ней любви к Розочке.
     Толя Крез очень внимательно посмотрел на меня своими черными блестящими
глазами и неожиданно задумался, не хуже Двуносого впал в отсутствие.
     Я закрыл папку и, глядя в окошко, стал завязывать тесемки.
     -  Погоди,  не так скоро, - придержал меня очнувшийся  Толя и спросил у
Двуносого, а что он как посредник думает по этому поводу.
     Что  думал  Двуносый,  лично  я  так  и  не   понял.  Он  очень  длинно
рассказывал,  что   я  в   прошлом   руководитель  областного  литературного
объединения;  что  у  меня диплом  "литературного работника", что я -  автор
поэтической рекламы, которая почти всю зиму украшала его киоски, и, наконец,
что сам Филимон Пуплиевич купил у меня стихотворение за сто долларов.
     - За сто? - коротко переспросил меня Толя Крез.
     - Не совсем, - ответил я.
     И объяснил, что в тот день я не продавал стихи. Просто маленько выпил и
рассыпал  рукопись со  стихами, а ветром их подхватило и  разметало. Лимоныч
сам  поднял  стихотворение, прочел и  заплатил за  него  пятьдесят долларов.
Причем  заплатил  не  мне,  а  Феофилактовичу.  Потом  стихотворение  прочла
спутница Лимоныча, красавица в  кожаном пальто и бордовой  чалме, сказал я и
незнамо  зачем  уточнил, что на  чалме  у  нее еще  горел снег, так пламенно
вспыхивал, аж ослеплял, как бриллианты...
     Здесь Толя  Крез  опять задышал, задышал  так  сильно, как  астматик, -
черная тряпочка то раздувалась, словно  от внезапного гнева, то опадала, как
бы истощившись.
     Толя Крез молча  пододвинул  папку со стихами, взял  восемь отобранных,
положил перед собой. Так же молчком достал лопатник, положил его на листы со
стихами,  раскрыл,  вынул  пачку   зеленых,   неторопливо  отсчитал  семьсот
пятьдесят долларов, подал Двуносому.
     Двуносый явно машинально пересчитал и так же машинально согласился, что
отсчитано семьсот пятьдесят долларов.
     - Тысяча, тысяча баксов! - поправил Двуносого Толя Крез.
     Я  усмехнулся. Тогда он сказал, что поэту негоже  слишком сильно любить
"зеленые".
     - Я согласен взять стихи назад, - сказал я без тени сожаления.
     Он это  почувствовал  и,  вставая  из-за стола,  объяснил,  что  двести
пятьдесят долларов он вычел в пользу компании,  которая отныне берет на себя
обязательство  защищать   мои  интересы  перед  всякими  щипачами,  то  есть
преступными элементами.
     - Так, Фефелактыч? - спросил он Двуносого, протягивая руку для пожатия.
     -  Так-так, -  с  некоторой поспешностью  ответил  генеральный директор
пивного бара и,  чтобы уже совсем  развеять всякие сомнения, добавил:  - Без
крыши - амба!
     Толя Крез повернулся ко мне - есть претензии? Я ответил - никаких. А он
свои снимет, когда опубликует подборку.
     - Какую гарантию даешь стихам - месяц, два, три?..
     - Моя гарантия стихам - вечность, - сказал я  с  чувством оскорбленного
достоинства, потому что действительно оскорбился.
     Толя Крез удовлетворенно хмыкнул и,  кивнув  приспешникам,  неторопливо
направился к двери.
     Когда за окошком растаяли их шаги,  я  предложил Двуносому  все семьсот
пятьдесят долларов оставить себе в счет долга и процентов за посредничество.
Разумеется,  он  обрадовался.  Предложил  отметить,  послал  Тутатхамона   в
ресторан  казино за горячими  блюдами.  Я  заказал зеленые  щи с поджаренным
луком, горячую баранину с петрушкой и кофе со сливками.
     Пока   ждали  Тутатхамона,  Алексей   Феофилактович  возбужденно  ходил
взад-вперед и, точно оракул, вещал, что я могу стать великим человеком, если
займусь бизнесом. Потому что он  заметил, и уже давно,  что деньги пищат, но
сами лезут в мой карман.
     - Ты, Митя, грамотный. Ты можешь  превзойти самого Филимона Пуплиевича,
если чуть-чуть  отойдешь от стихов  и приблизишься  к деньгам. Ты, Митя,  не
думай, что большие деньги достаются  бесчестным людям,  - никогда! Или - как
исключение!
     Он приблизился и  заговорил  шепотом, что еще совсем недавно он сам так
глупо думал, но это не так - деньги льнут к честным людям, и  сие есть тайна
великая. (Опять мой лексикон и опять не в том направлении.)
     Я не разделял оптимистических прогнозов  Двуносого. После "состязания в
Блуа" я  продал  уже не стихи,  а как бы себя самого  - в стихах.  Во всяком
случае, я не испытывал радостного возбуждения Двуносого. Я испытывал ужасное
чувство  опустошенности  и  обманутости.  Единственное,  что  утешало:  будь
Розочка рядом, она была бы довольна.

     Зеленые щи, баранина  и кофе, которые принес  Тутатхамон  в специальных
посудинах (то есть  горячими, дымящимися), как-то очень сильно поразили меня
своей обыденной  настоящностью.  Я  даже  незаметно для  компаньонов, прежде
ложки, опустил палец в щи. Впрочем, и щи,  и баранина,  и кофе - и  тогда, и
после - не произвели должного впечатления. В моих снах  и галлюцинациях  они
были  гораздо  вкуснее,  а  главное  -  желаннее.  И,  увы,  к этому  нечего
прибавить.

ГЛАВА 37
     В своих прогнозах Двуносый  не ошибся - я  занялся бизнесом,  и деньги,
действительно как заговоренные, потекли в мои карманы.
     Покупатели -  вначале  Лимоныч  вместе  с  начальницей  железнодорожных
перевозок. Потом Толя Крез, оказывается,  влюбленный  в  стюардессу, младшую
сестру начальницы. И,  наконец, Визирь, совладелец многих вещевых палаток на
городских  рынках, ухаживающий  за  старшей  сестрой, тоже  начальницей,  но
авиаперевозок,  который после  публикации якобы Толиных стихов "О любви" сам
разыскал меня  и заказал пьесу в двух действиях. Он требовал, чтобы в первом
действии главный  герой  пьесы  мюрид (чеченец по национальности - добрейший
человек, кристально честный и весьма часто плачущий от всякого, даже своего,
злого  слова)  влюбился  бы  в  русскую  блондинку  Татьяну,   надменную   и
жестокосердую,  которая  бы  во втором  действии  перевоспиталась.  То  есть
ответила бы доброму чеченцу взаимностью и,  добровольно приняв ислам, уехала
бы с ним из Москвы на житье-бытье в чеченские горы.
     Когда я сказал, что не смогу  написать подобную пьесу, потому  что даже
добрый мюрид  никогда не влюбится  в жестокосердую Татьяну,  Визирь до  того
рассвирепел, что я думал, зарежет меня.
     - Ладно, постараюсь, но не обещаю, - сказал я, чтобы смягчить Визиря. -
В конце концов, не все покупается за деньги!
     В  ответ  он  наугад  взял  у меня  четырнадцать  стихотворений  и,  не
торгуясь, бросил на мою широкую кровать три тысячи долларов. Сумма, конечно,
большая,  но  к  тому времени  в моем утюге, точно в сейфе, уже лежало свыше
двадцати  тысяч (среди денежных  людей  стало  престижным  похваляться моими
стихами  словно   своими).  Впрочем,  наличие  денег   никаким  образом   не
сказывалось на  моей  жизни.  И тогда,  чтобы как-то развлечь себя, я  решил
купить так называемый гоголевский костюм.
     В воспоминаниях  о Николае Васильевиче я читал,  что  в минуты  особого
восхищения собой (такие минуты бывают у  каждого  писателя, помните:  "Ай да
Пушкин,  ай да  сукин сын!")  Николай Васильевич  Гоголь любил  одеваться  в
голубой костюм с искоркой.
     Мне для этой цели  понравился черный  костюм с  зеленоватым отливом - я
купил  его. Однако с  тех пор, как  я  занялся продажей своих  произведений,
из-под моего пера  выходила  такая  галиматья,  что надевать  костюм по  его
прямому назначению  не представлялось никакой возможности. И тогда, чтобы не
пропадать  добру, я сам  стал придумывать всякие поводы.  Тем более  костюм,
белоснежная  сорочка, зеленоватый  галстук и  черные туфли  настолько сильно
изменяли  мой облик, что  многие меня не узнавали. Я самому себе в общежитии
казался каким-то инородным существом. А наши женщины на этаже даже умышленно
избегали меня - чернушки стеснялись попадаться на глаза принцу.
     И вот  однажды (уж не  знаю, по какому поводу) я решил пойти  торговать
стихами не в обычной своей крылатке, а в "гоголевском костюме". Только что я
вошел в центральный киоск (по уговору с Двуносым я приходил торговать раз  в
неделю, по пятницам, в десять часов утра), смотрю, а там уже сидят несколько
покупателей, ждут...  Покупателей очень богатых, настроенных не торговаться,
а брать стихи с лёта, то есть, пока  я декламирую стихотворение, они, как на
аукционе,  дают  за  него кто  больше.  Таким  образом  мне  уже приходилось
продавать, цена  накручивалась на стихотворение бешеная,  в  пять-десять раз
больше  первоначальной,  а я ведь тоже  не стеснялся,  ставил первоначальную
цену по  высшей категории,  как за  "нью-классик", словом,  чувствовал  себя
"поэтом от Фаберже". Итак, увидев  покупателей, покупателей весьма  и весьма
состоятельных,  я  обрадовался,  уже  и  руки  мысленно потер в предвкушении
солидной выручки. И что же?
     Подвел  меня  Двуносый  к  "толям",  так  мысленно  называл  я  богатых
криминальных типов.
     - Знакомьтесь,  Митя  Слезкин, выдающийся поэт современности! В детстве
считался  вундеркиндом,  умножал быстрей  калькулятора, -  по обычной  схеме
представил меня  Двуносый  (на  мой взгляд,  ужасно глупой,  но  безошибочно
действующей на покупателя в нужном ключе).
     И тут произошло необычное:  "толи" переглянулись  и, вскочив  со  своих
мест, стали душить нас,  а  в заключение, как бы на память, у каждого из нас
оторвали  воротники  рубашек  и  вылили  за  шиворот по полной кружке  пива.
Двуносый, когда ему выливали, зачем-то  хлопал себя по бедрам и подпрыгивал.
А  когда "толи"  оставили  нас  на  полу и  не торопясь  вышли на  улицу, он
бросился за ними.  Что  уж он говорил  - не знаю, но  вернулся расстроенным.
Оказывается, в представлении  "крезов" (тем более  приезжих)  мой  словесный
портрет  выдающегося поэта  современности  не  совпал с  реальным.  Двуносый
Христом Богом просил, чтобы  никогда больше я не приходил на  торг стихами в
черном костюме с зеленым отливом.
     - Только в крылатке, только в крылатке! - заклинал он  столь рьяно, что
между нами даже возникла ссора.
     -  Зачем мне деньги? Зачем, если  я живу как  нищий, только что не  под
забором?!
     Двуносый пообещал, что подыщет мне приватизированную квартиру. Дескать,
действительно, пора мне жить  по-человечески, но  единственное условие - где
бы  я  ни  жил  и как бы  я ни жил, а на  торги стихами  должен  приходить в
крылатке. Его  заинтересованность  была понятна  -  пятнадцать  процентов за
посредничество  иногда  составляли  довольно-таки  кругленькую  сумму.  Если
верить его словам, однажды оброненным, она  равнялась  двухнедельному доходу
за пиво.
     Впрочем,  мои претензии  ("Зачем  мне деньги?")  были несостоятельны. Я
отлично  знал, что деньги нужны для Розочки. И вообще  вся эта  моя странная
жизнь осуществлялась не более чем по ее наказу.
     На  следующий   день  на  встречу  с  "толями"  я  пришел  в  крылатке.
Разумеется,  я  знал  - "Не искушай Господа  Бога твоего". Но когда вошел  и
увидел,  что криминальные  элементы, точно участники  Ялтинской конференции,
встретили меня, как Верховного, аплодисментами,  стоя,  захотелось отомстить
за вчерашнее,  особенно "Уинстону Леонарду  Спенсеру", который своим толстым
задом  порядком намял мои бока. Любому другому можно было бы и простить,  но
"Уинстону",  лауреату  Нобелевской премии  по  литературе,  -  никогда!..  Я
доставал из папки самые неудачные стихи,  но  подавал их с  таким  апломбом,
словно это  были произведения  светоча всего  прогрессивного человечества. Я
наворачивал  на стихи такие сумасшедшие цены, что порою сам пугался.  Однако
все прошло без сучка, без задоринки - "Уинстон" тяжко крякал, но платил... и
даже оставил на столе пять долларов чаевых.
     В тот день Двуносый заработал пятьсот долларов, а я - около трех тысяч.
Но я не понимал цены деньгам.
     Однажды, отправляя деньги маме, заполнил извещение на пять тысяч рублей
(тогда  это составляло около  ста  долларов). Каково  же было мое удивление,
когда извещение  не  приняли,  сославшись  на запрет правительства -  нельзя
посылать более пятисот рублей. Господи, неужели я такой благосостоятельный?!
Знала бы  об  этом Розочка!..  Чтобы поблагодарить Всевышнего,  зашел в нашу
действующую  церковь  апостола Филиппа  и поставил перед всеми иконами самые
дорогие,  самые  красивые свечи -  с  золотой спиралью. (Я не знал,  что они
венчальные, для меня было главным, что они - дорогие.)
     Выйдя из церкви, подозвал нищих, чтобы  подать милостыню. Один из самых
убогих подгребся на каких-то палках вместо костылей - лицо женское, борода -
три волосины, а глаза  голубые, ясные, как у младенца. (Остальные Божии люди
застыли в некотором отдалении.)
     - Чего тебе надобно, женишок?
     Увидев мое удивление,  он  лукаво рассмеялся.  Оказывается, подсмотрел,
что перед всеми иконами я зажег венчальные свечи.
     -  Свадьба у  тебя  с небесами,  -  сказал  он загадочно, и то  первое,
отталкивающее впечатление от его бабского лица прошло.
     -  Я  хочу  всем  вам  дать  денег,  - сказал  я  и  протянул  ему  две
сторублевки.
     Лицо его сморщилось, заслезилось, словно бы вдруг я обидел его.
     - А  кто  ты  такой, может,  деньги-то своровал,  женишок,  и через нас
откупиться хочешь?
     Почему  он  так сказал? Бог  весть!  Но другие нищие  уже окружили нас,
стали  высказывать свое недовольство  хромоногим, мол,  что привередничаешь,
бери,  пока дают.  Но он, не  обращая внимания,  продолжал  смотреть на меня
своими ясными  младенческими глазами. Я тоже  не оторвал взгляда, между нами
словно  мосток  из  души в душу  наладился.  Такого  со мной еще никогда  не
случалось. Я и  в прежние времена не очень-то любил врать, хотя приходилось,
конечно. А  тут такая радость охватила, что не надо врать. И я сказал, что я
- поэт, и пояснил, чтобы понятней было:
     -  Стихи  складываю,   куплеты...  И  деньги  не  своровал,  а  стихами
заработал. Хотел матери их послать, но не получилось.
     Лицо его разгладилось, хромоногий радостно воссиял:
     - Новый Пушкин!
     Его  утверждение  развеселило.  Вспомнилось литературное объединение, в
котором  за  нового Пушкина надо было непременно платить  мне  наличными,  а
теперь, наоборот, я сам жаждал заплатить.
     Хромоногий, словно бы услышал мои мысли, взял  деньги.  А  уж за ним  и
другие Божии люди брали, и радовались, и славили Господа Бога, потому что ни
с того ни с сего никакой обыкновенный человек не одарил бы  их деньгами. Я и
сам  был в немалом удивлении, ведь для этого одаривания я вытащил из кармана
тысячу  четыреста рублей (не  больше и не  меньше)  - ровно  столько,  чтобы
каждому положить по две сотенные бумажки. Случайность, мелочь?! Возможно. Но
я почему-то обратил внимание на эту случайность, на эту мелочь.
     - Ты, женишок, и про нас  куплеты сложи, про твоих первейших участников
свадьбы! -  все призывал  и  призывал хромоногий, и  все смеялся, и радостно
вытирал слезы, и наставлял, чтобы не откладывал, а сразу, только что вернусь
домой, так бы и складывал про них куплеты.
     Его наивность и умиление были столь непосредственны, что и я  улыбался.
А  когда  уходил, он,  размахивая палками,  вывалился следом  на  тротуар  и
закричал тонким, срывающимся на фальцет голосом:
     - Свадьба, свадьба у тебя с небесами!
     Это был перебор,  пережим происходящего. Все внутри  у меня сжалось  от
его пронзительного крика. Я ускорил шаг и, не оглядываясь, скрылся за угол.
     - Эй, соотечественник! - услышал оклик у самого уха.
     Оглянулся и едва не спрыгнул в кювет. Рядом со мной, в полуметре, катил
рубиновый "мерседес", из  бокового окна которого  по пояс высовывался  лысый
молодой  человек  в  желтой кожанке и  с квадратным, точно клеймо, шрамом на
лбу.
     - На, возьми, р?одный, - протянул он мне какую-то красненькую бумажку.
     "Десять рублей?!" - мысленно удивился я.
     - Соотечественник, куда ехать,  где базар? - спросил он так, словно был
иностранцем.
     - А на какой базар?
     - Да мне по барабану, на какой!
     - Как это?! - не понял я. - Есть базар новый, а есть старый.
     - А я еще раз говорю - по барабану... Лишь бы базар!
     Я показал, как проехать на старый, - он был ближе.
     Машина, слегка  присев,  бесшумно  рванула и вскоре исчезла за  домами.
Усмехнувшись, я положил деньги в карман, в котором  еще минуту назад  лежали
сотни. Что ни говорите,  а  в  своих прогнозах Двуносый не  ошибся -  деньги
текли ко мне, как заговоренные.


     ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА 38
     Я сидел за настоящим двухтумбовым  столом и смотрел в окно на площадь и
дальше. Дальше... Над макушками деревьев виднелся красный окраек кремлевской
стены,  за  ним  белая,  словно  из  сахара,  Часовая  башня. Еще был  виден
примыкающий к стене сад и старейший на новейшей Руси памятник вождю мирового
пролетариата, возле  которого Двуносый  сотоварищи  когда-то  устраивал свой
бизнес.  Кстати,  он  не  обманул  и по  весне не  только нашел, но  и помог
приобрести трехкомнатную квартиру.
     Я встал из-за стола и с видом человека, впервые попавшего в нее, взялся
заново оглядывать. Увы, я никак не мог проникнуться сознанием,  что  являюсь
единоличным собственником сих замечательных хором.
     Раздельные ванная и туалет. Потолок  подвесной, с зеркальными полосками
- галогенные  лампочки,  точно глаза Аргуса.  Раковина-тюльпан и ванна белее
самого белого кафеля.  Стены отделаны плиткой  с беловатыми разводами. Пол в
прихожей и  на  кухне - с подогревом.  В туалете, кроме  электронных часов и
календаря, вмонтирован вентилятор, заправляющийся туалетной водой. Все краны
и  все приспособления, как, впрочем,  и люстры, -  импортные.  Недавно зашел
Двуносый  - такой  кухни  он  ни  у  кого  не  видел.  Стиральная  машина  и
холодильник  -  "Дженерал  электрик". Микроволновка и  посудомойка -  "Бош".
Плита - "Электролюкс". И все  это в  финской стенке из белого пластика. Я уж
не говорю  о паркете, о дверях  и  окнах-стеклопакетах, о  рифленых обоях  и
арочке  в  коридоре. Словом, евроремонт  обошелся  в  ту  же  сумму,  что  и
квартира.  А  уж  "мебеля":  шкаф-купе  полностью   зеркальный,  стеллаж  из
пластика, диван-кровать и кресла итальянские,  пузыристые, лежишь или сидишь
будто в подушках.  Да что там: живи - не хочу! Все комнаты меблировал, кроме
кабинета. Двухтумбовый стол, о котором я уже говорил.  Стул. Два гвоздика на
стене (на них - крылатки, моя и Розочкина). И еще подушка и матрас на полу с
двумя простынями. Матрас и комплект белья получил в подарок от администрации
общежития - своего  рода приданое. Помнится,  приданому обрадовался. Положил
на заднее  сиденье  такси  -  Алина Спиридоновна выбежала, поцеловала меня в
щеку, расплакалась:
     - Митенька,  кого  мы теперь будем оберегать и жалеть?! Ты-то был самый
болезный, самый, не приведи Господи!..
     Я  тоже всхлипнул, глупая  Алина  Спиридоновна,  а сердце у нее доброе.
Добрее, чем у соседки  Томы, - высунулась из  окна в своей шахматной кофте и
давай кричать:
     - Митя, Митя... будет невтерпеж - возвращайся!
     - Хорошо,  хорошо  - обязательно! - отозвался в ответ и побыстрее сел в
такси, потому что на всех этажах окна  пооткрывались  и многие жильцы весьма
громко стали интересоваться: - Это тот, который?!  Смотри-кось, приоделся...
на такси!.. (И так далее...)
     Почему  я  обрадовался  приданому,  почему  взял с собою дурацкий утюг,
почему  не выбросил на  помойку крылатки?  Самому невдомек.  Ведь с  августа
месяца я уже не торговал ни стихами, ни пьесами - все продал подчистую. Даже
кое-что из  редакционных  "залежей"  подмел. Мое  литературное имя настолько
круто пошло в  гору,  что однажды  я удосужился  отдельной радиопередачи,  в
которой какой-то начинающий поэт сообщал о великих поэтических  созвездиях -
Пушкин,  Лермонтов, Тукай  и, конечно, Слезкин!.. Впрочем, на "залежи"  меня
подвигнул литзаказ  Толи  Креза.  Он  по  старой памяти  попросил,  чтобы  я
придумал нечто  подобное детским  комиксам -  "Раскрась  сам"