физика Маха  и
предсказывает делимость электрона. Он слегка  картавит,  рвется в  бездонную
высь серебряная горошина  революционного Соловушки  -  быстрей пиши слова  и
ноты.  В кустарнике  многие  уже  плачут.  Вводи  Гегеля  и Фейербаха, прими
подсказку:  "Но обнаженный Мах и Маха не ведали про Фейербаха.  Не  тем, кем
надо,  увлекались и  в электроне обознались". Ария заканчивается, но  еще не
смолкла.  Из  кедровника доносится нарастающий хор,  в него вливаются голоса
шеренг. Исполняется кантата о том, что вчера  восставать было рано, завтра -
поздно, нужно брать Зимний сейчас,  как стемнеет. Ленин не участвует в общем
хоре,  но по  глазам видно, внимательно  слушает,  на лице  играет радостное
изумление, он доволен - пиши кантату. Она смолкает. На солнце набегает туча.
Мрак. Пауза. Неожиданно вперед выступает иудушка-Троцкий, загораживает вождя
мирового пролетариата. Исполняет  арию, в которой выдает начало восстания, -
пиши. (Слова и ноты до  невозможности плохи. Отвратительный  исполнитель раз
за разом дает петуха. В кустарнике справедливое негодование.)
     Внезапно  на  поляну  вырывается  солнечный луч.  Он  освещает  правого
крайнего  в полувоенном  френче. (Аллегория.)  Запоминаются усы  и ленинский
прищур в  кавказском  исполнении.  Не  отрывая взгляда от упивающегося собой
паршивого  солиста (самое время снести с  плеч его  поганую  башку),  правый
крайний медленно  вытягивает шашку. Потом резко по рукоять вгоняет в ножны -
нет,  исторически рано.  Луч исчезает. Ноты  какофонии и  очередного  петуха
иудушки сливаются  воедино.  Выносить это уже нет сил, надо положить  конец.
Из-за  темного  кедровника  раздается   спасительный  выстрел  "Авроры",  он
воспринимается   как   залп.  В  нем  рассеялось   гнусное  пение   иудушки.
Торжественная  барабанная  дробь  -  пиши.  Вновь над поляной солнце,  много
солнца. Ленин,  как  и  прежде, впереди  шеренг,  шеренги  размахивают алыми
стягами.  Дробь затихает. Революционный Соловушка  поет песню,  которую пели
дуэтом  Маркс  и Энгельс.  Ее  подхватывают шеренги  бравых молодцев.  Песня
окрепла. В  кустарнике шевеление, вначале  несмелое, потом все встают, песня
становится единой - "Мы наш, мы новый мир построим!..". Бурные аплодисменты.
Слышатся здравицы. Апофеоз. ЗАНАВЕС.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .

     Действие  второе  имело  общий  заголовок  "Дуэты  вождей" и начиналось
картиной  "Ленин  и Сталин".  После  картины  "Хрущев  и  Брежнев"  сценарий
внезапно прерывался, автор обращался ко мне как к предполагаемому соавтору:
     "Дорогой товарищ  соучастник!  Теперь  мы  соратники  по  перу. Если ты
работал с  моим текстом от души, то сейчас оратория  должна  насчитывать  не
менее тридцати страниц - посчитай!
     Получилось меньше?!  Это плохо, ты должен был  увеличить мой  текст как
минимум втрое. Положи его на место и исчезни - ты работал не от души. Я буду
разговаривать с тем, кто - от души.
     Дорогой  Незримый  Друг!  У  тебя  получилось  больше тридцати  страниц
чистого текста - молодец! Но еще рано расслабляться, впереди  еще сорок пять
ненаписанных страниц оратории. Так что давай закатывай рукава. Ты  рассержен
моими  понуканиями? Не надо. В конце  оратории тебя ждет  искреннее  письмо,
прочитав которое раз и навсегда поймешь мое Великое  Бескорыстие. (Пиши ноты
легкой  музыки,  аэробики.  Зачем?  Читай  дальше,  включайся  в  творческий
процесс.)".
     Я  не стал  читать  картины  дуэтов Андропова и  Черненко,  Горбачева и
Ельцина.   Меня   заинтересовало   искреннее   письмо   "Незримого   Друга",
заставляющее  раз  и  навсегда  понять  его  "Великое  Бескорыстие".  Листая
страницы,  единственное,  на  что  обратил  внимание,  -  в  дуэтах  великих
отщепенцев вместо известных исторических личностей фигурируют некие Кирил (с
одним "л") и Кизиф  (вместо  Сизиф,  что ли?..), к  ариям которых в  эпилоге
прислушивается сам Господь.  Имена  отщепенцев казались  весьма загадочными,
пока не  догадался их  прочесть справа налево. Не понимаю, зачем  Сахарова и
Солженицына надо было  зашифровывать?! Впрочем, ответы на все свои вопросы я
нашел в заключительном письме автора.
     "Дорогой  Подельник! Ты понял,  почему я отбросил - товарищ соучастник,
соратник по перу,  незримый  друг? Молодец! Если оратория получилась  такою,
какою  приснилась на  новой кровати, - она будет воспринята как преступление
века.  Гордись, ты  обречен  на  гонения:  ссылку,  тюрьму,  а при  очень уж
благоприятных  обстоятельствах,  возможно,   и  на  гражданскую  казнь.  Да,
завидная  творческая  судьба!  (Лучшие  произведения  всех времен  и народов
поначалу  и  не воспринимались иначе  как в штыки, это  уже потом  приходило
признание.)
     Дорогой Подельник,  готов  ли  ты  пройти  весь  свой  путь  до конца?!
Прекрасно! Я и  не сомневался...  а  потому полностью  отказываюсь от своего
текста оратории в твою пользу. Теперь ты один  пойдешь в  кандалах в светлое
будущее.  Но  не  зазнавайся  -  преступление  только  созрело,  но  еще  не
состоялось.  Написать ораторию - это меньше, чем полдела. Поставить ораторию
на  сцене  какого-нибудь академического театра  - вот презумпция,  к которой
надо стремиться. Иди, ты  справишься  - это  мне  тоже приснилось. Прошу  об
одном, если  тебе  захочется поделиться  со  мной  гонораром - знай,  что на
премьере я буду сидеть в партере, в третьем  ряду, на  третьем месте.  Когда
тебя будут чествовать по окончании оратории (так всегда делается), ты можешь
легким  кивком и  простертой  рукой  в  мою сторону поднять меня с  места  и
сказать  во  всеуслышание  - вот  человек,  который  первым  поверил  в  мое
эпическое  полотно, поаплодируем ему! Это  и будет мне гонораром,  остальное
тебе  -  Дивный Гений.  До  встречи  на  премьере! С уважением твой Незримый
Инкогнито".
     Великое Бескорыстие вначале изумило -  надо же, встретимся на премьере,
будет сидеть в партере,  в третьем ряду, на третьем месте.  Потом  привело в
трепет  - это что же... вещий  сон на новой кровати?!  Прорицание  гонений?!
Ничего себе завидная творческая судьба - в кандалах... в светлое будущее!
     Привиделись:  завывающий  февральский ветер,  змеистая поземка  бурана,
отсекающая  ноги впереди  маячащим спинам, ржавое  позвякивание  кандалов  в
месиве  снега,  - и невольно почувствовал озноб  -  еще свои  пророчества не
расхлебал, а уже, спасибо, новые преподносятся.
     Осторожно отложил в  сторону ораторию - эти Незримые  Инкогнито на кого
хошь могут беду накликать.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

ГЛАВА 10
     Мы  все проходили историю  древнего мира, средневековья и, конечно  же,
новую   историю.   Нам   вдолбили  в   голову:  первобытно-общинный   строй,
рабовладельческий,  феодальный,  капиталистический, коммунистический и  даже
азиатский! Впрочем, азиатский, следующий (по Марксу и Энгельсу) сразу  же за
первобытно-общинным  строем,  почему-то  пропускали, и, наверное,  правильно
делали, в одном только  коммунистическом строе  столько этапов и ступеней от
низшего к высшему, что можно голову сломать. И ломали...
     В  общем,  все эти этапы постепенного  перехода от одного  к другому до
того запутали  меня,  что  я поневоле  стал искать  такие  формы  восприятия
человеческой  сущности,  которые  помогали  бы  раскладывать  мои,  пусть  и
незначительные,  знания по полочкам. Да-да, чтобы можно было извлекать их  в
любое время для своего, так сказать, домашнего пользования.
     Как  ни странно, но помог мне  в этом директор нашей сельской школы. Он
преподавал нам русский язык, ботанику, историю и географию. Как сейчас помню
его  круглые   взблескивающие  очки,  пеликаний  подбородок,  в  котором  он
утапливал свою бороду; осторожно  поводя головой, как бы набычиваясь, он раз
за разом почесывал изнутри плотно сидящие,  как  пуговицы,  фурункулы. Из-за
этой болезненной  привычки он часто  произносил вместо буквы "и" - "ы",  чем
приводил нас в неописуемый восторг. Я просто захлебывался, плакал от смеха.
     - Слезкын, выйды ыз класса!
     Его  профессорская  рассеянность,  точнее,  забывчивость  лучше  всяких
свидетельств убеждала нас в его недюжинном уме.  Так, на уроке  ботаники  он
мог преподать урок  русского языка или  географии.  На  истории  мог оценить
знания по ботанике.  А  иногда  все четыре предмета он  так искусно смешивал
вместе, что мы уже и не знали, по какому из них получали отметки.
     - Итак, босяк Слезкын, что ты можешь сказать нам о Рыге?
     На школьном приусадебном участке мы в большинстве работали босиком и на
его  подковырки  не  обижались,  напротив,  мы  воспринимали  их   как  верх
остроумия.
     -  Рига  -  это  сельхозстроение  с печью  для просушки необмолоченного
зерна. Иногда ригой называют простой сарай.
     - Кол, товарищ Слезкын.
     - Кол - заостренная толстая  палка или столбик,  к которому прибиваются
жерди - например, в деннике.
     -  Я имел в виду не кол  в деннике,  а единицу в твоем дневнике, потому
что Рыга - столица Латвийской Социалистической Республики.
     Словом,  благодаря директору школы  я сделал в институте три  важнейших
открытия,  определивших  мое  сегодняшнее понимание  не только  всей мировой
литературы и искусства, но и  понимание  творческой личности,  создавшей тот
или иной шедевр.
     В детстве и юности мы чувствуем себя вечными, как боги, - бессмертными.
Мы  торопим  время,  но "...медленно  мелет  мельница богов,  некуда спешить
бессмертным". А  мы  спешим  поскорее  вырасти, поскорее окончить  школу,  в
сущности, спешим поскорее стать большими.  Отсюда и непоколебимое убеждение,
что мир с каждым прожитым днем движется от худшего к лучшему. Вот он, первый
постулат: детству и юности присуще мыслить, что мир движется по спирали, как
бы по винтовой лестнице - от низшей ступени к высшей.
     Потом наступает молодость и вслед за нею или с нею - зрелость. Кажется,
все доступно и все возможно, не хватает  только  времени, уж слишком  быстро
оно  бежит, порою  так,  что  и  не угонишься.  Но  все же  там,  где за ним
поспеваешь,  вдруг  бросается в  глаза, что ты в некотором  смысле  похож на
белку в колесе. Как бы резво ни бежал - бежишь по кругу, да и весь мир перед
тобой  похож  более всего на замкнутый круг. Поневоле вспомнишь Екклезиаста:
"Идет ветер к югу и переходит  к северу, кружится, кружится на ходу своем, и
возвращается ветер на круги свои". Так  и ты  в своей круговерти. А отсюда и
убеждение:  мир движется  не  по спирали,  а  по  кругу - вот  вам  и второй
постулат. "Что было, то и будет; и что делалось, то  и будет делаться, и нет
ничего нового под солнцем".
     Но  и  у зрелости  есть предел. И хотя "...не может человек пересказать
всего;  не  насытится  око зрением,  не  наполнится  ухо  слушанием",  вдруг
начинаешь ощущать, что ты не вечен, что ты не поспеваешь за этим сумасшедшим
временем. А ведь кажется, еще вчера ты торопил время, спешил  поскорее стать
большим. Да, вчера, еще вчера солнечный день был полон птиц, а звезды были в
ночи  крупными,  как  яблоки!  Да-да,  еще  вчера  мир   сиял  от  множества
причудливых красок, а сегодня  он сер  и уныл. Куда, куда все подевалось?! И
уже  твой  сосед-пенсионер  сердито  стучит   палкой  и   топает  ногами  на
отвратительную молодежь, у  которой нет никакого уважения к старшим, а стало
быть,  нет ни стыда  ни  совести. В конце  концов мы приходим  к  печальному
выводу: все вчера было лучше, чем сегодня, - и молодежь, и мы сами. И  леса,
и  реки  были чище -  вот  в чем дело!  А отсюда и  окрепшее убеждение:  мир
действительно  движется по  спирали, как бы по винтовой лестнице,  но не  от
низшей ступени к высшей, как мы думали в детстве  и  юности, а, наоборот, от
высшей к низшей. От лучшего  к худшему движется мир. Мы, ангелами рожденные,
всей  своей жизнью спускаемся с небес на землю и даже  более того - в землю.
Вот  вам  и последнее  мое  открытие, так называемый третий постулат  -  мир
движется к своему концу.
     Три постулата, три открытия, три полочки, на которых  разместились  для
меня вся художественная литература, творения искусства, трактаты философов и
богословов, да что там - весь мир всех времен и народов.
     С высоты первого  постулата, как  с высоты ангельских небес, мне, может
быть, более,  чем кому-либо, понятны  и  "Руслан и Людмила", и  "Девочка  на
шаре", и "Любовь к трем  апельсинам". Конечно, надо самому думать: одно дело
- романтизм в литературе и искусстве, и совсем другое - в каком-нибудь вечно
живом учении.  Это только  для Православной Церкви ясно как  Божий день, что
зло  побеждается отсутствием зла. А принципиальные атеисты никогда не верили
и  не  поверят,  что  борьбу  за справедливость надо  вести не  против злого
человека, а злого -  в  человеке. Потому как сам человек как  таковой создан
Богом по своему подобию.
     Три  полочки  для  домашнего  пользования - я впервые  переворачивал  и
перебирал на них все свои сбережения и накопления. Я чувствовал, что вступаю
в новый период жизни, который не  предвещает  мне ничего, - что  было,  то и
будет, и что делалось, то и будет делаться...

     Приходилось ли  вам  с высоты  акведука  наблюдать  переполненное русло
реки,  выходящей  из  своих  берегов,  когда  течение  неба  и  движение вод
смешиваются и кажется, что ты  летишь  подобно птице? Или...  приходилось ли
вам  стоять у  раскрытых настежь дверей и смотреть, смотреть  на праздничные
первомайские колонны демонстрантов,  на разноцветье шаров и лиц, восторженно
проплывающих  и  на  всякую здравицу крикливых  радиоколоколов  отзывающихся
победным кликом - ура-а!..
     Мне приходилось. Это было в Барнауле. Мама привезла меня в больницу,  у
меня  было учащенное  сердцебиение, но нас  не  приняли.  Нам пришлось очень
много ходить,  я не поспевал, и мама вынуждена была брать меня  на руки.  Мы
поднимались на какую-то гору, шли через сосновый бор, переходили речку. Мост
пружинисто покачивался, и я вдруг почувствовал, как  сердце мое трепыхнулось
и я полетел,  полетел в вышину и глубину  небесных  вод.  Конечно,  я крепко
держался  за  мамины волосы, но я летел, и мама летела  вместе со мной.  Это
было до того жутко и до того хорошо, что я растворился в глубине вод.
     Потом мама говорила тете в красном платье, что я опять терял сознание и
опять из носа у меня текла кровь.
     Вооружившись фонендоскопом, тетя прослушивала мою грудную клетку, и мне
было  щекотно  от  прикосновений  металлическим  кружочком, и  я смеялся.  Я
смеялся,  а они большими глазами смотрели на меня и прислушивались к чему-то
такому, что я не мог услышать.
     -  Это  у него возрастные  шумы, с возрастом  левый желудочек придет  в
норму,  -  успокаивала тетя  маму, а  я смотрел  на мозаичный  пол  длинного
коридора и впервые чувствовал грусть своей жизни.
     На прощание тетя врач дала мне медовый пирожок, такого у нас с мамой не
было, и  я решил привезти его домой, чтобы показать дворняжке Джеку и  нашей
корове Зорьке, чтобы и они знали, что я был в городе.
     В тот день мы не смогли уехать, автобусы были переполнены,  и мы  легли
спать  на  полу железнодорожного  вокзала,  потому что новый  автовокзал еще
только строился. Мама постелила мне под  лавкой, чтобы на меня не наступили,
и я, словно Джек, лежал в своей халабудке, и мне нравилось, что я защищен со
всех  сторон и мама хотя  и не рядом, но тоже лежит  на полу и  всегда видит
меня своими большими глазами, а я всегда  вижу ее. И еще  мне нравилось, что
близко-близко  от  меня проходили, куда-то  торопясь,  разные чужие  ноги, а
некоторые останавливались и рассказывали мне, что и они устали так же, как и
мои ноженьки.
     Я проснулся в предчувствии большой радости.  Через огромные проемы окон
солнце  заглядывало в  зал  и  в своих  сверкающих лучах  прогуливалось  под
высокими колоннами.  Всюду-всюду его было так много, что мне показалось, что
мы с мамой находимся в сказочном  дворце. Я нисколько не удивился,  что мы в
нем одни, что  солнце наклонилось над мамой и, не касаясь ее лица, выпустило
ей на  ладонь  своего  солнечного зайчика.  Я потянулся к нему,  мамина рука
ласково отозвалась,  и зайчик перескочил ей на  локоть.  Мне стало весело, я
догадался, что  мама  хотя и спит и глаза у нее  закрыты,  она  своей  рукой
помнит  обо  мне и  даже  уговаривает  меня  еще немножко  поспать.  Но я не
послушался.
     Я вылез  из  халабудки  и побежал по  солнечным залам дворца  навстречу
радостному гулу, с которым проснулся,  который, казалось,  бурлил во мне.  Я
уже знал, что настоящие музыка и смех бурлят на улице.
     Двустворчатые двери,  огромные,  как  ворота  коровника,  были  открыты
настежь. Я остановился напротив проема и замер. Я  смотрел  из  глубины зала
поверх людей, стоящих внизу на ступеньках крыльца,  и видел полноводную реку
разноцветных шаров и лиц. Если бы люди стояли не на ступеньках, а на крыльце
или даже  в  проеме  настежь раскрытых  дверей, они  все равно не смогли  бы
загородить мне половодья тысячи тысяч лучащихся глаз.
     - Миру - мир! - разом выкрикнули радиоколокола.
     - Ура-а, ура-а!.. - нестихающе понеслось в голубую высь.
     Музыканты разом ударили  в  литавры, и медь  тарелок запела так, словно
это пели сами ворота, распахнувшиеся в весну.
     Я стоял напротив  проема, позабыв  обо всем.  Я никогда не видел такого
множества зеленых веток и кружев из белых цветов. Я никогда не видел  такого
множества  голубей и воздушных  шаров,  разом взмывших в небо.  И конечно, я
никогда  не слышал духового оркестра и подобных, громыхающих вместе  с эхом,
голосов.  Да-да, я  еще  никогда не видел такого множества счастливых лиц  и
глаз, текущих мимо меня единой полноводной рекой.
     - Миру - мир! - опять прогромыхали радиоколокола, и опять:
     - Ура-а, ура-а!.. - нестихающе понеслось ввысь.
     -  Миру - мир,  мир - миру, - сказал я вслух, потому что уже  читал  по
букварю "ма-ма - ра-ма".
     Я сказал вслух знакомые слова, но они  показались мне не словами, а как
бы створами ворот, распахнутыми в небо.
     - Ура-а,  ура-а, - робко пропел  я, пробуя  на  язык и это удивительное
слово, и вдруг почувствовал,  что  сердце внезапно трепыхнулось и я полетел,
полетел к воздушным шарам, в бездонную высь.
     ...В родную  деревню  мы приехали  засветло.  Автобус остановился возле
молочно-товарной фермы,  и пока  мы шли  домой,  маму часто останавливали  и
расспрашивали о моей болезни. Меня никто ни о чем не спрашивал, я смотрел на
вскипающие  на  солнце  лужи  и опять  чувствовал грусть  своей  жизни. Я не
понимал маминого беспокойства о своих обмороках и крови из носа,  ведь я уже
заметил,  что они всегда  случались, когда  мне становилось жутко и  хорошо.
Поэтому мне  стало жалко  маминых  разговоров, и  когда к нам пришли соседи,
чтобы посидеть за самоваром в  честь  праздника,  я сказал  им всем, что мне
нисколько не больно от обмороков и  от крови из носа, а, наоборот, я лечу от
них высоко-высоко,  как жаворонок  или кобчик. Все посмотрели  на меня очень
молчаливо, а горбатая старуха Коржиха, клюки которой  я побаивался, скрипуче
засмеялась и пообещала:
     - Вот так, мил?ок, когда-нибудь и улетишь...
     -  Ну что  вы, Евдокимовна, Господь с вами, - недовольно сказала мама и
посмотрела на меня ласково и  задумчиво, как она смотрела на фотографии отца
и вообще фотографии своей прошлой жизни, когда  меня  еще не было или я  был
совсем-совсем маленьким.
     Я взял медовый пирожок, который все это время  лежал в маминой сумке, и
вышел во двор. Куры не обратили на  меня никакого  внимания, зато Джек сразу
вылез  из  своей  конуры  и стал радостно тереться  о мои  колени  - он даже
понарошку кусал меня за  ноги, когда я шел через двор,  чтобы  посмотреть на
нашу Зорьку.
     Зорька  лежала  на  свежей  с