, Митя, ты его
догонишь.
     - Своего отца я уже догнал.
     У Розочки подломились ноги, и я подхватил ее и посадил на сумку, потому
что после ночного дождя всюду было сыро. Но Розочка запротестовала - она  ни
на минуту не забывала, что в сумке коробки с морфием. В конце концов мы сели
на  соседнюю  лавочку, и  Розочка впервые, извиняясь и всхлипывая, попросила
меня  сделать  укол. Нет-нет, это не было кощунством над вечным  покоем.  Ее
синюшное лицо выдавало, что она на грани обморока.
     Потом она сказала, что отец работал на автокране и возле интерната (они
строили  теплицу)  задел  высоковольтную  линию.  Говорили,  что,  будь он в
резиновых  сапогах, ничего  бы не  случилось.  Но  все  дело в  том,  что  в
резиновых сапогах практически никто и никогда не ходил в Черноморске, а уж в
сухую осень?!
     После  укола Розочка  пришла  в  себя, в том смысле, что  тени исчезли,
лицом  посветлела.  Она  указала  мне,  что слева,  рядом  с могилой, вполне
достаточно места для мамки. А справа, рядом с отцом, пусть похоронят ее. Это
было тягостно слушать, а тут еще опять внезапный нервный смешок - пробежал и
сгас, но не исчез, а как бы застыл на кончиках моих волос.
     - Видишь, сколько места справа, тут и тебе хватит. - Ужасный истеричный
смешок оттуда.  Мои волосы  вновь  стали прорастать страхом, хотя я понимал,
что после укола она могла впасть в детство, - Видишь, уклончик к забору, мне
будет очень уютно смотреть на дорогу, - совсем уже дурашливо, будто говорила
бог знает о чем, но не о том, о чем говорила, сказала она и, встав, побежала
и плюхнулась на чавкающую траву рядом с холмиком.
     Чтобы унять Розочку (сырая кладбищенская земля далеко не  лучшее место,
где можно поваляться),  я тоже плюхнулся  рядом с нею, только чуть пониже. В
глаза мне бросилась асфальтированная дорога, которая бежала снизу, с гусиной
балки, и именно здесь всего ближе подбегала к кладбищенскому забору, а потом
опять отдалялась и наверху заворачивала к магазину.
     На другой  стороне  дороги  был  тротуарчик,  по нему шли  школьники  с
красивыми яркими рюкзачками:
     - ...Она сказала, а он не пошел, а она взяла и поставила двойку...
     - Нет, нет и нет - она ничего не говорила...
     - Видишь,  Митенька,  как  хорошо отсюда  видно.  А я в детстве  всегда
любила смотреть на дорогу. Я все думала, дура, что из Манчестер Сити приедет
однажды  ко мне  принц Чарлз... ну не  Чарлз, а  какой-нибудь очень красивый
доктор в белом халате.
     Я  встал и сказал  Розочке, что  нам пора  идти.  Я был  настроен очень
решительно,  но, к моему  удивлению, она, не возражая, поднялась, и мы пошли
обратно тем же путем, через пролом в заборе. Когда спускались по тротуарчику
к  гусиной  балке,  она остановилась напротив  могилы  отца и очень серьезно
спросила, запомнил  ли я ее просьбу. Я ответил, что да, запомнил.  И  тогда,
словно  размышляя  вслух, она сказала, что  хоронить придется украдкой или с
каким-то очень солидным разрешением (она так и сказала - "солидным"), потому
что кладбище это  уже лет  пять как закрыли. Еще она надеялась,  что ее отец
Федор  Николаевич,  возможно,   как-нибудь  расстарается  и  поможет  с   ее
похоронами. Вдруг, почувствовав, что ее мысли вслух слишком тяжелы для меня,
без  всякой  связи  с предыдущим спросила,  знаю  ли,  что соседка  в Москве
называла ее "миссионеркой любви"?
     - Да, - сказал я. - Знаю.
     -  Ты,  наверное,  подумал  обо   мне  что-нибудь  плохое?!  Признайся,
признайся!..
     Она, смеясь, стала самозабвенно, как это делают дети, тормошить меня. И
как бы между прочим  сообщила, что  в Калькутте, когда  мать Тереза основала
первый дом для умирающих, к  ней пришло много помощниц, которым она дала имя
"миссионерки   любви".   Розочка  вновь   засмеялась,   причем   с  какой-то
нерастраченной внутренней гордостью, о которую все, что прежде связывалось с
ее возможной неверностью, тут же разбилось и  рассыпалось  в прах. Был я - и
мое понимание ее. И это было так тесно - глаза в глаза, что если бы вдруг мы
оказались  на разных  планетах,  то  все  равно между нами  нельзя  было  бы
вставить самого тонкого лезвия. Я - и сразу она. Она - и сразу я, даже через
тысячи световых парсек...

ГЛАВА 41
     Впервые  я рассказал  Розочке  о  нашей  трехкомнатной  квартире  после
черноморского  кладбища.  Я был очень  подавлен, что все свое будущее она не
распространяла дальше отцовской могилы,  и поначалу хотел  лишь развлечь ее.
Но  с  первых же  слов мой рассказ захватил  Розочку.  Более того, даже мать
затихла,  как  будто исчезла, и вклинилась в разговор  только  для уточнения
подробностей о горячей и холодной воде.
     Розочку интересовало все: расположение комнат, кухни, ванной,  туалета,
кладовок,  лоджии. Она спрашивала о качественности ремонта, высоте потолков,
размерах окон и дверей, ее интересовали обои в комнатах и плитка в прихожей.
Она по нескольку раз требовала описаний зеркального шкафа и люстр. Помнится,
когда  я сказал, что полы  в туалете и прихожей с подогревом, ни Розочка, ни
Раиса Максимовна  вначале  не поняли, о  чем речь.  И только потом, когда  я
доходчиво   объяснил,   Розочка  восхищенно   всплеснула   руками,  а  Раиса
Максимовна, отодвинув штору, радостно подала пустой стаканчик:
     - Ну и врать!.. Ладно уж, согласная, налей!..
     Мы с Розочкой так и покатились со смеху.
     Впоследствии я не раз рассказывал о квартире. Эти рассказы как-то очень
сильно сплачивали нас.
     -  Рассказывай,  с мельчайшими подробностями  рассказывай, -  требовала
Розочка и, слушая меня, иногда засыпала без всяких впрыскиваний.
     Вообще  Розочка  оказалась  волевым человеком,  она  стала  бороться  с
морфием. В отличие от меня,  контролировала свое болезненное воображение. Но
когда  я впервые рассказал  ей о голодных галлюцинациях, она пришла просто в
восторг, мы с ней словно бы заново узнали друг друга.
     - Митенька, ты - мой  принц Чарлз, мой  самый настоящий доктор  в белом
халате!.. Митенька,  перестань,  я  сейчас  заплачу! - закатывалась  она  от
смеха.
     Наше узнавание,  а  точнее, узнанность  настолько объединила и укрепила
нас,  что  решимость  и мужество  одного сейчас  же становились решимостью и
мужеством другого. Впрочем, как и безволие и малодушие.
     В один из дней Розочке стало много лучше. Она подметала глиняный пол  в
сенях и,  шутливо потребовав, чтобы я  включил подогрев, напевала "Миленький
ты мой, возьми меня с собой...".
     Я   лежал  на  солдатской  кровати  и  едва   не  плакал  от  какого-то
необъяснимого  счастья  и горечи. Потом вышел  на улицу (был конец февраля),
солнце уже припекало, и рядом с входной дверью, из-под врытых в землю камней
ракушечника, уже  пробились и  расцвели белые подснежники.  Я  преподнес  их
Розочке,  и она,  горячо подышав на  них,  вдруг сказала, чтобы я  съездил в
Евпаторию  и на всех троих купил билеты домой, в  нашу  городскую  квартиру.
Да-да, она так и сказала - домой, в нашу городскую квартиру.
     И я съездил и купил, только не  на поезд, как она думала, а на самолет.
Я  договорился с  таксистом,  который привез меня  из  Евпатории,  что через
неделю он доставит нас в симферопольский аэропорт.
     И он  доставил,  так что в  день вылета мы обедали  уже  в Москве. Наши
недекларированные  "лекарства"  прятала   в  своих  обширных  одеждах  Раиса
Максимовна - она еле протиснулась через "миноискатель". И вообще с ней  было
столько  мороки,  что  в  конце  концов  и  милиционеры,  и "таможня"  всюду
пропускали  ее  без  проверки,   чтобы   она  не  нервировала  и  никого  не
задерживала, потому  что  надо было проверять  либо  ее, либо всех остальных
пассажиров.
     В  Москве   я  предложил  Розочке  съездить  в  Боткинскую  больницу  к
какому-нибудь  научному светиле, но Розочка так строго сказала  "нет", что я
больше не заикался...
     Если  кто-то решил, что  в Крыму я истратил очень много денег, - нет  и
нет!  Разница  в ценах  на  Украине  и  в России  была фантастической.  Даже
наркотики тогда там ничего  не стоили. В Москве за полдня мы истратили денег
много  больше того,  что  тратили  в  Крыму за  целый месяц.  Правда,  я  не
скупился; сразу после аэропорта остановились в гостинице "Спутник", и тут же
в холле  гостиницы  в присутствии  Розочки я поменял  три тысячи долларов. Я
думал, что ее обрадуют пачки  денег, но, к моему сожалению, она  смотрела на
них с каким-то испуганным изумлением.
     - Митенька, неужели тебе так много платили за вирши?!
     Она  впервые  со  времен  запрета  попросила  почитать стихи.  Я прочел
посвящение - "Проклятые слова поэтов...". Розочка была потрясена:
     -  Митенька,  ни за  что не поверю,  что  у тебя  была  такая  женщина.
Сознайся, что придумал?!
     Я смутился.  Она  вдруг перевела разговор,  сказала,  что я стал писать
намного лучше прежнего.  Это очень тронуло меня, я почувствовал, что Розочка
стала другой, менее агрессивной. Раньше она ни за что не отстала бы от меня,
мое  смущение только подзадорило  бы ее... И  тогда я признался,  что теперь
совсем не пишу - не тянет, "в гостях у Бога" распрощался со своей Музой.
     Я,  конечно,  допустил  оплошность.  Но  и  здесь  как   по-новому  она
отреагировала! Улыбчиво приподняла брови, переспросила:
     - Со своей Музой?! - И тут же с мягким и веселым  сожалением, нараспев,
сказала:  - Жа-аль,  очень жа-аль, потому  что  теперь твои стихи настоящие,
они, Митенька, дороже денег.
     Это было  так неожиданно и так приятно, что я  пообещал: стихи будут, и
предложил пойти по магазинам или в какой-нибудь парк или зверинец. И парк, и
зверинец  не работали,  но мы  все  равно поели  пирожных, а потом  пошли  в
универмаг.
     Она примерила плащ, итальянские сапоги с немыслимым  количеством пряжек
и   бляшек.   Комбинированное   платье   -   перекличка  темно-бордового   и
темно-синего. И  еще  одно -  в  золотой  горошек до  талии, а  дальше  клеш
вперемежку с зелеными клиньями. В этом,  в горошек, она была точь-в-точь как
школьница. Платье  до того подошло ей, она была в нем настолько красива, что
продавщицы из другого, обувного отдела  принесли  ей белые туфли. (Незаметно
для Розочки я их тоже купил.)
     В  магазине  "Богатырь"  купили  Раисе   Максимовне  бордовый   плащ  и
спортивный костюм  "Рибок". А еще  коричневые  туфли  с  пестрыми шнурками -
сорок  второго размера,  очень-очень похожие на  мужские, но, видимо,  из-за
шнурков  попавшие  в женский отдел.  Кстати, Розочке  тоже  купили "Рибок" и
очень красивые кроссовки "Найк". Себе ничего не взял.
     - Ты поразишься,  - сказал я, - когда дома откроешь  шкаф. Одно время я
ездил в Германию - у меня столько всякого шмотья!..
     В гостинице, прямо в кресле,  уронив руку на пол, мертвецки спала Раиса
Максимовна,  а  напротив на  столе  стояла  ее  знаменитая  темно-коричневая
бутылочка с закручивающейся пробкой. Бутылочка была пустой, и  я наполнил ее
"Столичной". Розочка  очень  выразительно посмотрела на  меня, но  ничего не
сказала.
     Приехали мы домой утром.
     Когда приезжаешь  из областного  города в  Москву  -  разницы  почти не
чувствуешь. Зато когда приезжаешь из Москвы - разница огромная. Ни такси, ни
носильщиков  -  ничего.  Мне  пришлось  дважды  возвращаться  на  перрон  за
чемоданами и сундучком Раисы Максимовны. К тому же все вокруг было перекрыто
милицией. Оказывается, ночью сгорело здание вокзала, точнее, его содержимое.
Многие  приехавшие  сочли  данный  факт  плохим предзнаменованием.  А  Раиса
Максимовна  настолько  испугалась,  что  готова  была  повернуть   назад,  в
Черноморск. Но все обошлось.
     С  роздыхом  мы  наконец поднялись  на  площадку третьего этажа.  Среди
сумок, пакетов и  чемоданов Раиса Максимовна сидела  на своем сундучке, "как
король на именинах..." и даже более - как козырный туз. Теперь было понятно,
почему, несмотря на  все уговоры Розочки не брать сундучок, Раиса Максимовна
все-таки   его  взяла,  -  когда   она  сидела  на  нем,   чувствовалась  ее
несокрушимость.  Я  почему-то разволновался и, пока возился с замком,  почти
физически ощущал  плотность  обступившей  тишины.  Наконец дверь открылась -
вздох облегчения. И сразу удивленный возглас Раисы Максимовны:
     - Ще дверь?!
     Мы с Розочкой весело переглянулись и со  смехом стали затаскивать вещи.
А потом  началось  пиршество,  пиршество души. Я не  знаю  слов  и  понятий,
которыми можно одновременно выразить и радость, и  робость, взлет и падение.
Да-да, этому нет слов!
     Розочка забежала в зал:
     - Ми-тя! Ми-тень-ка!  - Она бросилась мне на шею - и все ее чувства как
бы  запечатлелись  в поцелуе.  И  тут  -  голос  Раисы  Максимовны, какой-то
испуганно-изумленный:
     - Л?епо, л?епо... да что там - лепота!
     Раиса  Максимовна посмотрела в  окно, на золотой купол Софии, чуть-чуть
выпрямилась и, совершив крестное знамение, поклонилась.
     - Ле-по-та!
     Машинально достала темно-коричневую бутылочку, но, почувствовав на себе
Розочкин взгляд, вдруг  смутилась и с такой детской  растерянностью спрятала
ее  за спину, что мне стало жаль  Раису Максимовну, как  если бы она была  и
моей матерью.
     - Давайте, давайте, я тоже не откажусь, - вмешался я.
     - Тогда уж и мне! - воскликнула Розочка.
     Мы все по глоточку отхлебнули из бутылочки, а потом на равных ходили по
комнатам и смотрели на все  как на сообща нажитое. Это странно, наверное, но
я вместе с ними будто впервые входил в комнаты и так же, как и они, ощупывал
шторы  и покрывала и удивлялся  коврам  и обоям, дескать,  живут же  люди! И
только  в  кабинете, в котором, кроме  общежитской  постели на  полу и  двух
крылаток на  стене,  практически  ничего не было, мы ничего не потрогали. Мы
как-то очень  сильно  почувствовали разницу "температур", во  всяком случае,
застыли как изваяния. Выручила все та же Раиса Максимовна:
     - Слава Б?огу, хоть одна жилая комната!..
     А потом началось новоселье, то есть самое настоящее пиршество.

ГЛАВА 42
     Все-таки Алексей Феофилактович нашел себя!
     Одноэтажное здание,  некогда огромное и безвкусное, а теперь с арками и
колоннами,  эркерами  и  лоджиями,  с  высокой   "чешуйчатой"  крышей  и  со
стрельчатыми  слуховыми  окнами,  казалось  сказочным.  Даже кирпичные трубы
вентиляторов  и  дымоходов  были  отделаны  какой-то  кружевной  виньеточной
кладкой.
     - Ну что, поэт?!
     - Собственным глазам не верю!..
     Мы  обнялись.  Двуносого было  не узнать. Черное  демисезонное  пальто,
красный  шарф  и какая-то с наворотами  кепка. Из-под пальто белая  рубашка,
галстук - не Двуносый, а форменный, или фирменный, дипломат.
     - А что ты хочешь,  Митя, меня  выдвигают в местную думу! Я хочу, чтобы
ты тоже поучаствовал в моей группе доверенных лиц.
     Вот тебе и Алексей Феофилактович!..
     По  внутренним залам  и зальчикам мы проходили с оглядкой. Всюду кипела
работа. Двуносый  несколько  раз подчеркнул,  что  ждал  меня - опасается за
отделку. Но опасаться было нечего, у него работали три  бригады отделочников
с Украины  - настоящие мастера. В  большом  зале я сказал, что на антресолях
будут стоять самые  престижные столики, а потому ограждение и главная люстра
должны быть произведениями искусства. К моему  удивлению,  Двуносый  вытащил
блокнот и тут же записал замечание.
     Особенно мне  понравился зальчик  за  антресолями, человек  на тридцать
пятьдесят. Круглые  окна - как иллюминаторы, а  на  стеклянных дверях клипер
(знакомый  мой  "Катти  Сарк"),  точь-в-точь с  пакета  московского  чайного
магазина.
     - Здесь будет зал Поэзии, - услышал я громкий и сильный голос.
     За  моей  спиной стоял лобастый  и  совершенно  заросший лицом  молодой
человек. Гривастый, как Карл Маркс, он  между тем был тонок и звонок - самый
настоящий цыпленок с  головой льва. В его глазах сверкал  голодный огонек, и
он,  разговаривая, кричал  и поглядывал на  "дипломат"  в  руках  Двуносого.
(Двуносый появлялся с ним в день зарплаты.)
     - Я  профессионал, и у меня есть картины, которыми готов поделиться, за
соответствующее вознаграждение, конечно.
     Мы  познакомились  -  Николай  Тряпкин!  Нет-нет,  он  не  поэт,  он  -
художник-реставратор. Но это в прошлом, сейчас он на вольных хлебах, а здесь
подрабатывает потому, что  у него сын  и дочь и они маленькие. Мы беседовали
не более  пяти минут  и договорились, что  он напишет портрет  Розочки.  Мне
стало жаль львастого цыпленка, он напомнил мои голодные дни.
     Двуносый в общих чертах обрисовал  обстановку, из которой я уяснил, что
городская  управа  на  весьма  льготных  для  него условиях  выкупила  фирму
"Лантаг-Росс".  Довольный, он  тут же  пригласил пойти посмотреть,  как идет
ремонт  бывшего  ЦУМа.  Наверное, и дурак бы догадался, что существует связь
между продажей  фирмы и покупкой ЦУМа, но я не люблю считать деньги  в чужом
кармане, хотя, в общем и целом, деньги в его кармане были мои.
     - Ты говоришь о продаже фирмы, приглашаешь посмотреть  ремонт ЦУМа и ни
слова о ресторане - что  думает о нем  Лимоныч или, на  крайний случай, Толя
Крез?
     Двуносый  был  потрясен  моей  проницательностью.  Мы,  не  откладывая,
поехали к Толе.
     К моему удивлению, Толя Крез не хотел ничего  и  слушать о  ресторанных
делах. Контрольный пакет на троих?! Зачем ему  контрольный пакет?! Он сейчас
скупает  великолепные стихи, которые со временем напечатает отдельной книгой
под псевдонимом "Дмитрий Слезкин".
     -  Как  ты  думаешь,  Митя,  разрешат  бесплатную  презентацию книги  в
поэтическом клубе "Нечаянная радость" или "Алая роза"?..
     В общем,  он  не только отказался от совместного  бизнеса, но  и сказал
(чем уже совсем озадачил), что  такому талантливому человеку,  как я,  давно
пора управлять  каким-нибудь уважаемым заведением, в котором хотя бы изредка
могли собираться люди  искусства и приобщать обычных,  простых людей к своим
великим творениям.
     Во  время этой странной беседы  Двуносый  согласно кивал, соглашался  с
Толей  и,  точно  тициановская "Кающаяся Мария Магдалина",  закатывал глаза,
очевидно войдя в роль представителя обычных, простых людей.
     В отличие от Толи Креза, Лимоныч был краток  и ясен. Он не стал кружить
вокруг  да около, а сразу сказал,  что  пятьдесят  процентов  акций  они уже
купили  у Двуносого. Зато теперь  у Алексея Феофилактовича контрольный пакет
на  старый ЦУМ, а старый  ЦУМ довольно-таки лакомый  кусок, так что  Алексею
Феофилактовичу  тоже  придется раскошелиться.  В  ближайшее время он уступит
пивной бар в пользу своих старых компаньонов - Тутатхамона и иже с ним.
     - Пора,  пора делать рокировку. Одно дело, когда в городской думе сидит
бизнесмен, генеральный директор ЦУМа, и совсем другое - пивного бара.
     Лимоныч как  бы между прочим поинтересовался,  что  я думаю  по  поводу
выдвижения  Двуносого, мол,  как  он там  -  не осрамится? Я сказал, что мое
мнение вряд ли  имеет значение. И потом, если пятьдесят  процентов  они  уже
купили, то я не возражаю, а даже настаиваю, чтобы они купили  и мою долю - и
не меньше, чем за семьдесят пять тысяч,  которые полгода назад я дал Алексею
Феофилактовичу под идею как раз этого ресторана.
     - А-а, так ты все-таки внес деньги! - радостно констатировал Лимоныч. -
И как мы выяснили, без всяких расписок?!
     Двуносый  тут  же  взялся  за арифметику, что-то  там подсчитал в своем
блокноте и, разведя руки, пожал плечами, дескать, что хотите  делайте -  все
именно так.
     И тут Лимоныч  удивил  похлестче  Толи  Креза. Он  сказал,  что  факт с
деньгами меня плохо характеризует, единственное  - что плохо для бизнесмена,
то всегда хорошо для поэта.
     - А поэт,  - резюмировал Лимоныч, подняв указательный палец, - не может
быть плохим человеком - исключено!
     Он заметил, что практически все уважаемые люди  города,  в том  числе и
он, покупали у  меня  замечательные  стихи, шедевры. А ныне уважаемым