отрывать  руки  -  это уж чересчур... Но давать
сто  розог  за  каждое  неправильно  употребленное   слово,  как  хотел  Лев
Николаевич  Толстой,   мне  представлялось  незаслуженной  милостью  и  даже
потачкой всякого рода  графоманам.  Выжигать  их каленым  железом -  вот что
надобно  для  русской  литературы,  думал  я,  подготавливаясь  к  заседанию
литобъединения как к акту кровавого,  но  справедливого возмездия. Все,  что
прежде мне  нравилось в  литобъединенцах, теперь  вызывало  отвращение.  Мой
разворот на сто восемьдесят градусов объяснялся не столько их лжедоносами на
меня (было  и это), сколько их непролазно  дремучим косноязычием. "Избранное
сочинений" в общей тетради при одной только мысли, что это изыски не рядовых
негодяев,  а  якобы еще и литературно одаренных, приводило меня в  состояние
зубовного скрежета.
     Большинство  кляуз  начиналось  со  слов:  "Пишет  вам  ветеран  труда,
пенсионер,  один  из  Лермонтовых  от  имени  всех  Лермонтовых   областного
молодежного  литобъединения (на двадцать  второе  августа  нас насчитывалось
пять голов)..." Или:  "...один  из  Тургеневых от имени  всех Тургеневых..."
Или: "...Шекспир  от имени  всех Шекспиров"  и так  далее... менялись только
фамилии  классиков  и  количество  голов.  Все  двадцать  шесть  кляуз  были
датированы  двадцать вторым  и двадцать  третьим  августа  (потом  "горячий"
телефон, введенный новой  властью  для доносительства,  был отменен).  Путем
простых  арифметических  подсчетов  я установил, что  каждая  группа  мнимых
классиков  насчитывала в среднем от  трех до четырех человек. Но лучше бы не
устанавливал.  Примелькавшаяся репродукция перовских охотников, висящая  над
головой дежурного вахтера,  загородку которого не минешь в  общежитии, стала
преследовать   меня   своими  внезапными  метаморфозами.   Как  раз  в  день
литературного   заседания   проходил   мимо  и  обмер:  вместо  охотников  -
длинноволосые Шекспиры!  И  не  байки  друг другу рассказывают,  а  сочиняют
коллективную анонимку. Если бы я не знал на кого!
     Впрочем,  не  это  расстроило,  а   шаблонность  фантазии,  эпигонство.
Конечно, я не упоминал бы об  этом, но именно кляуза "Шекспира от имени всех
Шекспиров..." окончательно раскрыла  глаза на происходящее. Дело в том,  что
ни  в первом призыве (скажем так), ни во втором, когда я распоясался, у меня
Шекспиров не  было  среди литобъединенцев.  А в  третьем  я  вообще не давал
никому  никаких имен. Предположил, что, может быть, сами того не зная, сидят
в актовом зале будущие классики мировой литературы, но конкретно, кто из них
кто,  не уточнял.  Выходило,  что  они  сами,  без моего  ведома,  завладели
выдающимися литературными именами.
     Самозванцы, Гришки Отрепьевы - они еще смеют называть себя Шекспирами?!
Чуть-чуть  страна оступилась, еще не сбилась  с пути даже, а они уже занесли
свои кривые сабли над Иваном Сусаниным. Шляхтичи проклятые - сброд!
     Я был полон гнева потому, что в ту минуту всем сердцем ощутил корыстную
низость смутного времени, точнее, всех смутных времен.
     Потом пришла мысль, что раз литобъединенцы присвоили себе имена,  то по
моей тарифной  сетке  с  них  причитается, они автоматически  лишились своих
подкожных  денег  в  мою  пользу   -