дующую  секунду
"уазик", точно  самолет, стал подниматься вверх. Подволок  неба сдвинулся, и
на фоне светлеющих туч она отчетливо увидела стаю голубей,  взмывших  ввысь.
Она опять посмотрела на руки отца - волоски искрились  красными золотинками,
и она знала, что отец улыбается.
     - Всё-всё,  проскочили,  - сказал  он,  и  где-то за спиной, но совсем,
совсем рядом прогромыхала железная колесница.
     Она  вновь посмотрела  на ветровое  стекло  и только тогда поняла,  что
никаких голубей  не было - были редкие капли, которые сбоку накладывались на
синий  прогал  в  облаках.  А  еще  через  секунду  крутизна  выровнялась  и
необъятная степь легла перед ними буйствующим пламенем тюльпанов.
     Матушка говорила, что отец остановил машину,  постелил клеенку и бросил
на нее распахнутый тулуп. Потом он вернулся к машине, а она, Розочка, хорошо
помнит,  как  из-за  туч  брызнуло  солнце и  в  пожухлой прошлогодней траве
вспыхнули  бриллианты...  Особенно  ее  удивил  изумруд,  покачивающийся  на
лодочке  листа.  Он  горел,  он полыхал таким искрящимся  голубовато-зеленым
огнем,  что даже  на  красном пламени цветка ощущалось его как бы  мерцающее
дуновение...
     Я наклонился к Розочке, глаза ее были открыты, но по взору, обращенному
внутрь,  я  понял,  что она  не  видит меня,  то есть видит в каком-то  ином
пространстве. Я сжал  ее  руку,  и она сразу приподнялась на локтях. Лоб был
усеян мелкой сыпью -  холодный пот. Я отер его полотенцем, и мне показалось,
что шея и  плечи тоже покрыты мелкими бисеринками пота.  Но я ошибся.  Ни на
минуту не  прерывая своего рассказа  (теперь она рассказывала, как они плыли
на теплоходе  в Евпаторию),  Розочка невольно сбросила простыню, и я увидел,
что это никакие не капельки пота, а волдыри, кое-где взявшиеся гнойничковыми
корочками. От прилива воспаленной крови выступила сыпь, кожа на теле местами
была ярко-красной и потрескавшейся. Теперь во всем, да-да, во всем я видел и
чувствовал воспаление,  да-да,  даже в  том, как она  дышала и -  говорила и
говорила:
     - Ма-а, смотри,  какая радуга! Помоги, помоги  мне,  а то руки  дрожат,
будто кур воровала...
     Я так отчетливо услышал плач, прерываемый тонким безутешным причитанием
Раисы  Максимовны:  "Что  ж  ты  делаешь,  донюшка, родную  мать заставляешь
изничтожать  тебя?!" - что,  не  колеблясь ни  минуты,  достал шприц и  ввел
Розочке  морфий.  Это  удивительно,  но  под   иглой  вена  вздулась,  точно
перетянутая жгутом.
     Морфий подействовал быстро. Через минуту Розочка уже спала.

ГЛАВА 46
     Конечно, я побывал  у главврача. Конечно, он кружил вокруг да  около...
Конечно, обнадеживал, что кризис минет и болезнь отступит. И тем не менее на
мое требование  немедленно дать направление в какую-нибудь московскую или на
крайний случай симферопольскую клинику вдруг удивленно пожал плечами:
     - А какой смысл?
     После всех  его увещеваний это было  так  неожиданно  и так жестоко.  Я
растерялся:
     - Как это - какой?!
     И тогда он сказал:
     - Крепитесь!
     Главврач  пообещал,  что  каждый  день  к  Розочке  будет  наведываться
медсестра,  чтобы делать какие-то очень сложные  уколы.  И  действительно, в
течение  недели она наведывалась, но с каждым днем, а точнее, часом приступы
словоохотливости, сменяемые  молчаливостью  и  отчуждением, становились  все
продолжительней  и продолжительней.  Наконец наступило время, когда приступы
стали  как  бы  естественным  состоянием  Розочки. Впрочем, она  и  сама уже
понимала, что с каждым часом  ее силы  тают и болезнь отнимает все большее и
большее  пространство.  Теперь все  свои силы и помыслы она сосредоточила на
девятом дне поминовения  Раисы Максимовны, которое  выпадало на второе  мая.
Всякий раз, приходя в себя после сна, Розочка спрашивала:
     - Какое число?
     Как сейчас помню,  был  тихий  полдень  первого  мая, во всем ощущалось
весеннее умиротворение. Я  включил "брызгалки",  и  в  тени развесистой айвы
какое-то  время  смотрел, как бабочки,  "дыша крыльями", пьют  воду. Потом я
вошел  в  прохладу  горницы  и тихо  остановился у настенного календаря. Мне
казалось, что Розочка спит, - и вдруг:
     - Когда? - спросила Розочка.
     Я невольно вздрогнул, но совладал с собой.
     - Завтра.
     -  Завтра, -  повторила  Розочка  и  закашлялась. Нет-нет,  это не  был
обыкновенный кашель.  Это было  вздувшее  вены желание  наконец-то  вдохнуть
полной грудью, но в груди что-то рвалось и срывалось, ограничивая и без того
неполный глоток воздуха.
     Я подбежал к Розочке и, как уже бывало, взял ее на руки и вместе с  нею
сел на кровать так, чтобы, прильнув  друг к другу, мы могли смотреть в окно.
Как  всегда, двумя руками она  прижала мою руку к груди. Я попытался достать
из-под  подушки массажную  щетку, которой  расчесывал ее исхудавшее тело, но
она  не  разрешила.  Заглянула  в  меня своими большими-большими  глазами  и
поцеловала мою руку.
     - Митенька, я, наверное, скоро умру, -  не то  спросила, не то сообщила
Розочка и, преодолевая кашель,  добавила,  что все  это потом,  а завтра она
хочет  помянуть матушку,  потому что  матушка  из-за нее, Розочки,  померла,
боялась... очень боялась родную дочь пережить.
     Розочка  закашлялась, и я  обнял  ее всю-всю, чувствуя,  как  ее кашель
разрывает и мою грудь.
     - Митенька, Митенька,  ты  уж  завтра  укольчиков  не жалей! Как только
скажу  глазами  (я  ее понимал без  слов),  так сразу и  доставай  шприц,  а
медсестру не вызывай, все ее сложные уколы - тот же морфий.
     Розочка захрипела, и  я, опасаясь нового приступа, приказал ей молчать,
не  волноваться,  я  все  сделаю  так,  как она  просит.  В ответ она  вновь
поцеловала мою руку и, прильнув к груди, сказала:
     -  Митенька, это ты мой  доктор  в  белом халате, это  ты мой  принц из
Манчестер Сити!
     Она помолчала, чтобы пригасить позывы кашля, вызванные волнением.
     -  Прости, Митенька... не  смогла  стать настоящей  женой... Но  там, в
другом мире,  буду  ждать тебя... разыщу - где бы ты ни был... И ты скажешь:
"Мы с Розочкой - одно... Роза - это лучшая моя часть, нет - это лучшая часть
меня!"
     Она опять  закашлялась,  и  я опять приказал  ей молчать,  и тогда  она
попросила глазами, чтобы я сделал укол. И пока я готовился: разбивал ампулу,
наполнял шприц, - Розочка смотрела на меня с такой проникновенной нежностью,
словно я и впрямь был принцем из Манчестер Сити.
     После  укола  я  стал  на  колени перед кроватью и, прильнув к Розочке,
сказал:
     - Ангел мой, я люблю тебя! Ты - лучшая часть меня!..
     Розочка ничего не ответила, но глаза ее сделались такими огромными, что
они вместили в себя больше того, что могут вместить слова, - и я заплакал.
     ...На  второе  мая   день  выдался  необыкновенным:  тихим,  теплым   -
серебряным. Высокие перистые облака, белое  сияние  солнечных лучей,  как бы
сыплющихся с небес, паутинисто тягучее гудение ос в одичавшем винограднике -
все придавало ему какую-то нездешность и даже нереальность. Да-да, на всем и
во  всем ощущался некий серебристый  флер легкой забывчивости и сна. В такие
дни ирреальность  мира представляется  реальной, а  реальность  - достаточно
призрачной. Как бы там ни было, а второго мая утром Розочка приятно удивила.
Я проснулся - она сидела на моей кровати (то есть не на моей - я теперь спал
на  кровати  Раисы Максимовны).  Это  было  настолько неожиданно,  настолько
неправдоподобно, что, не веря себе, я протер глаза.
     Розочка  засмеялась  с  той   известной  особинкой,  по  которой  сразу
угадывалось,  что  она  приняла   наркотик.  В  ее  состоянии  это  казалось
невероятным. Но факт  остается  фактом - она  сама  встала с постели и  сама
сделала укол.
     - Митенька, ты не забыл, что сегодня маме - девять дней?!
     Она   спросила   с  некоторой  приподнятостью,  словно  предстояло   не
поминовение,  а чествование. Конечно, и это  я объяснил действием наркотика.
Увы. Но об этом позже.
     Все, что нужно было сделать в тот день, - мы сделали. Посетили кладбище
и  положили  букет живых гвоздик  на  могилу. Побывали в  больнице  -  через
главврача  пригласили  на  поминальный обед медперсонал. Сходили в  церковь,
поставили  свечи  и  попросили прихожанок, которые обряжали матушку, чтобы и
они пришли помянуть Раису Максимовну. Кстати о прихожанках - о них вспомнила
Розочка. Три сухонькие седенькие старушки словно  три  основные христианские
добродетели: Вера, Надежда, Любовь.
     - Знаешь, Митенька, они такие богобоязненные, такие уважительные, такие
кроткие...  Я бы и себя  вверила  им,  пусть бы и  меня  собрали в последний
путь...
     -  Ну  что  ты такое  говоришь,  Розочка?!  -  попытался я  хоть как-то
урезонить ее.
     - А что тут такого, Митенька? Старушки всё знают,  всё понимают, потому
и  обряжают как на праздник. А это ведь так, Митенька, отсюда уйду, а там...
встречусь  с отцом  и матушкой - чем не праздник?.. Ладно-ладно, не буду, не
пугайся, я сама переговорю с батюшкой.
     Все в тот серебряный день происходило как бы само собой, без напряжения
и усилий. Я нанял частника (он называл себя  "таксистом по лицензии"),  и мы
ни в чем не испытывали проблем. В самом деле,  и вино, и холодные закуски он
завез загодя, а горячие блюда успевал доставлять из  ресторана прямо на стол
- да-да, действительно еще горячими.
     Все шло хорошо, и многие из медперсонала радовались за Розочку, что она
поправилась.  Вводило  в  заблуждение  ее  приподнятое настроение. Раза  два
Розочка  незаметно  отлучалась  как бы  привести  себя  в  порядок,  но я-то
догадывался  об истинной причине  отлучек. И хотя я точно знал, что без моей
помощи она сама  себе делает  уколы, но  когда медсестры  радовались за нее,
искренне верил, что все так и есть: Розочка поправилась. Однако меня спустил
с  небес  главврач  - прощаясь,  похлопал  по  плечу и  в  свойственной  ему
начальнической манере сказал:
     - Крепись, сожми зубы и крепись!
     После его  "крепись" как-то враз  силы  оставили  меня, а  то  бы точно
нагрубил ему.
     Во время поминального обеда очень много хороших слов говорилось в адрес
Раисы Максимовны.
     - Сколько помню, -  сказала Розочка, -  все самое  лучшее мама отдавала
мне, она всегда жила для меня...
     Розочка, всхлипнув, поперхнулась  и,  не имея  сил говорить, заплакала.
Тогда,  чтобы отвлечь внимание от нее (даже в такие минуты уныние греховно),
я произнес:
     - Все так и есть, все лучшее она отдавала ей, а потом и мне. Приготовит
что-нибудь  вкусненькое и вот так  вот  возьмет все  сразу... и отдаст  мне:
"Ешь, зятек, ешь!" - и я возьму и - съем.
     Слушая   меня,   Розочка  вытерла  слезы  и   даже  улыбнулась,   когда
красноречивыми  жестами я  стал  показывать  величину  вкусненького.  Вослед
Розочке многие заулыбались, а седенькие  старушки так  ласково посмотрели на
меня, словно мои слова касались только лично их.
     После поминального обеда  "таксист по лицензии" развез всех по домам. А
с седенькими старушками Розочка сама  поехала: и  проводила, и побеседовала,
во всяком случае, вернулась умиротворенной и еще какой-то возвышенной.
     -  Митенька,  мама,  наверное,  была  бы  довольна,  -  сказала  она  и
предложила съездить к морю, как когда-то к Волхову.
     И мы поехали за рыбцех (есть такое полуразвалившееся строение барачного
типа на крутом скалистом берегу, который острым клином заходит в море),  там
перед  ним гладь воды расстилается на обе стороны, словно перед носом судна,
а полуразвалившееся  строение напоминает  капитанскую  рубку  "Титаника".  В
первый мой приезд мы с Розочкой довольно часто бывали за рыбцехом - в свежую
погоду белые барашки  волн наскакивали на скалы и отпрыгивали, словно горные
мериносы. А уж в  тихую, солнечную (особенно на закате) белый известняк скал
и руины рыбцеха казались розовыми  и  очень легко  представлялось, что мы на
оторванном клочке суши, - "...не спрашивай  никогда, по ком  звонит колокол:
он  звонит по  тебе". Не знаю почему, но именно эти  слова припоминались мне
всякий раз, когда мы выходили на  крутой берег. Припомнились и сейчас,  и до
того горько мне стало, что, перепрыгивая с камня на камень, быстро спустился
к морю и умылся, чтобы Розочка ничего не заметила.
     Она заметила. Во всяком случае, когда я вернулся, и сел с нею  рядом, и
она прильнула ко мне, и я ее взял на колени, чтобы чувствовать всю-всю,  она
сказала:
     - Митенька, очень-очень прошу никогда  не плакать обо мне. Я скоро умру
(она еще теснее прижалась и, опережая мое возражение, зашептала с обжигающей
горячностью), но я не умру,  я оттуда буду помогать тебе. Где бы ты ни был -
я буду рядом. Митенька, как  только похоронишь меня... нет-нет, проводишь...
Так вот,  как только  проводишь -  сразу же и уезжай отсюда. Я не люблю этот
дом, эту хату,  эту  развалюху,  мы с  мамонькой не жили  в ней, а медленно,
медленно так существовали.  Митенька, только с тобой я и пожила чуть-чуть, а
то все  умирала  и умирала, но, кажется, уже  совсем скоро я  никого не буду
мучить... Нет-нет, Митенька, подожди... (Опережая мои возражения, она  опять
прижалась.) Там, Митенька, там, в вечной  жизни, я всегда буду ждать тебя. Я
уже попросила этих седеньких старушек, чтобы собрали меня, чтобы обязательно
надели  платье,  что  в  золотой  горошек...  такое,  вперемежку с  зелеными
клиньями. Помнишь, ты говорил, что я в нем точь-в-точь как школьница? И еще,
Митенька, те белые  туфли, что ты втайне от меня купил... Так и не надела их
ни разу, все берегла и сама не знала для чего, а теперь поняла...
     - Ну что ты, Розочка?! - взмолился я. - Мы еще сходим в них на открытие
нашего ресторана и на дискотеку...
     И опять она прижалась ко мне, сдавив мои руки.
     -  Погоди,  Митенька, погоди...  я  в этих  туфлях и  платье в  золотой
горошек  хочу  понравиться тебе, когда выбегу  встречать  тебя. Да-да, чтобы
там, в новой жизни, ты сразу узнал  меня. Да-да, Митенька, узнал  и полюбил,
так же, как здесь, а большего мне и не надо. Посмотри, посмотри, это оттуда,
с ангельских полей, серебряные лепестки сыплются!
     Розочка отстранилась от меня и с неестественной твердостью посмотрела в
даль моря так, что и я посмотрел вслед  ее взгляду. Я, конечно, не поверил в
ее серебряные лепестки, подумал, что началась галлюцинация, но нет...
     Меня охватил восторг  - над морем, словно кто-то распахнул окна, потоки
белых  солнечных лучей касались  воды, и морская  рябь играла и серебрилась,
точно с  небес и  в самом  деле  были  просыпаны  звенящие лепестки.  Да-да,
звенящие... Правда, мне показалось, не лепестки - над морем как бы шел дождь
из серебряных монет.
     - Господи, как красиво! - выдохнула Розочка.
     И  это  действительно было красиво. Словно  зачарованные, мы  не  могли
наглядеться. А окна  то закрывались, то опять распахивались в новом месте, и
тотчас под ними  в лучах солнца являлись взору сверкающие серебряные поляны.
А  дождь все  звенел  и звенел.  И  море  в благодарении  все  серебрилось и
серебрилось.
     Да, это и впрямь был серебряный день!..
     И вдруг, очнувшись, Розочка опять прильнула ко мне.
     - Ты видишь, видишь радугу? - спросила и затаилась, словно давала время
увидеть и оценить.
     Под впечатлением серебряного дождя я готов был увидеть все, что угодно.
Я вытягивал шею, крутил головой, оглядывался, но никакой радуги не видел.
     - Какая жалость,  что не видишь, а она такая большая - от горизонта  до
горизонта, мы уже плывем под нею. Видишь?!
     Как бы навстречу радуге она рванулась так резко, что я едва удержал ее.
     - Видишь, видишь?!
     Я ничего  не  видел,  кроме того,  что у  Розочки начался  приступ,  на
который, наложением,  отягчающе подействовали  наркотики, и она бредила, что
называется, наяву - быть  может,  представляла нас  на теплоходе, плывущем в
Евпаторию.
     - Да, Розочка, да, я вижу радугу, - согласился я.
     Потом обнял ее  и, чувствуя жар  ее воспаленного тела, сказал, что надо
идти домой.
     Я взял  Розочку на  руки и невольно в который  раз поразился  ничтожной
тяжести ее тела. Она весила, наверное, меньше самого маленького подростка.
     В машине она как  будто успокоилась и даже немного вздремнула.  Но дома
ее стал душить кашель. Обессиленная,  она выглядела  ужасно (живой труп),  а
глаза взывали - нет-нет! - кричали о помощи.
     Я  сделал ей два укола: один внутримышечно, второй  внутривенно.  Через
некоторое время Розочка опять успокоилась и даже попыталась что-то напевать.
Однако еще через минуту как-то враз затихла и уснула.
     Я  вышел на  улицу и  сказал "таксисту по  лицензии", чтобы  он съездил
поужинал,  а  потом  уже  не  отлучался,  дежурил   до  утра.  Таксист  стал
отказываться, очевидно опасаясь,  что я исчезну, не выплатив гонорара. Тогда
я дал ему пятьдесят долларов, он укатил.
     Он укатил, а я стал слушать шум ветра в макушках деревьев и смотреть на
очень   крупные  зеленые  звезды,   которые,  покачиваясь,  поднимались  над
горизонтом,  будто  топовые огни  какого-то дрейфующего судна. На душе  было
пустынно и одиноко, так одиноко, словно я находился на необитаемой  планете,
на которой мне предстояло умереть.
     Мысль о смерти испугала, но не напрямую, а  через Розочку. Я вспомнил о
миелолейкозе, ампулах с морфием, о том, что сегодня девять дней ее матери, и
почувствовал внутренний озноб - да, на этой планете без нее - смерть...
     Я поспешил  в  горницу и только подошел к Розочкиной  кровати,  как она
сказала, что это не радуга, а мост, поддерживаемый aнгeлaми.
     - Да-да, Митенька, ангелами и миссионерками любви.
     Она  сказала это,  приподняв  голову, но  не  пошевелив  губами,  и так
отчетливо, что я оглянулся.
     -  Нет-нет, я не вернусь, я  устала, мы пойдем вместе, ма-а... -  вновь
как бы сзади меня сказала Розочка.
     Я взял ее на руки, и мы вместе стали смотреть в окно, в котором я видел
растекающуюся на  стекле  звезду, а  Розочка  -  радугу  в лучах восходящего
солнца.
     Сколько мы так сидели - бог весть!  Розочкина словоохотливость внезапно
сменялась  продолжительным  забытьем,  а  то  вдруг, очнувшись,  она  слегка
отстранялась,  ищуще   взглядывала  на  меня  и,  неожиданно  все  вспомнив,
припадала к моей груди:
     -  Митенька, ангел  мой,  не удерживай  меня,  отпусти! Там,  Митенька,
хорошо, там мы все-все вместе.
     Я не понимал,  о  чем она  просит,  и только  еще  теснее прижимал ее к
груди.
     - Розочка, ангелочек  мой, не уходи, не оставляй меня  одного, - шептал
я.
     Розочка  поднимала   глаза,  и  по  их  неправдоподобной  огромности  я
чувствовал, что причиняю  ей душевную боль.  И тогда, чтобы не терзать ее, я
замолкал,  а чтобы надежнее сохранять  молчание,  закрывал  глаза. В одну из
таких минут, кажется, уже на рассвете, внезапный сон сморил меня.
     Мне привиделось, что  мы с Розочкой  стоим у солнечного родника, ручеек
от которого, звеня, падает вниз на скалы и там расцветает радугой.
     -  Где  это  мы?  - спрашиваю я  Розочку. - Здесь так хорошо, здесь так
красиво, здесь так бесподобно, что просто дух захватывает!
     - А  ты догадайся!  -  говорит  Розочка  и, смеясь,  отбегает  от меня,
приглашая поиграть в догонялки. - Ты же принц, мой принц?!
     Она ступила на  самый краешек скалы,  но я не успел испугаться.  Словно
лебедушка из "Лебединого озера", Розочка вытянулась в волнообразном движении
крыл-рук и перелетела через парящий над скалами ручей.
     - Знаю,  знаю...  мы  -  в Манчестер  Сити! -  обрадованно сообщил  я и
спросил: - Правда, правда?!
     - Правда!  - весело  ответила Розочка  и, мягко  опустившись  на другой
стороне ручья, как бы играя, помахала  мне носовым платочком: - До свидания,
Митенька! До свидания...
     Но тут легким ветерком стало  относить на нее радугу, и я вдруг увидел,
что  платочек в ее руке из  шелка в золотой  горошек, то  есть  как пл