что
здесь уже не они, а я - русский. А все остальное, как  говорит  Толя Крез, -
шелупонь!
     Тем  не  менее возле киоска Визиря Двуносый внутренне подобрался, лицом
построжел,  и  кстати.  Визирь  стоял  в  окружении  таких  же,  как  и  он,
золоторотых кавказцев, больше похожих на  конокрадов,  щелкал орешки. Увидев
нас, что-то сказал на своем языке, неторопливо вышел из круга и, отерев руки
о бедра, поздоровался с Двуносым.
     С  некоторых  пор лица  кавказской национальности  (и тут  нет никакого
тутатхамонизма)  навевают   на  меня  тоску.  Почему   они,  эти  лица,  так
беспардонно липнут к нашим девушкам,  а своих прячут от нас, хотя  мы не  из
тех, что липнут?!
     - Визирь, тебе привет от Лимоныча. Как твои дела?
     - Какие  мои дела?! Всякий человек того,  что  он  приобрел,  заложник.
Зачем маленький человек - большому?
     Двуносый кивнул на меня:
     -  Приодеть надо парня, приодеть с  ног до  головы  - исподнее бельишко
тоже не помешает. (Словно  Леха-мент,  вытащил из бокового кармана  бумажку,
прочитал громко,  но  без всякого  понятия:  "Поэт, - поджидаем мы  перемены
судьбы над ним".)
     Я сразу понял,  что на бумажке  был написан (уж не знаю, Лимонычем  или
еще кем-нибудь)  стих из Корана. И хотя я не исламист, мне  стало неловко за
невольную  комедию  -  то,  что   прочитал   Двуносый,  нельзя   читать  так
бессмысленно,  и   вовсе  не  потому,  что  это  стих  из  священной  книги.
Бессмысленно  вообще  нельзя  читать  никакие  стихи  -  получается  как  бы
умышленное подсмеивание над извечным человеческим тяготением к мудрости.
     Я  тихо отошел от  Двуносого, тем более что дружки Визиря уставились на
меня  как  на  пугало.  Словом,  я почувствовал  напряжение  и ждал  шумного
разбирательства,  свойственного оскорбленным кавказцам, которое, увы,  ничем
не  отличается от русского -  "Ты  меня уважаешь?!". Честно  говоря,  в  эту
минуту я никого  не уважал, а себя даже презирал -  зачем присутствую  среди
этих далеких мне людей?! Поэт и торгаш - эти философские категории еще более
крайние,  чем я и  Тутатхамон. Каково же  было  мое удивление, когда Визирь,
услышав  слова,  прочитанные Двуносым, вдруг проникся к  нам  таким  высоким
чувством уважения, что даже руку прижал к сердцу.
     -  Во  имя Аллаха  милостивого, милосердного! Говорю: "Поджидайте, и  я
вместе с вами поджидаю!"
     Он  что-то гыркнул  своим не то  дружкам,  не  то нукерам,  и они  враз
разошлись, понятливо кивая и поспешая.
     Двуносый потянул меня за киоск. Уж не буду рассказывать, как наши новые
знакомые стали  подносить  со всех сторон турецкие кожаные  куртки,  джинсы,
рубашки, английские шарфы, кепи, галстуки и белье. Я чуть не упал в обморок,
когда  на трусах из  стопроцентного коттона  прочел на фирменной этикетке  -
"Манчестер Сити шортс". Это просто благо, что Двуносый  заключил меня в свои
шубные объятия (во время примерки он таким образом согревал меня, потому что
сосульки  хотя   и  подтаивали,  а  стоять   полностью  голым  все  же  было
холодновато).
     Когда пакеты с вещами были перевязаны и лица кавказской национальности,
словно чувствуя  свою известную  вину  передо  мной из-за Розочки  и пытаясь
угодить  именно   мне  (Двуносый  зашел  к  Визирю  в  киоск  и  что-то  там
задерживался),  подогнали  такси  (из кабины  выглянул  водитель,  такой  же
золоторотый, как  и  все  они),  на меня  ни с  того ни  с  сего вдруг нашло
вдохновение.

     Во имя Аллаха милостивого, милосердного!
     Клянусь звездой, когда она закатывается!
     Не сбился с пути ваш товарищ и не заблудился.
     И говорит он не по пристрастию.
     Это - только откровение, которое ниспосылается.

     Я посмотрел на небо, и, как по мановению, все золоторотцы посмотрели. Я
чувствовал в себе необычайную силу Аллаха повелевать.
     - Господь твой - Он лучше знает  тех, кто сбился с Его пути, и Он лучше
знает тех, кто пошел по прямому пути.
     Сзади меня  скрипнула дверь киоска. Двуносый  в сердцах матюкнулся - он
едва  не упал, потому  что  глянул  не под ноги, а вслед за всеми  - в небо.
Вдохновения  как  не  бывало.  По  инерции  ляпнул, что  клянусь  небом: все
тюремные сроки  будут  всем  нам вовремя скошены,  запахнул крылатку  и,  не
оглядываясь, сел в машину, отодвинув пакеты.
     Двуносый,  как истинный  физиономист, тут же  определил по лицам, что в
его отсутствие произошло что-то особенное, и стал допытываться:
     - Эй, кунаки-нацмены, Митя-поэт, наверное, стихи читал?!
     "Кунаки-нацмены"  согласно закивали,  а  на  лицах появилось  священное
благоговение. И немудрено, ведь я читал им стихи из суры Звезда, которые еще
в Литинституте мне очень нравились, а сейчас почему-то внезапно вспомнились.
     Двуносый   по-своему  расценил  благоговение,  посчитал,  что  это  мои
собственные  стихи  оказали  такое   сильное  воздействие.  Ну  и,  конечно,
обрадовался,  засуетился,  стал показывать  "кунакам-нацменам",  что  он мой
лучший друг. Подбежал к  машине, стучит в окно, а сам радостными глазами  то
на меня, то на них, но больше - на них, и весь светится, светится...
     - Ну что, Митя, яйца ишо не отморозил?!
     О Господи, как мне надоели его яйца! Я почувствовал ужасный голод.
     Возле почты, когда Двуносый отдал деньги  и пересел в  другую машину, я
даже перекрестился от облегчения.
     "Розочка! -  написал я в телеграмме до востребования. - Выезжаю сегодня
вечером.  Привезу,  что  ты  просила.  Встретимся в  двенадцать  на  крыльце
Главпочтамта. Целую тебя - до гроба твой Митя".
     Телеграфистка, принимавшая телеграмму, на последних словах остановилась
своей ручкой:
     - Ну зачем уж так?!
     И вычеркнула "до  гроба". Я не стал спорить, а когда заплатил  деньги и
получил квитанцию, что телеграмма принята... что она сейчас будет отправлена
по назначению, во мне  зазвучали серебряные  струны. Нагруженный пакетами, я
ощущал такую легкость, что не чувствовал ног.


x x x

     В  ранней  юности  я  ходил  на охоту  с  отцовским ружьем, двустволкой
двенадцатого калибра.  По наследству достались и его  сапоги, ботфорты сорок
третьего  размера,  которые   своими  высокими  голенищами  натирали  мне  в
промежности. Объектом  моей  охоты  были утки,  гуси, то есть  водоплавающая
птица. У  меня был пес Алмаз, умнейший ирландский сеттер, с ним я никогда не
возвращался  без  трофея,  потому  что он  приносил к моим  ногам  всю  дичь
подстреленную, в радиусе полутора километров. Многие охотники (в особенности
из  городских) сердились на  нас с  Алмазом и даже грозились подстрелить нас
обоих. Поэтому мы выходили на охоту, когда уже смеркалось и на фоне светлого
неба можно было бить птицу только влет. В  это время уже никто не предъявлял
нам претензий, потому что рухнувшую дичь во  тьме кустов мог отыскать только
пес, точнее, мой Алмаз.
     Однажды мы с ним особенно задержались. Легкий весенний  ветерок  дул  в
лицо,  и Алмаз  неутомимо,  точно маятник, шел впереди меня  справа налево и
обратно.  Он прочесывал  своей  "фирменной  гребенкой" все заросли  с  такой
тщательностью,  что  мне  приходилось  его  подзывать  и  удерживать,  чтобы
отдохнул.
     Вначале  где-то  слева  слышались плеск воды, рокот  моторной  лодки  и
оклики  охотников,  собирающихся  домой  (я еще  подумал,  что  пора  и  мне
подтягиваться  к железнодорожной насыпи), но потом все  смолкло. За какие-то
минуты Алмаз принес вначале одну шилохвость, а затем и вторую. Я трепетал от
радости и не заметил, что небо  полностью  затянулось,  ветерок утих и пошел
тихий теплый дождик.
     Пока я  прятал в рюкзачке  трофеи  Алмаза, он  опять убежал, я даже  не
заметил когда, в пяти шагах ничего не было видно. Я прислушался: ни окликов,
ни  плеска воды  -  ничего. Все пропиталось влагой и  как будто  шевелилось,
набухая. Где-то далеко-далеко  на реке прогремел одинокий выстрел, и  тишина
словно упала.
     Я позвал Алмаза, но голос осел, точно в войлочном мешке.
     Я выстрелил в воздух, но и гром выстрела словно ушел в подушку.
     - Алмаз, Алмаз! - запаниковал я.
     Радости  легкой добычи как не бывало.  Я не  знал, в какой стороне наше
село, куда  идти.  По всему горизонту,  на все триста  шестьдесят  градусов,
горели редкие зыбкие огни.  Дождик перестал.  Огни приблизились, отражаясь в
воде, они тянулись ко мне огненными спицами, словно я стоял  посреди океана.
"Откуда столько много воды, где я?!" - подумалось  отстраненно, словно мысль
явилась где-то вне меня, и так же вне меня кто-то стал перебирать серебряные
струны. Никогда в жизни я не слышал столь удивительной музыки! То, казалось,
звенит ручей,  то какие-то  огненные  спицы,  а то, казалось, преломляясь  в
роднике, солнечные лучи перебирают гальку.
     Я пошел в одну сторону,  потом  в  другую и, наконец,  как  бы  на  зов
серебряных  струн. Быть может,  покажется  странным, но,  следуя  сладостным
звукам,  я  вышел  к  железнодорожной насыпи, у  которой меня настиг  Алмаз.
Зачарованный музыкой, я не обратил  внимания,  что он трется о  мои колени и
путается  под  ногами.  И  только  выйдя  на полотно,  я  пришел  в восторг,
обнаружив, что он принес мне гуся, - редчайшая удача.
     Рюкзачок был полон, мы шли по  шпалам, посредине железнодорожной колеи,
и  светящиеся линии  казались  проницающими меня  струнами.  Музыка  звучала
теперь во мне, я был счастлив.


x x x

     Первое, что  я  сделал,  когда пришел  в  общежитие,  бросил пакеты  на
кровать и сам растянулся рядом. Неслыханная удача - у меня в кармане пятьсот
долларов, а в душе - музыка серебряных струн.
     - Смотри, Митя, держи деньги в разных карманах, особенно баксы.  Нашими
тоже не фигурируй - их немного, но на поездку хватит с избытком.
     Я  засмеялся  (советы  Двуносого  показались  лишними)  и,  встав,  как
некогда,  положил  деньги в  утюг. Потом,  взяв на  вахте  ключ, спустился в
душевую. Музыка серебряных струн  сменилась музыкой труб. Теперь в моей душе
звучали бравурные марши Первомая, изредка  прерываемые здравицами, рвущимися
из радиоколоколов: МИРУ -  МИР!  МИР  - МИРУ! Все-все праздники  моей  жизни
сейчас были со мной.
     Я  надевал нижнее белье ("Манчестер  Сити  шортс")  -  школьный духовой
оркестр играл туш.  С каждым предметом одежды  словно  бы вручался очередной
аттестат  зрелости.  Я натягивал  джинсы  - опять  оркестр,  но  теперь  уже
военный, с битьем в литавры и маршировкой на Красной площади.  Я брал в руки
электробритву - и военный духовой оркестр на ходу перестраивался. А уж когда
я примерял коричневую кожаную куртку с синтепоновым поддевом и  опробовал на
ее карманах  замки  "молнии" -  в  духовой  оркестр,  марширующий на Красной
площади,  стали  вливаться  оркестры  из  всех моих  праздников.  Английский
красный шарф из королевского  мохера  и кавказская  меховая кепка  из  серой
нутрии довершили смотр... Когда я шел в умывальную, чтобы посмотреть на себя
в большое зеркало, сводный военный оркестр направлялся к трибуне Мавзолея, а
когда  из зеркала глянул на меня как бы  зеленоглазый кавказец с  совершенно
умным, светящимся от счастья  лицом - я нисколько  не удивился,  что сводный
оркестр сейчас же с воодушевлением заиграл марш "Прощание славянки".

     Однажды я прочел, в какой-то газете или брошюре, что пословица "Смелого
пуля боится, смелого штык не берет" по своей сути так же  точна,  как  точны
формулы физических законов. То есть  все,  о чем сказано в пословице, "имеет
место быть". Автор утверждал, что в  нас  таится какая-то  неизвестная науке
психологическая  энергия,  которая  в  стрессовой  ситуации  создает  вокруг
человека  мощнейшее силовое  поле, искривляющее пространство,  а может быть,
выравнивающее. Во всяком случае, пули  не могут преодолеть его и отклоняются
от  смелого  человека. В  заметке было представлено даже интервью со  смелым
человеком,  который утверждал, что, будучи  связистом, он  сомкнул перебитые
провода  зубами  и так с проводами  лежал на площади  Берлина  где-то  около
получаса,  а  по нему со всех  сторон строчили вражеские автоматчики,  более
того, снайперы вели  прицельный огонь (дело  было  при взятии рейхстага). Он
лежал, и все думали, что он давно  убит (лежать с неизолированными проводами
во рту - это, знаете, для живого человека не совсем даже правдоподобно). Его
подняли вместе с проводами,  кто-то уже плоскогубцами стал зубы разжимать, и
вдруг  он открыл глаза  - живой, причем ни  единой царапинки.  Все, конечно,
поначалу были потрясены, а потом пришли в неописуемый восторг - смелого пуля
боится!.. Я  тоже  пришел в восторг. Не  знаю, есть ли силовое  поле смелого
человека, но готов поклясться, что счастливого - есть!
     Я  беру ключ от  душевой - Алина  Спиридоновна навстречу  мне цветет  и
пахнет:
     - Митя, что с тобой, ты такой праздничный?!
     - Алина Спиридоновна, простите, если я чем-нибудь обидел! Видит Бог, не
по  злому  умыслу,  а токмо чисто  по  своей  глупости, - говорю  я, немного
дурачась.
     В ответ Алина Спиридоновна расцветает еще пуще:
     - Ну уж вы,  Митенька, скажете!.. Поэты глупыми не  бывают, они  бывают
несчастными!
     Я сказал ей, что знаю одного человека, который настолько в нее влюблен,
что  уже  стал  опасным, как неукротимый Отелло, - готов задушить всякого, в
ком заподозрит конкурента.
     -  Митя, этот  человек больше всего любит деньги. Он вначале Плюшкин, а
потом  уже Отелло.  Кроме  того,  могу  вас  уверить,  - Алина  Спиридоновна
покраснела, у  нее стали  пунцовыми  даже  руки, -  что вас, Митенька, он не
тронет - никогда!
     Оказывается, в  мою  защиту  она  взяла  с Тутатхамона  слово... Я  был
польщен и,  хотя всегда относился к Алине  Спиридоновне  свысока, признался,
что сегодня вечером еду в Москву по вызову Розочки.
     - По  вызову, она вас вызвала?! -  удивилась Алина Спиридоновна и  даже
как  будто  чего-то  испугалась,  но  потом,  когда   я,  счастливо  смеясь,
подтвердил, что еду именно по вызову, она всплакнула: - Митенька, очень рада
за вас!
     Почти то же самое произошло и при встрече с  соседкой Томой. Правда,  в
отличие  от Алины Спиридоновны, прежде  чем всплакнуть, она шлепнула по попе
?Артура, а  уж потом,  подхватив его на руки, побежала  в  свою  комнату.  В
дверях задержалась, плачуще крикнула:
     - Смотри, Митяй, не упусти своего счастья!
     Другие общежитские знакомые при  встрече  со мной  хотя и  не так  ярко
реагировали на мое силовое поле счастья, но каким-то образом все же  слышали
музыку в моей душе.
     - Чего  светишься,  "счастливой" травки  накурился?! Митя,  давно  тебя
таким радостным не видел, готов поспорить - по лотерейке машину хапнул?!
     И так далее, и так далее... Но главным  было, что все, с кем доводилось
перекинуться хотя бы  парой слов, расставались  со мной, улыбаясь. Да-да,  я
просто уверен,  что силовое поле моего счастья - это звуки серебряных струн,
на которые,  как на волшебный оклик, отзывались все,  кто в те  удивительные
минуты сталкивался со мной.
     Замечательный день, день - песня. Если бы не маленькая  чайная  ложечка
дегтя, я бы считал  этот день лучшим в своей жизни. Кстати,  в  этой золотой
ложечке  никто,  кроме  меня, не был виноват. Наверное,  поэтому я не  сразу
почувствовал горечь,  а она, между прочим, появилась, как только я  вышел из
комнаты и направился на вокзал.
     Я шел по нашему как бы вздрагивающему коридору, и навстречу мне, словно
по заказу, выходили все  кому не лень. И все спрашивали меня: что, Митенька,
уже на вокзал?! И желали успешной  поездки и скорого возвращения  с суженой.
Не  знаю почему, но  вот это "с  суженой" меня  коробило,  и я действительно
чувствовал какую-то тревогу,  однако  преодолел себя. Пусть остаются, а я  -
ухожу,  так успокаивал себя,  но  в душе  уже что-то изменилось. А  когда на
вахте то же самое  спросила Алина Спиридоновна и в ответ так же, как и  все,
пожелала скорейшего возвращения  с  суженой  -  я  взорвался  и,  ничего  не
ответив, так саданул  дверь ногой, что многие окна  задребезжали. И  вот тут
как  будто  что-то захлопнулось в душе - музыка исчезла. Каким-то просверком
увидел, как сводный духовой оркестр  подошел к трибуне, остановился, опустил
трубы  и,  развернувшись на  сто  восемьдесят  градусов,  молча помаршировал
назад.
     Помаршировал  и  помаршировал,  раздраженно подумал я и отбросил  самоё
мысль о музыке. Шагая на  автобусную остановку,  я проникался, может быть, и
мелкими,  но  необходимыми  заботами  -  добраться до вокзала,  купить билет
(опять  же  - купе  или плацкарт?).  Поджидая автобус, взвешивал все  "за" и
"против" в пользу того или иного билета. А времечко шло, бежало, тикало... Я
поглядывал на часы,  радуясь, что собрался на вокзал с довольно-таки большим
запасом  времени, до отправления поезда (в двадцать тридцать две) оставалось
почти  полтора  часа. Впрочем,  если  в  течение часа  проходит  всего  один
автобус, он  истощит  любой запас.  Как  бы там  ни  было,  но,  когда из-за
поворота  выползла  светящаяся  окнами  "гармошка"  и  народ  на  автобусной
остановке обрадованно зашевелился,  я тоже обрадовался - и  вдруг  оцепенел.
Внезапная  мысль ударила точно  в сердце.  Я даже слегка покачнулся от боли:
деньги для Розочки...  Я забыл деньги, как  положил их в утюг, так и оставил
там.
     Из  оцепенения  вывел  ужас случившегося - до  отправления поезда всего
пятьдесят  три  минуты.  В принципе уйма  времени, если ехать на  "гармошке"
сейчас,  не  откладывая,  но мне еще нужно было сбегать  за деньгами. И я  -
побежал.
     Я бежал, обзывая себя самыми последними словами, среди которых "дурак",
"тупица", "кретин" были, так сказать, верхом вежливости, асисяей.
     Я пролетел мимо  вахты  и - вверх  по лестнице.  Я  бежал по  коридору,
ничуть не заботясь о жильцах, - спят они или бодрствуют, мне было все равно.
     Деньги лежали в утюге. Я схватил их  и  чуть  не заплакал от непонятной
горечи  и  обиды на всех и вся. Потом взял  себя  в  руки и,  как  советовал
Двуносый, положил  триста  долларов в куртку, а двести, вместе  с советскими
деньгами, - в паспорт,  который спрятал в  кармане джинсовой сорочки.  Часть
советских  денег засунул в  карман брюк, чтобы легче было доставать их перед
билетной кассой. После  сел на кровать и, глубоко вздохнув, еще раз на ощупь
проверил  наличие документов и денег.  Потом перекрестился и, читая мысленно
молитву Спасителя, вновь побежал. На  этот раз, когда пробегал, двери комнат
открывались вовсе не  для того, чтобы пожелать счастливого пути, - увы, меня
окатывали  такой бранью, которая ничем не отличалась от содержимого помойных
ведер.
     - Чтоб  этот поэт наконец провалился!.. Чтоб  сломал  себе шею!.. Чтоб,
окаянный, горел и горел в аду! (И так далее, и так далее.)
     На  вахте  встретили военной  хитростью  -  Алина Спиридоновна  закрыла
входную дверь на ключ.
     - Что случилось? - спросила она, держа телефонную трубку, как гранату.
     - Ничего,  -  сказал  я,  продолжая твердить  молитву.  - Просто  забыл
деньги, а теперь опаздываю на поезд.
     Поддергивая пуховый платок (пыталась накинуть его повыше на плечи), она
испуганно запричитала,  дескать,  все не  как  у  людей,  и,  открыв  дверь,
призвала  меня  бежать  и бежать во всю прыть, но мною  неожиданно  овладело
равнодушие.  Я уже хотел было сказать, что не побегу, однако ноги вдруг сами
понесли...

ГЛАВА 32
     Я всегда говорил и сейчас говорю:
     - Люди,  никогда не падайте духом, уж так устроен наш материальный мир,
что Бог не  дает нам ноши более той, что мы  в силах нести. Иногда кажется -
всё, конец, мы как бы по инерции передвигаем ноги, готовые упасть, но именно
в  этот самый момент вдруг начинаем чувствовать,  что падать  не  нужно,  во
всяком  случае  сейчас. Потому  что с  двух сторон нас поддерживают  ангелы.
Да-да, ангелы! А иначе  чем объяснишь, что в совершенно безвыходной ситуации
все как  нельзя к