оломе, повернувшись  к двери.  Она  жевала
жвачку, но, когда я присел на корточки и подал ей кусочек пирожка, перестала
жевать  и, шумно вздохнув,  задумалась. Я  упрашивал  ее,  чтобы  она  съела
кусочек, но  она  продолжала думать о своем, и тогда я стал  гладить ее. Она
повернула  голову, и ее шейные  морщинки потекли  под моими пальцами, словно
струйки ручейка. Мне почему-то расхотелось говорить ей, что я был в городе.
     - Ты не  думай, Зорька... внутри себя я уже  большой и все-все понимаю.
Этим летом я скажу маме, что буду пасти тебя, пока не пойду в школу.
     Я рассказывал  Зорьке, что буду пасти ее  за речкой, где растет большая
трава, а в обед, в самую жару, она будет стоять в воде, на  третьей ямке под
ивовым кустом, где меньше всего назойливых мух и слепней.
     В полумраке Зорькины рога матово лоснились,  а белый  курчавистый волос
на лбу, взблескивая,  искрился от моего  прикосновения. Зорька потянулась ко
мне, прямо к моему лицу, и я  увидел, что глаза ее блестят, а  из глаз текут
обильные    слезы.    Она    опять   шумно   вздохнула,   опахнув   каким-то
домашним-домашним дыханием,  после которого я вновь почувствовал  себя не то
чтобы маленьким, но и не таким уж большим.
     Когда  вышел из  сарая,  Джек  меня преданно  ждал.  Он сразу  увидел и
пирожок  в кармане,  и кусочек  в  руке, и что не такой  уж я маленький, как
показалось  Зорьке.  Он увидел меня точно таким, каким я  хотел, чтобы  меня
видели все, а в особенности клюкастая старуха Коржиха.
     - Какой ты  умный, -  сказал  я  Джеку  и дал  ему кусочек  пирожка,  и
погладил его,  и вместе  с ним порадовался его сметливости, когда, ласкаясь,
он шустро тыкал носом как раз в тот карман, в котором лежал пирожок.
     Я  сел на ступеньку крыльца, а Джек -  на деревянный помост. Пестрый, с
черно-белыми разводами  на  ушах,  топорщащихся  и  на  кончиках  как  будто
сломанных, он смотрел на меня с той преданностью и вниманием, словно мы  уже
условились есть пирожок вместе.
     - Нет-нет, у  нас не было никаких уговоров, - возмутился я и отвернулся
(стал смотреть на заходящее солнце).
     Розовые лучи скользили поверх плетня, а стеклянные банки, насаженные на
колышки, горели изнутри так ярко, словно они были электрическими лампочками.
Пространство улицы  за  колхозной водокачкой раздвинулось,  и  темные скирды
сена теперь представлялись  стадом  слонов, спускающихся  к  водопою. Вокруг
было столько простора, уходящего в небо, а в небе - причудливых облаков, как
будто  касающихся  земли,  что  я   невольно  вспомнил  город  с  гирляндами
разноцветных шаров, красных  флагов и белых  голубей,  так плотно взмывавших
ввысь, что иногда казалось, что это взмывает весь праздничный город.
     - Миру - мир! - восторженно крикнул я, встав во весь рост.
     Сердце трепыхнулось, но  прежде, чем почувствовал, что  лечу, я  увидел
Джека,  который, жалобно взвизгнув, подпрыгнул, чтобы лететь  вместе. И я не
полетел, я не мог оставить Джека.
     Я спрыгнул  со ступеньки и, обхватив его за шею, кружился  с ним. Потом
опять сидел на ступеньке, и по кусочку отламывал от пирожка, и давал  Джеку,
и ел сам, облизывая желтое повидло, которое выползало между пальцев.
     - Такого вкусного пирожка  больше  ни у кого нет,  - говорил я Джеку. -
Тетя врач дала нам его для нашего праздника.
     Сказал  о  празднике и  едва не задохнулся  от  догадки.  И  чтобы  уже
развеять все  свои сомнения, забежал  по  ступенькам  на крыльцо, повернулся
лицом  прямо  к  солнцу  и  словно бы  вновь  очутился  на  празднике, среди
громыхающих радиоколоколов, бравурной музыки, смеха и песен.
     -  Миру  - мир, мир - миру,  -  сказал  я громко и отчетливо, как будто
прочитал по букварю.
     Сердце знакомо трепыхнулось,  но я не стал хвататься за Джека,  который
терся о мои колени, я точно знал,  что не упаду  в обморок:  ни  сейчас,  ни
после - никогда. Я был уверен, что подрос и болезнь отстала от меня.
     С того  дня я действительно больше не падал в обмороки и из носа у меня
не текла  кровь.  Конечно, я мог бы не  вспоминать тот  праздничный день, но
именно тогда в меня вошло  убеждение, что  силой воображения  можно  одолеть
любую болезнь, и не только болезнь...

ГЛАВА 11
     В ночь на субботу впервые приснилось, будто я  в отдельном кабинете  за
белоснежным  столиком  и  официант  подносит  мне щи,  дымящуюся  баранину с
зеленой  петрушкой  и  кофе  со  сливками. Глотая  слюну, всячески  старался
показать официанту, что не голоден, просто пришло  время  отобедать. Уяснив,
что обед для меня своеобразный и мало что значащий ритуал, официант испросил
разрешения отдать обед  какому-то голодающему поэту, который якобы  стоит  в
ожидании за портьерой. Я откуда-то знал, что  голодающий поэт - это я,  Митя
Слезкин,  поэтому преувеличенно небрежно,  мановением руки,  разрешил унести
поднос с обедом. Я предполагал, что раз я - я, то за портьерой  никого нет и
обед вернется ко мне.
     Официант  отодвинул портьеру, и,  к своему  ужасу, я увидел себя в  уже
известной крылатке из  байкового  одеяла  с  тремя  поперечными  полосами по
плечам.  Это было до того  неожиданно,  особенно  униженность, с какою  Митя
Слезкин протягивал руки к обеду.
     Официант испуганно оглянулся, очевидно,  узнал меня, и в ту же секунду,
в предчувствии грязного скандала из-за тарелки щей, я проснулся.
     Проснувшись, некоторое  время испытывал  чувство стыда, потом сожаления
и,  наконец, голода.  Поощренное  спазмами  в животе,  воображение  до  того
разыгралось, что в конце  концов я  уже не мог  думать ни  о  чем. И как был
налегке, так налегке и припустил к продуктовому магазину.
     Я  бежал  в застиранных трусах и майке, с  пачкой "рваных"  за пазухой.
Каждая клеточка во мне вопияще кричала:  е-есть, е-есть! Однако  всем  своим
видом я  старался убедить  встречных прохожих,  что этот  мой  бег - обычный
утренний  моцион  трусцой.  Наверное,  я  бежал  слишком  резво  и  чересчур
целеустремленно. Вослед  мне отпускались  шуточки,  наподобие  - "Эй, комик,
штаны забыл - догоняют!..".
     Конечно, я не учел, что для утреннего моциона проснулся слишком поздно.
В   магазине   никто   не   захотел   даже   отдаленно   признать   во   мне
физкультурника-одиночку.  Как-то  враз  все  единодушно  решили,  что   я  -
бесстыжая  морда  и  нахал.  Возмущенные  покупатели, пожертвовав  очередью,
буквально  вынесли  меня  из магазина. Я чуть не заплакал  от досады.  Слава
Богу, всегда закрытый ларек на автобусной остановке торговал, и  мне удалось
взять  две  пачки  печенья  и  баночку  трески  в  томатном  соусе,  которая
продавалась в нагрузку к печенью.
     Первую пачку печенья съел сразу, у  ларька. То есть - когда съел и как?
-  не заметил.  Даже маленько порылся в пакете - неужто  все?! Вторую  ел не
торопясь,   контролировал  свои  действия.  Нарочно  подошел   к  доске  для
вывешивания свежих  газет  и  вроде бы,  увлекшись чтением, по  рассеянности
хрумкал.  На  самом деле я  кончиками  пальцев  на  ощупь  читал удивительно
вкусное слово,  придуманное  мукомольной промышленностью СССР, -  "Привет!".
Привет! -  мысленно отзывался  каждой печенюшке и,  только покончив  с ними,
удосужился прочесть:  ""Н... комсомолец",  20 августа..." "Надо позвонить  в
"Союзпечать", поинтересоваться, почему на нашей автобусной остановке  свежие
газеты вывешиваются от случая к случаю?" - подумалось как бы между прочим, и
в ту же секунду позабыл и о голоде, и о своем неудачном виде физкультурника,
и вообще обо всем.
     На первой полосе, чуть  ниже заметки  о комсомольско-молодежной бригаде
пригородного  совхоза "Узбекистан" "Кто  заменит тетю Глашу?",  смотрела  на
меня  до  боли  знакомая  фотография улыбающейся  старшеклассницы, пускающей
мыльные  пузыри.  А рядом - напечатанное лесенкой  мое стихотворение "Ангелы
любви", которое было переименовано в "У Лебединого озера" и посвящалось Розе
Пурпуровой.   (Посвящение  озадачило,  я  не  знал  -   радоваться  мне  или
негодовать? Дело в том, что девичья фамилия Розочки - Пурпурик.)
     В строке "И - поверил  в мечтания, их  сокровенность тая..." неожиданно
обнаружил лишнее слово, вставленное с неизвестной целью: "И честно - поверил
в мечтания..." Господи, какое  убожество: если  можно  "честно"  поверить  в
мечтания,  то не возбраняется и "нечестно". Интересно - каким образом, пусть
объяснят, мысленно  возмущался  я, подразумевая  под  "они"  не столько Васю
Кружкина, сколько корреспондентов отдела  комсомольской жизни. Безусловно, и
по  посвящению  прошлась  их рука  (Розочка  иногда  звонила  в  бухгалтерию
редакции  и представлялась под девичьей фамилией).  Воровски сняв газету,  я
действительно трусцой вернулся в общежитие.  (Кстати, на этот  раз встречные
прохожие не обращали на меня никакого внимания.) Тщательно изучив публикацию
и  вообще  всю  первую полосу  (фотоэтюд и стихотворение,  очерченные  одной
линией, визуально воспринимались как единый материал),  пришел к выводу, что
стихотворение подано со вкусом, а вместе  со  старшеклассницей  и достаточно
броско  -  не  затерялось  среди  газетных  информашек.  К  новому  названию
постепенно привык -  Васина  работа. Судя по  заголовку  "Кто  заменит  тетю
Глашу?",  он  не  поскупился, достал  самые  сокровенные  сбережения,  можно
сказать, пустил в ход весь свой золотой запас. Наверняка в расчете, что, как
некогда "в верхах" заметили  его  "дядю  Гришу", теперь,  с "тетей  Глашей",
заметят и его новаторскую  полосу... "Да,  Еврейчик-Вася кому хошь даст  сто
очков вперед",  -  радовался я за него, надеясь, что и  мое стихотворение не
будет обойдено... и,  если  газета попадется Розочке, она непременно прочтет
его. А прочитав, простит меня, вернется домой, в общежитие.  Словом, "честно
поверил в мечтания, их сокровенность тая...", что произойдет именно то, чего
я и хотел добиться публикацией.
     Разумеется,  я  сожалел, что раньше не  натолкнулся на газету, давно бы
съездил  в редакцию,  взял  авторские экземпляры.  Теперь придется  ждать до
понедельника - ничего, подождем. Воображение  услужливо  подсовывало картины
радостного  возвращения  Розочки.  О  том,  что  "Союзпечать"  почему-то  со
вторника не вывешивала свежие газеты - и думать не думалось.

     С утра, оставив две записки для Розочки (одну в двери комнаты, а другую
на вахте),  отправился  в  редакцию.  Настроение  было превосходным: солнце,
теплынь  -  после ночного  дождя городок  благоухал.  Я  нарочно пошел через
кремлевский  парк и даже немножко  посидел  на  лавочке у  фонтана.  Мириады
солнечных  искр,  сливающихся  в  устойчивую радугу, свежий  запах зелени  и
нежный  аромат  цветов  -  во всем присутствовало  вдохновение... Я внезапно
почувствовал стихи, меня опахнуло их дуновением.

     Тысячелетие и миг.
     Песчинка и планета.
     Во всем проявлен Божий лик.
     Во всем дыханье света.

     Мне  стало до того хорошо от понимания, что и я, какой ни есть, храню в
себе  Божий  лик,  что  невольно  вслух  засмеялся  и вынужден был  покинуть
лавочку. Две старухи, мирно разговаривавшие, вдруг  умолкли и стали опасливо
оглядываться на  меня. Чувствуя  спиной  их подозрительные взгляды, шагнул в
радугу, а вышел - как из-под  душа. Ни  о каких стихах не могло быть и речи.
Чтобы подсохнуть, решил сразу  не заходить в редакцию,  а  немного  погулять
возле  ДВГ  и по  чистой случайности выбрал отмостку  под окнами библиотеки.
Выбор  оказался  неудачным. Из окна  второго  этажа высунулись  два  коротко
стриженных    атлета   и   приказали,   чтобы   не   маячил    под   окнами.
Безапелляционность озадачила.
     -  А  вы, собственно, кто такие  -  представьтесь, - как можно  учтивее
сказал я.
     - Если мы представимся, - ответил черноголовый, - то ты уж точно костей
не соберешь. Ты понял, ханурик?
     Не  дожидаясь моего ответа, приказал белобрысому, чтобы тот спустился и
навшивал  "мокрой  курице".  Белобрысый  довольно-таки умело циркнул  слюной
сквозь зубы,  с расчетом  попасть  в меня,  и лениво,  будто  мы  уже полдня
разговаривали, сказал:
     - Ханурик, ты слышал? Отвали, а то по стене размажу.
     Боже,  у меня  не  укладывалось в голове,  чтобы  так  вызывающе  грубо
разговаривали со мной не где-нибудь, а в ДВГ, в его интеллектуальном центре,
лучшей  библиотеке города.  Мелькнуло  - может, сантехники из  уголовников?!
Вполне, книги очень даже дефицитный товар...
     Решение созрело молниеносно  -  дойти  до  ближайшей телефонной будки и
позвонить куда следует.
     Между тем белобрысый продолжал:
     - Ханурик, даю десять секунд на размышление.
     Он   исчез,  и  тут  же   из  соседнего  окна,  стуча  разматывающимися
ступеньками, вывалился штормтрап. Самый настоящий,  корабельный  -  лини  из
промасленной пеньки.
     Выглянул черноголовый. Не отрывая взгляда от часов, напомнил:
     - Ханурик, осталось три секунды!
     Никогда в  жизни,  ни  до,  ни после,  я  не испытывал  столь  сильного
раздражения на прозвище.  Взяв первый попавшийся под  руку обломок  кирпича,
сказал, что всякому, кто попытается слезть, еще на трапе расшибу голову.
     Я отбежал от отмостки и на всякий случай стал под деревом.
     На этот  раз  из соседнего окна высунулись сразу  четыре  головы. Я был
удивлен до крайности, потому  что в одной из  них узнал нашего редактора. Он
тоже узнал меня.
     - Митя, это ты, что ли?!
     Я вышел из-под дерева и бросил обломок кирпича под ноги. Я не знал, что
и подумать.
     Редактор  подошел  к  окну,  у  которого  стоял   черноголовый,  и  они
вполголоса стали горячо  что-то обсуждать. Потом редактор выглянул и сказал,
чтобы я залезал.  Я засомневался -  уж не  заодно ли он с "сантехниками"? Но
редактор, уловив сомнения, успокоил:
     - Залазь, никто тебя не тронет.
     - Зачем же по трапу, если гораздо проще зайти через двери? - спросил я.
     Он   почему-то   сразу   разозлился  и   даже  прикрикнул,   чтобы   не
разглагольствовал, не собирал вокруг себя ротозеев.  Его поведение выглядело
более чем подозрительным. Теряясь в догадках, я умышленно затягивал время.
     Белобрысый, равнодушно нависавший над трапом, вдруг спросил:
     - Слушай, откуда ты взялся?
     Он повернул голову в сторону окна, из которого выглядывал редактор:
     -  А  что...  может,  эта  мокрая  курица  в  самом  деле  лазутчик  от
гэкачепистов?
     Редактор, скрывшись, что-то ответил,  я  не расслышал  -  в  библиотеке
дружно засмеялись.
     -  Эй  ты,  поэт...  летописец...  поэт-летописец,  давай залазь, а  то
выберем трап!
     Сверху  посыпались не  то  веселые угрозы, не  то приглашения, но  трап
рывками действительно стал подниматься.
     - Постойте! А-а, была не была, - сказал я и ухватился за трап.
     Моя  внезапная  решительность вызвала веселое  одобрение. Я не  столько
поднимался по трапу, сколько меня втягивали вместе с ним.
     У  окна,  когда  влезал  на  подоконник, меня  поддерживали  с  десяток
дружеских рук и чуть было не уронили на отмостку.
     - Если хотите  что-нибудь провалить - поручите комсомолу, - резюмировал
я, чем вызвал какой-то чересчур радостный смех.
     И  неудивительно, большинство молодых людей  (я насчитал  их с  дюжину)
представляло собою цвет Н-ского комсомола. Во всяком  случае, в черноголовом
и белобрысом (в  обычном ракурсе) сразу узнал  заведующего отделом рабочей и
сельской молодежи и его зама. Они, конечно, меня не  узнали (да  и кто я для
них?!),  зато обратили внимание, что я в  ботинках без носков.  Черноголовый
задрал  мне  штаны  и  попросил,  чтобы  я  постоял  в  таком  положении  на
подоконнике. Он юркнул за стеллаж  и через секунду  вынырнул  с телекамерой.
Снимая мои ноги, комментировал:
     - Нельзя делать  революцию в белых перчатках (оных может не оказаться).
Демократическую революцию  д?олжно  делать в  белых  носках,  ибо  чуть-чуть
воображения, и всякий босяк - архиреволюционер! Однако  перед нами не всякий
- нет. Поступило срочное распоряжение из-под стола: за выдающиеся заслуги  в
области  культпросвета  премировать  будущего  буржуина  двумя парами  белых
носков.
     Мне действительно всучили две  пары белых носков, после чего под жидкие
аплодисменты пригласили пройти в вестибюль - подкрепиться.
     - Пришло время ланча, а для кого-то линча, - шутили за моей спиной.
     Кстати, я  обратил  внимание,  что все поголовно были  в  белых носках.
Вообще  все  происходило  как  во  сне  -  ярко  и  неправдоподобно.  Четыре
состыкованных письменных стола со всякой снедью, густо уставленных бутылками
с водкой. На диванах - прикорнувшие  молодцы. Какие-то шаркающие шаги внизу,
на первом этаже, и наверху, на третьем. Беспрерывно звонящие телефоны и сама
атмосфера  какого-то  показного,   ненастоящего  веселья  вызывали  во   мне
невольное напряжение. Если бы не редактор, взявший надо мной опеку, не знаю,
чем  бы  для  меня закончилось  посещение ДВГ!  Вполне допускаю, что  "белые
носки", как мысленно я окрестил их, могли меня довольно запросто поколотить.
Слава Богу, усаживаясь рядом,  редактор шепнул, чтобы на все вопросы отвечал
- не знаю, впервые вижу.
     Белобрысый лихо сорвал пробку, налил мне полный стакан "Посольской".
     - Штрафную - к линчу! - изрек он.
     -   Никаких  штрафных,   -  не  повышая  голоса,   сказал  редактор  и,
переглянувшись  с черноголовым, многозначительно  пояснил:  - У  него другое
задание.
     Черноголовый согласно кивнул, и кто-то,  из припоздавших, сказал, чтобы
с нормой каждый определялся сам. И действительно, каждый наливал себе сам. Я
плеснул чуть-чуть на донышко и  почувствовал,  что  мое  равнодушие  к водке
вызвало подозрение. Меня  наперебой стали спрашивать: кто  я, откуда,  зачем
появился здесь, знаю ли редактора или кого-нибудь из присутствующих?..
     На все вопросы отвечал односложно - не знаю, впервые вижу.
     - Ты что  же,  и  своего имени не  знаешь?  - вкрадчиво  спросил усатый
молодой  человек  в темно-синем костюме  и галстуке, поднявшийся  с  первого
этажа и, в отличие ото всех, пивший из стакана не водку, а кефир.
     Все за столом притихли, даже  редактор перестал есть, только спросивший
как ни в чем не бывало продолжал жевать бутерброд.
     - Не знаю, - ответил я. - Но имею предположение.
     Я отодвинул  стул и,  сняв ботинки, демонстративно стал надевать  белые
носки. Надевал  в полном  молчании, чувствуя на себе  тяжелые придавливающие
взгляды.  Когда закончил,  через стол подали белое вафельное  полотенце.  Не
знаю,  но  мне  почему-то стало  страшно. "Смотри-ка, белое полотенце!" -  в
смятении подумал я.
     А между тем  усатый пригласил меня сесть и,  вскинув и без того высокие
брови,  поинтересовался,  что  же  это  за  предположение, если  не  секрет,
конечно.
     И опять гробовое молчание. Редактор довольно чувствительно наступил мне
на ногу,  но даже и мельком не  посмотрел в мою сторону. Как чистил  вареное
яичко, так и продолжал  чистить, полностью  поглощенный  своим  занятием. Он
таким способом предупреждал - ничего лишнего.
     -  Предполагаю,  что некоего  босяка  назвали  Буржуином,  -  сказал  я
преувеличенно громко, чтобы скрыть охватившее меня волнение.
     - Ничего подобного, юродствует, - бесстрастно заметил редактор и тут же
пояснил:  - Поэт-Летописец, через  дефис, но Летописец  тоже  надо писать  с
прописной.
     Он как-то залпом проглотил яичко  и  замер,  как бы прислушиваясь к его
продвижению  по  пищеводу. Усатый улыбнулся, а многие  за столом засмеялись.
Правда,  я так и не  понял, к чему относился смех: то ли к Буржуину, то ли к
Поэту-Летописцу, то ли к залповому проглатыванию  яйца. Как бы там ни было -
от меня отстали. И хотя  съел  я  немного, а еще меньше выпил, ланч  до того
разморил, что  на  рядовой вопрос  белобрысого  (сидел напротив и на  правах
хозяина делился со  мной  закуской),  что  подать,  ответил,  что,  пожалуй,
ничего, потому что очень сильно хоч