: -  Через всякие  вражеские  радиостанции
выразит глубокое недоумение...
     -  С  радостью  выразит,  но с похоронным  видом,  -  весело согласился
товарищ майор и успокоил: - Тут-то мы и возьмем их за жабры.
     Его план состоял в том, чтобы, потакая противнику, всегда опережать его
на полшага. Не на шаг и не на два,  а именно на  половину шага. Пока  я буду
спокойно  спать  в своей постели (по расписанию  поезд  прибывал в Москву  в
девять часов пятьдесят четыре  минуты), он через имеющиеся  у него  обширные
каналы огласит официальную  версию исчезновения - острый приступ... почечные
колики,  обезболивающие инъекции не помогли, пришлось  товарища Поэта срочно
снять с поезда и подвергнуть стационарному лечению. Тем не менее официальные
круги уверены, что  означенный выше Поэт прибудет в столицу на Ленинградский
вокзал в точно запланированное время.
     И  совершенно  неожиданная,  непонятная  для  непосвященных  просьба  -
встречающих посредников просим не беспокоиться.
     - Народу будет  - не  протолкнуться! - пообещал товарищ  майор и жестко
подытожил:  -  Тебе,  поэт   Митя,  дополнительная  всенародная   слава,   а
государству - незапятнанная репутация.
     Кроме того, он  поведал,  что, опять же через имеющиеся у него обширные
каналы, будут  распущены самые  нелепые  слухи о моем исчезновении,  которые
послужат намеком для мировой общественности, что официальная версия насквозь
лжива и  ее главная цель - завуалировать новое преступление КГБ, без суда  и
следствия укравшего любимого Поэта у своего Великого Народа.
     План  Прони  был  недурен,  со  всех  сторон  недурен,  потому  что  на
Ленинградском   вокзале    меня   должны   были    встречать    не    только
читатели-почитатели  с  цветами и  духовыми оркестрами, но  и  представители
Православной Церкви, представители самого Патриарха Московского и всея Руси,
с которыми у меня было условлено, что перед тем, как  я  поеду в Кремлевский
дворец,  обязательно  побываю  в Московской духовной семинарии, прежде всего
там почитаю свои стихи. Кстати, о  представителях Патриарха и о моей встрече
с другими служителями Церкви товарищ майор ничего не знал, да и не мог знать
-  тут  начиналась  самая приятная, самая соблазнительная часть воображаемой
картины, ради которой, по существу, и фантазировалась поездка в Москву.

ГЛАВА 18
     Поезд  замедлил   ход,  через   пути   то  и   дело   перебегают  толпы
старшеклассников  и студентов с цветами и гирляндами  разноцветных  шаров. Я
прислушиваюсь  к праздничному гулу  на  улице, но музыка вагонных динамиков,
включенных на полную мощность, заглушает его.
     Я открываю окно  напротив  купе,  и приветствия в  мою  честь буквально
обрушиваются на наш медленно продвигающийся  состав. Смущенно улыбаясь, машу
рукой и по характерному поведению восторженных читателей (разом вскидывается
лес  рук, разом  в крике  открываются  рты  и  потом разом  же  закрываются)
догадываюсь, что они  скандируют мое имя. Невольно оглядываюсь, чтобы как-то
приглушить  пресловутые  динамики,  и тут ко мне  подбегает товарищ  майор -
Проня?! Потрясающе!.. Поначалу не сразу узнаю его - он в военном мундире, на
штанах широкие  синие  лампасы,  а  на погонах по  одной, но соответствующей
звездочке.
     - Товарищ  Поэт!  -  растерянно говорит он на  ухо,  потому  что музыка
сверху заглушает и его. - Товарищ Поэт!..
     (Очевидно, Митей или товарищем Слезкиным  он не  решился называть после
того, как воочию увидел ликование Великого Народа...)
     - Товарищ Поэт! - в третий раз повторил он.  -  Вас приветствуют словно
Петра Первого или даже Вождя самых широких масс!
     В  голосе его сквозили восторг и  ужас одновременно, чувствовалось, что
он, пользуясь  своими каналами  оповещения, хотя  и  самолично подготавливал
встречу, все же не ожидал, что она выльется в столь грандиозный апофеоз.
     - Да полноте, батенька, я всего лишь поэт Митя, - скромно  сказал  я  и
как бы  между прочим напомнил, что мы договаривались без церемоний.  -  Или,
товарищ генерал, в наши отношения следует внести поправку?
     -  Никаких поправок! -  взмолился рыцарь "плаща и кинжала". - Я для вас
был и остаюсь  незабвенным Проней, в  лучшем случае - товарищем  майором  из
"конторы глухонемых".
     В  ответ я  ничего  не сказал,  а  только  пристально посмотрел  на его
широкие  лампасы и одними только изумленно вскинутыми бровями спросил: а как
же понимать, батенька, ваш генеральский мундир?
     - А-а, - простонал Проня, махнув рукой. - Козырнуть захотелось. - И тут
же повинился: - На днях присвоили... Только что, как вчера, обнову справил.
     - Ах, вот как? Понимаю, всеми фибрами понимаю, -  удовлетворенно сказал
я и вернул брови на место, потому что негоже перегибать палку, тем более что
действительно  понимаю  военных  людей,  обязанных  по долгу службы  уважать
прежде всего погоны, а потом уже все остальное.
     А генерал между тем смущенно продолжал:
     -  Я  ить  и думать  не  думал, что  вы, в сущности,  простой  Митя,  а
гляди-кось, в мировой  литературе уже  давно в  Вождях, в  царях-императорах
ходите.
     Пожав плечами, я развел руки, мол, виноват, но что сделаешь, если Богом
отпущен талант сверх всякой меры?!
     -  Да  уж,  -  согласился  генерал и  предложил  зайти  в  купе,  чтобы
согласовать дальнейшие совместные действия.
     Пока  он объяснял, что через  пару  минут нам  надлежит выйти в  тамбур
(двери с  обеих сторон уже  открыты настежь, а  вагонная музыка  в свой срок
будет выключена),  я  заметил через  просвет  в шторах сиреневое пятнышко на
фоне черных риз. Сомнений быть не могло, это была она - Розочка! Доведись, я
узнал  бы  ее  и  через  тысячу лет.  Мы  с генералом вышли в тамбур. Музыка
прекратилась.
     - Все идет по плану! - предусмотрительно крикнул он, потому что с нашим
появлением   в  дверях  многотысячная  толпа  встречающих  пришла   в  такое
неистовство, что приветствия в мою честь слились в один сплошной рев.
     Десятки   кино-   и  телекамер,  пульсирующий   свет   непрекращающихся
фотовспышек, гроздья тянущихся со всех сторон  микрофонов вдруг  напомнили о
празднике в моем детстве.
     - Миру - мир! - взволнованно вырвалось из моей груди.
     - Мир - миру! - не менее взволнованно прорыдал генерал.
     О, что тут  началось! Людское  море в едином порыве всколыхнулось, и от
тупика до  тупика, как бы  волнами по  стадиону,  покатилось  уже  известное
триумфальное скандирование.
     Мы  с Проней, не  скрывая слез  радости и умиления,  крепко  обнялись и
специально для  прессы довольно  долго  стояли в мужских объятиях.  Мы ни на
секунду  не забывали о происках  иностранных спецслужб и  понимали, что  мое
явление  народу, да еще в обнимку с  генералом КГБ, сейчас же  сведет на нет
все их коварные замыслы.
     То  же  самое  мы  проделали и в дверях напротив, то есть  выходящих на
другую сторону  состава. Кстати, медленно продвигаясь по запруженному людьми
запасному пути, наш вагон  уже настолько  приблизился к сиреневому пятнышку,
что  я  даже  боковым  зрением  свободно улавливал грустное  выражение  лица
Розочки.  (Она  беседовала  с  Владыкой. О том,  что она называла его именно
Владыкой,  я догадался  по его  палице  и епитрахили,  выглядывающим  из-под
фелони.)
     "Надо же, - подумал я с гордостью, - как быстро Розочка продвинулась на
пути духовного возрождения. Уже на равных беседует с самим епископом!"
     Не знаю, каким таким  чувством, шестым, восьмым или двадцать восьмым, а
скорее всего,  чутьем родственника, я  молниеносно не только угадал, что они
говорят обо мне, но и услышал, явственно услышал всю их обстоятельную беседу
(хотя,  безусловно,  понимал,  что   в  таком  реве  толпы  это  практически
невозможно). Однако?!
     - Дорогой Владыка, я все еще в сомнении, неужели  к нам  едет тот самый
поэт Митя Слезкин, о котором  я вам подробно рассказывала, исповедуясь перед
причастием? Который недавно опубликовал стихотворение, посвященное мне, и...
и  пострадал  за  него  -  пал в  глазах  гэкачепистской  и  демократической
общественности?
     - Да, раба Божья, будущая мать Розария Российская, к нам едет тот самый
поэт  Слезкин.  А  в  чем  дело,  что вас гнетет и  гложет? Поведайте своему
духовнику, облегчите свою кристально чистую душу.
     - Дело в том, дорогой Владыка, что именно этот поэт Митя Слезкин и есть
тот самый нареченный  муж, от которого  я ушла, чтобы стать матерью Розарией
Российской.
     - Господь с вами, Господь с вами, не  богохульствуйте,  - богобоязненно
предостерег  иерарх  и  так  отвлеченно  посмотрел  на  Розочку,  что  сразу
почувствовалось, что  попутно  с  предостережением  он  произносит  какую-то
внутреннюю молитву о помиловании тех, кто не ведает, что творит.
     -  Я не богохульствую,  а говорю то,  что  есть, - мгновенно парировала
Розочка  и вдруг покраснела,  вспомнив, что ей, как будущей  матери Розарии,
любая резкость не к лицу, напротив, ей надлежит быть мягкой, благоразумной.
     -  Простите, Владыка,  но я  и предположить  не  могла, что  мой  Митя,
тюха-матюха не от мира сего, может хоть в чем-то преуспеть (она вполне могла
так сказать, ей  всегда доставляло удовольствие любой  свой просчет вымещать
на  мне),  тем более  за столь  короткий срок  выбиться в поэты, чтобы уже и
фигурировать в школьной программе за Александром Твардовским. Непостижимо!
     -  И  все же  это  так,  -  ласково  сказал  архиерей.  -  Постарайтесь
посмотреть вокруг непредвзято, а в особенности вон туда.
     Его  красивая  рука,  облаченная  в  поруч,  как-то  очень  естественно
вынырнула из-под ризы, и, не акцентируя, одним каким-то мановением он указал
Розочке на нас с Проней, повторно стоящих в обнимку.
     - Митя!  - по  обыкновению  уже прямо в  ухо  рявкнул  мне генерал  и с
напряжением, прорываясь сквозь гул людского моря, весело прокричал: - Обрати
внимание  на красавицу  в сиреневой кофточке,  что беседует  с  очень важным
попом - она явно неравнодушна к тебе... будем завидовать.
     Он, улыбаясь, подмигнул мне, а я шутя дал ему хорошую затрещину, загодя
зная,  как  радостно удивится Розочка тому, что я уже и  с генералами КГБ на
дружеской ноге и  даже более того,  своего рода для  них  старший  брат,  не
стесняющийся и при свете юпитеров отвешивать им братские оплеухи.
     Увидев, что Розочка весело засмеялась, священник осторожно спросил:
     - А что теперь скажешь, дочь моя?
     -  Да никакая я  вам не  дочь  и не  была дочерью!  - вдруг  взбрыкнула
Розочка. - Я всегда хотела быть исключительно матерью Розарией Российской, и
только!..  Так  что  прошу вас, святой отец, поосторожней...  и  никогда  не
забывайте об этом.
     Лицо ее знакомо пошло красными пятнами, но она совладала с собой и, как
бы подытоживая, отчеканила по слогам:
     - Ни-ко-гда!
     Необъяснимый  и  непонятный  гнев  Розочки  был для  меня  объяснимым и
понятным - она узнала  меня и, воочию увидев, как быстро и далеко я пошел...
рассердилась в первую очередь на себя, на свою близорукость, что недооценила
меня. Считала тюхой-матюхой,  не от  мира сего  считала, а я на поверку  вон
каков оказался - даю затрещины самим генералам КГБ. А священник?  Просто под
горячую руку попался...
     Я  замер  -  Господи,  помоги  Розочке, объясни  епископу так  же,  как
объяснил мне,  высшую справедливость ее поведения! И тут произошло чудо, так
часто  случающееся среди православных, что в нем даже  усматривают некоторые
миряне утрату  боевитости нашей Церкви. Я  говорю  о  высшей,  страдательной
любви, дарованной Богом, ради которой, когда  она открывается православному,
он не замечает ни притеснений, ни  унижений, ни грязной хулы в  свой  адрес.
Помните, в "Братьях Карамазовых" отец Зосима на колени  упал перед Дмитрием,
перед его великими  страданиями?  Вот точно  так же, как бы  ни с того  ни с
сего,  святой  отец вдруг бухнулся на колени перед Розочкой, чем привел ее в
ужасное смущение, -люди кругом, что они подумают?!  Не помня себя,  кинулась
она к священнику, подняла с колен и в смятении сама упала ему на грудь:
     -  Владыка,  простите меня, Христа ради! Я всегда любила, а сейчас пуще
прежнего люблю своего ненаглядного Митю, свой  лазоревый  цветочек, суженный
мне самим Господом Богом.
     Она задохнулась  в  безутешных  слезах,  и  я,  лежащий  на  кровати  с
закинутыми за  голову  руками,  почти  физически почувствовал, что  и в моих
глазах закипают слезы.
     - Простите,  простите, Владыка,  сумасбродную мать Розарию  Российскую,
что она  не захотела быть  вашей дочерью!  Она  любила и вечно  будет любить
известнейшего  поэта современности  Митю Слезкина, Петра  Первого  советской
поэзии, но помогите, помогите ей,  развейте наконец последние сомнения - как
так, чтобы в столь короткий срок?!
     -  О,  раба Божья, будущая мать Розария Российская,  вы  не хуже  моего
знаете, что такое сосуд избранный. -Святой отец с величавой  медлительностью
поднял  глаза  к  небу  и  как  о  факте,  хотя  и  удивительном,  но  давно
проверенном, сообщил: - Тс-с, снизошло на Митю.
     - Я так и знала! - обрадовалась Розочка. - Сам бы он не смог...
     И опять святой отец ласково предостерег:
     - Не спеши  в  суждениях,  "ибо, кто имеет, тому будет дано, и будет  у
него изобилие; а кто не имеет, у того будет взято и то, что имеет...".
     Поезд остановился.

     - Отличная нервная система, будем завидовать, - многозначительно сказал
Проня  и,   наклонившись  ко   мне,  прошептал:  -  Поэт-Летописец,  задание
выполнено.  От  имени  застрельщиков   движения  "белых  носков"  вам  тайно
присваивается самая высокая правительственная награда, которая будет вручена
в свой срок.
     - Служу нашей  Поэзии,  -  в тон  ему прошептал я, и он, приобняв меня,
отстранился и по-военному четко отдал честь.
     "Ба-а,  да  это  же  усатый  молодой  человек  из  ДВГ, в  котором  мне
привиделся переодетый морской офицер", - вдруг вспомнил я.
     -  Товарищ Поэт, моя миссия закончена, вы живы,  иностранные спецслужбы
потерпели фиаско, до свидания, до скорой встречи в Кремле.
     Во  вздрагивающем свете непрекращающихся фотовспышек он стал спускаться
с вагонной площадки.
     -  Проня, я узнал  тебя!  -  радостно  крикнул  ему вдогонку,  но он не
услышал - дружеские руки подхватили его, и он поплыл над ликующей толпой.
     Скандирования,  сопровождавшие Проню,  "виват  Россия,  виват Поэт!", с
каждой секундой  все более  и более  отдалялись и  наконец исчезли в  лавине
людей, бегущих навстречу поезду.
     Я  стоял  потрясенный  и  подавленный... Потоки взбудораженных  людей в
поисках своего кумира проносились  мимо меня с утробным  ревом. Некоторые из
них, задрав голову, нетерпеливо спрашивали:
     - Где он, где?!
     Боже мой, как глупы люди, сотворившие себе кумира! Я испытывал какое-то
мстительное облегчение, что мои читатели-почитатели обознались, спутали меня
с генералом КГБ. Ни с  того ни с сего вдруг несколько раз призывно  взмахнул
рукой и закричал им благим матом, указывая в хвост состава:
     - Я видел его, там он, там!..
     Потом опомнился, неожиданно обнаружив, что у меня обострилось не только
внешнее и внутреннее зрение, но и слух.
     - О, Владыка, я не о  том... то  есть я согласна, что снизошло на Митю,
что ему помогает Всевышний, но тогда зачем я ему теперь?.. Я думала, что без
меня  он  погибнет,  может,  умрет  даже, но раз  Бог его  спас,  имею ли  я
моральное  право  возвращаться  к нему?  И  при этом,  как говорится, походя
жертвовать  своей  высокой целью  -  по сути,  матерью  Розарией  Российской
жертвовать?! Вот в чем вопрос, дорогой Владыка.
     - Да-а, вопрос каверзный. В  былые времена  за такие  вопросы предавали
анафеме, - строго ответил священник.
     Скажу  откровенно,  я  искренне  посожалел,  что  ушли  былые  времена.
Оглянитесь, сколько каверзных всяких людишек объявилось среди простого люда,
да  и среди  самих  служителей Церкви! Напялят рясы, возьмут в  руки  вместо
хоругви транспаранты и шествуют по  Верховным Советам,  спускам да взгоркам.
Чады народные, возвысились - были избранниками Божьими, стали - городского и
сельского  населения.  Анафеме их  всех, анафеме, как в  былые достопамятные
времена. А еще  лучше, как во времена  Христа,  всенародно  побить  камнями,
чтобы неповадно было мутить честн?ой православный люд.
     Я и думать не думал, что моя мысленная филиппика в защиту  былых времен
будет не только услышана иерархом и  Розочкой, но  и пагубно  скажется на их
беседе. Но именно так и произошло.
     -  Дорогая  Индира Ганди! -  точно  известный  генсек, чревом  провещал
священник. - Вы не только индийская, но и наша матерь.
     "При чем тут это, не понимаю?!" - ужаснулся я.
     Розочка вспыхнула, глаза сверкнули,  она  все поняла,  но  совладала  с
собой, ехидствуя, заметила:
     - Я - госпожа Тэтчер, Тэтчер, включился, га-а?
     Священник изумленно поднял  глаза к небу и трижды широко и обстоятельно
перекрестился.  Он  не  об  этом и не  так хотел  говорить, его  целью  было
склонить Розочку вернуться домой. Он хотел сказать, что Розочке всегда нужно
быть рядом с таким замечательным человеком, как Митя Слезкин, и вдруг...
     Я остолбенел,  застыл, как  памятник. А  мне  надо было не застывать, а
как-то исхитриться и все  же  подать  священнику  сигнал, чтобы помолчал или
помедлил  с ответом,  но  я  растерялся, застыл... И тогда  со  свойственной
святым отцам кротостью и в то же время настойчивостью, которая камень точит,
он сказал:
     - Свобода воли!.. Дорогая Индира Тэтчер,  железная леди, мать  Розария,
твою так!
     Я как стоял, так и рухнул в людской поток.
     - Где он, где?!
     "Затоптали", - подумалось как бы в ответ, и  я, как утопающий хватается
за соломинку, ухватился за эту второстепенную случайную мысль.
     И сразу  толпа  остановилась,  замерла  -  я увидел  Розочку.  Горестно
прижимая руки к груди и пошатываясь, она невидяще шла в мою сторону.
     - Это все она...  она,  мать Розария  Российская, виновата, - угрожающе
слышалось  со всех  сторон.  - Это она, она  погубила  нашего любимого Поэта
Митю!..
     Вновь мелькнула косвенная мысль, как бы между прочим мелькнула - а ведь
и ее, Розочку, сейчас затопчут! Лиха беда - начало...
     В  страхе очнулся... Что за  вздор, что за белиберда?!  Вот  что  такое
рукописи  из   редакционных  залежей.  Вот  что  такое  счастье  без  всяких
мотиваций. Как  бы там ни было, а  нескончаемой любви Ефима Ефимовича и Аллы
Леопольдовны у меня с Розочкой не получилось.

ГЛАВА 19
     Моя соседка, которая забрала  ружье  Двуносого, была одинокой  матерью,
работала  швеей в мастерской  индпошива.  Когда  мы жили с  Розочкой,  я  ее
практически не замечал. Знал, что у нее есть сын-дошкольник  по имени Артур,
которого она  водит в круглосуточный садик, -вот  почти  и  всё. Кстати, имя
сына  запомнилось  потому,  что однажды я дал ему шоколадную конфету и,  как
водится,  поинтересовался,  как   его   звать.   (Знакомство  происходило  в
общественной кухне.) Она подскочила, разъяренно вырвала  конфету и бросила в
помойное ведро.
     -  Ему нельзя давать шоколад! - гневно сказала  она  и, взяв ребенка на
руки, резко поправила, что он не Арт?ур, а??Артур.
     Зимой и  летом одетая  в  расстегнутую кофту  шахматного  цвета  поверх
простенького василькового платья, она не  располагала к  знакомству. Розочка
говорила, что  ее муж  Гива (мы  его не застали)  возил из Тбилиси разливное
вино и якобы обсчитался всего на пару железнодорожных  цистерн, но  его  все
равно  посадили.  Накануне ареста он всю  ночь веселился с дружками, а потом
обошел на этаже все комнаты и в каждой со словами "Гива  презентует" оставил
по бутылке "Ркацители".
     В общем,  мы взаимно  избегали знакомства, и я даже имени ее не знал. А
тут после  "ружья" и после  того, как наотрез отказался от термосочков Алины
Спиридоновны, она вд