мную бабкину сумку матрасного  цвета
(помогал ей выйти из вагона), на меня в тамбуре неожиданно напал проводник.
     - Ах ты, хамье, вор! - заорал он и начал сдирать с меня крылатку.
     Он  решил,  что я  в одеяле  из  подотчетного ему  имущества.  Пришлось
сказать, что это  не я... а  у меня штаны украли. И не  только сказать, но и
продемонстрировать их убедительное отсутствие.
     В  общежитии  никто  не  среагировал на  мою  одежду, то есть  никто не
вспомнил, что я уезжал в меховой кепке, кожанке и так далее.
     -  А, это  ты?  -  сказала  Алина  Спиридоновна  спросонок  и  спокойно
возвратилась на свой диван.
     В моем  наряде  она не  нашла ничего необычного. Как, впрочем, и жильцы
нашего  этажа.  Когда  я  вышел  на кухню (правда, вышел  в  старых суконных
брюках, а на плечи накинул не Розочкину, а свою крылатку), никто и словом не
обмолвился не только о моем одеянии, но даже и о поездке в Москву.
     - Пожалуйста, возьми, - сказали мне на  кухне и преподнесли целый кулек
пирожков с творогом. - Сегодня родительская суббота.
     Но  самое  поразительное,  что и Двуносый никак не среагировал, что я в
прежней одежде, а ведь новую приобретали вместе.
     - Митя, молодец, что приехал! - сказал он обрадованно и вынес мою папку
со стихами. - Сегодня санитарный день, времени с головкой, чтобы согласовать
взаимовыгодный договор.
     Он предложил  совместный бизнес: с каждого проданного стихотворения ему
на карман пятнадцать процентов от вырученной суммы. За что он обязуется:
     1.  Предоставить  автору  десятипроцентную  ссуду  в   размере  семисот
долларов США сроком на весь текущий, тысяча девятьсот девяносто второй год.
     2. Обеспечить автора соответствующей  клиентурой и  во  время  сделки -
столом за счет пивного бара.
     3.  Никогда  не  разглашать  коммерческую  тайну,  связанную  с  данным
договором.
     Мне  понравились условия... особенно  ссуда,  которая  развязывала  мне
руки. Я сразу решил, что,  подписав договор (Двуносый попросил составить его
в двух экземплярах), немедленно  отправлюсь на  базар и на оставшиеся двести
долларов приоденусь  - дело было на  следующий день  по приезде из Москвы, в
воскресенье, и я рассчитывал,  что найду Визиря и куплю у него такие же, как
и раньше,  вещи.  Да-да,  в  воскресенье я  почему-то всегда рассчитывал  на
везение.
     Однако Двуносый  не отпустил  меня.  Спрятав  договор,  сказал, чтобы я
немного  разобрался со стихами,  а он сбегает в  казино  и, если  все  будет
нормально, вернется с покупателем.
     Я посмотрел на  рукопись, она была в порядке: стихи подобраны по темам,
переложены закладками, единственное - я не знал,  как определяться в цене. В
самом деле, если стихи - товар, то  должно быть какое-то объяснение,  почему
одно  стихотворение  оценивается  в одну сумму,  а другое - в  другую.  Я  с
горечью подумал: как жаль, что нет Розочки, она непременно надоумила бы, что
делать...   И   в   ту   же   секунду   услышал   (мысленно,   конечно)   ее
ласково-снисходительный,  несколько   насмешливый  голос  -  разумеется,  не
метражом  оцениваются.  Стихи - не жилплощадь.  И не расстоянием от точки А,
как по счетчику такси. Стихи следует оценивать наличием в них таланта, а он,
талант, есть тайна, и тайна великая!
     Ее лексикон озадачил лишь тем, что так выразиться мог только я  сам, но
именно моим лексиконом Розочка пренебрегала.
     Я растерялся,  мы с  нею  поменялись местами, она  заняла мою сторону -
настоящие стихи  бесценны.  А я - ее: любое стихотворение можно исчислить  в
деньгах. Да-да, именно я пытался положить стихи в прокрустово ложе какого-то
все   объясняющего  прейскуранта.  Это  было   отвратительно,  я  уже  хотел
отказаться продавать стихи. И  тут вспомнилось Розочкино обещание  вернуться
ко мне, если я стану пусть не богатым, но достаточно благосостоятельным.
     "Я хочу,  Митя,  чтобы ты объединял в себе  и поэта, и рыцаря, и еще...
Да-да -  спонсора-золотодобытчика! Лучше умереть с кожаным поясом с золотом,
чем без портков под забором".
     Вот  это вот  "без портков"  буквально  сразило  меня. Под  сердцем так
заныло, так заболело, но я решил не сдаваться. Рассеянно глянул в окошко - в
просвете деревьев спешил  Двуносый. За ним в многоцветных спортивных куртках
шли  несколько человек,  которые с каждым  шагом Двуносого все более и более
отставали...
     - Ну,  Митя, сам Толя Крез идет со своими приспешниками! - запыхавшись,
сказал  Двуносый  и  похлопал меня  по  плечу. -  Смотри,  не  ударь в грязь
лицом!.. О тебе по базару легенды  распространяются,  оказывается, ты - поэт
всех угнетенных челночников и киоскеров, и даже больше...
     - А что, разве они угнетены кем-нибудь? - искренне удивился я.
     - Еще как угнетены! - отозвался Двуносый. - Вот такие, как Толя Крез, и
есть наши первые угнетатели, - шепотом закончил он и, устраивая столик возле
единственного окошка, попросил меня  и Тутатхамона выйти  на улицу встретить
гостей.
     Мы вышли. Я положил папку со стихами в капюшон, чтобы она не мешала мне
прятать руки под крылаткой, но из-за того, что подушка скомкалась, сбилась в
комок, папка встала  торчмя назад, и  я никак  не  мог поправить ее, то есть
утопить в  капюшоне,  чтобы  она не выпала.  Своей неуклюжестью я  напоминал
жука, лежащего на спине, который шевелит лапками, дергается, а ухватиться за
что-нибудь спасительное не может. Вот так и я со своей папкой...
     -  Это что за  чесоточник?  -  гнусаво спросил Толя Крез у Тутатхамона,
по-лакейски услужливо приглашавшего всех пройти в пивной бар.
     -  А-а, это -  этот, -  ответил Тутатхамон и,  открыв  дверь, загородил
меня, пропуская гостей внутрь центрального, директорского киоска.
     Они  прошли мимо, не  замедляя  шага.  Первым  - Крез,  в красно-черной
куртке  на "молниях"  и липучках, с посеребренными,  точно  дорожные  знаки,
полосками  на  рукавах. А следом  -  два  сообщника  в  таких  же фасонистых
куртках, только зелено-фиолетовых.  Разумеется, Толю Креза я сразу угадал. И
не  столько  по положению  главаря (первый), сколько  по черной тряпочке  на
лице, закрывающей размазанный нос.
     Гнусавость голоса, отчетливое отсутствие носа под повязкой  вызвали  до
того неприятные ассоциации, что я вынужден был отбежать за угол.
     Приношу  самые  искренние  извинения, но у меня  с детства аллергия  на
всякие физические  уродства. Видит Бог, это выше моих  сил.  Причем  реакция
непредсказуема, иногда в одной и той же ситуации плыву, а иногда - камнем на
дно.  Из-за этого  в начальной  школе меня даже били, принимая за симулянта.
Виною  всему  неожиданность,  то есть если я  успевал  настроиться - никакой
аллергии, а уж если нет, то наказывать было бесполезно.
     За мной прибежал Тутатхамон,  буквально  затащил  в  киоск.  И  кстати,
благодаря  ему  я без  всяких усилий пересилил  аллергию. А все  потому, что
настроился: будто я -  не я, а  "...это  -  этот", "чесоточник". А тут  еще,
когда вошли, Толя Крез подозвал меня. То есть не подозвал, а, увидев,  вслух
удивился:
     - А-а, это - этот?!
     При моем настрое его удивление прозвучало как оклик по имени. Я подошел
к  столику.  Двуносый  засуетился,  пригласил сесть, познакомиться  с  Толей
Крезом.  Но я не  сел. Вначале почесал  себе  шею (почесал  в  удовольствие,
блаженно  высунув язык),  а потом руку, внутреннюю сторону - от запястья  до
локтя (сладостно длинным расчесыванием до крови).
     - А-а, обиделся, - ухмыльнулся Толя Крез.
     Глаза его, черные, блестящие,  вдруг потускнели, словно бы от какого-то
внутреннего сопереживания.
     - Бывает,  бывает, по себе  знаю, - сказал он  раздумчиво и на какое-то
время  как  будто позабыл и  обо мне,  и  о Двуносом, пристально посмотрел в
окошко.
     Между  прочим,  сразу,  как только увидел Толю Креза, у меня  мелькнула
мысль:  почему черная тряпочка, закрывающая  нос, точнее, его отсутствие, не
сползает  ему на рот?  Теперь ответ был  ясен:  две тесемки он завязывал  на
затылке  поверх  ушей,  а  две другие  - снизу, почти на шее. Однако главным
ограничителем  была  верхняя  губа,   которая  своим  выворотом  так  высоко
приподнималась в изгибе, что  не только задерживала  повязку, но и придавала
лицу  какую-то опущенную  курносость.  К тому же она как бы  перекликалась с
чубом-площадкой,  нависшим  таким  же  изгибом  над покатым  лбом,  веснушки
которого, кстати, продолжались и на медно-красных волосах.
     - Ну  что... насмотрелся, поэт?  Или  ты  -  чесоточник? - спросил Толя
Крез, и глаза его как-то  так проникающе заблестели, что я  немного оробел -
почувствовал злой и острый ум,  который уже потому беспощаден, что и себя не
жалеет.
     - Нет,  я не чесоточник,  я -  поэт, - сказал я и  уже  решил  сесть на
табуретку,  предложенную Двуносым, но  Толя Крез  опередил,  встал,  уступил
свою.
     Вытащив из капюшона папку  и положив ее на стол, он сказал, что у  него
появились  сомнения, что  я -  поэт.  И  он  устроит  мне  в некотором  роде
поэтическое состязание в Блуа.
     - Я  всеми принят, изгнан отовсюду! - гнусаво по голосу  (скажем так) и
приподнято по настроению продекламировал он строку Франсуа Вийона как раз из
"Баллады поэтического состязания в Блуа".
     Его эрудиция (по существу, объяснимая -  поэт Вийон  был не в  ладах  с
законом)  поразила и насторожила - смотри, какие проходимцы  пошли... оберут
тебя  и  тебя   же  извиняться  заставят!..  Я  ответил  ему  тоже  Вийоном,
восьмистишием из "Баллады истин наизнанку".

     Мы вкус находим только в сене
     И отдыхаем средь забот,
     Смеемся мы лишь от мучений,
     И цену деньгам знает мот.
     Кто любит солнце? Только крот.
     Лишь праведник глядит лукаво,
     Красоткам нравится урод,
     И лишь влюбленный мыслит здраво.

     Двуносый, все это время с живым интересом поглядывавший то  на меня, то
на Толю  Креза, после чтения  восьмистишия вдруг как-то  сразу очень  сильно
заскучал и, неизвестно чем озаботясь, смотрелся совершенно отсутствующим.
     -  Браво! -  хлопая в ладоши, льстиво сказал Толя и  засмеялся, обнажив
из-под тряпочки устрашающее количество золотых зубов.
     Не  буду  скрывать,  нутром  я   вздрогнул.  Чего  стоит   одна  только
прогнусавленная лесть?! А тут еще - огненная медь  волос  и  огненные слитки
золотых зубов, увы,  не под черной  пастью  сифилитика,  нет  - под  "черным
квадратом" бездны.
     В общем,  меня не  спасла  моя эрудированность, напротив, она усугубила
мое  положение. Толя Крез  сказал,  что  чья-то (да-да  - чья-то) начитанная
память вызывает у него уже не сомнения, а законные подозрения, да-да, что  я
не  тот,  за кого себя  выдаю. И вполне возможно, я уже давно  торгую чужими
"нетленками", а  потому должен в  течение получаса написать стихотворение на
заданную тему, чтобы развеять  его естественные подозрения.  Он тут  же  дал
тему:  обращение одного  поэта к  другому, монолог, который надо начинать со
строки:

     Эй ты, поэт, невольник чести...

     Я посмотрел  на Двуносого,  он  пребывал все  в  том  же  отсутствующем
состоянии, но теперь с отвисшей челюстью и отвлеченной улыбкой. Он словно бы
застыл   в  созерцании  чего-то  необыкновенного,  поражающего  воображение.
"Наверное, он ошарашен процентами от сделки, в которую втравил нас обоих", -
подумал   я  со  злым  ехидством,  и  мне  захотелось  сказать   ему:  "Что,
Феофилактович, яйца ишо  не отморозил?!" Но вместо этого я сел на табуретку,
которую только  что занимал Толя Крез,  и, достав карандаш (ручки у меня  не
было),  прямо  на папке  записал  первую  строку обращения  одного  поэта  к
другому. Конечно, я сразу  понял, почему Толя уступил свое место. Сидя лицом
к  стойке бара,  у  которой приспешники  попивали пиво, я  находился  под их
наблюдением. А сам Толя постучал по часам (засек  время) и, увлекая  за руку
ничего  не понимающего Двуносого,  вышел с ним на улицу.  Они один за другим
очень быстро прошли мимо окошка. Куда они, почему они, что они?.. - меня это
не интересовало. Как не интересовали приспешники и Тутатхамон, все это время
находившиеся в тени, а теперь громогласно обсуждающие, кто я, что я и зачем.
Для  меня  было  главным  - поэт я или  чесоточник? Я  и  думать не  думал о
торговле  стихами. Но не  зря тот день (пятое апреля) был воскресеньем, а  в
воскресенье я почему-то всегда бываю в выигрыше.
     Тридцать минут пролетели мгновенно. Я это понял по возвращающимся шагам
за окошком: бегущим - Двуносого и размеренно-широким - Толи Креза.  Конечно,
было обидно,  только что настроился на  настоящее, серьезное стихотворение -
увы,  время  истекло.  Не  знаю, что  бы  я  делал,  если  бы  не  учился  в
Литинституте. Будучи студентом,  я прошел столько "состязаний в Блуа", что в
некотором роде овладел выигрышной техникой подобных состязаний.
     Первое, с чего в них следовало начинать, - с  задела. То  есть в первые
же  пять минут следовало полностью выполнить  заказ  - сочинить  необходимый
опус,  нисколько  не  заботясь о его качестве.  И  только потом,  когда есть
задел, можно попытаться сочинять что-то другое, по-настоящему серьезное.
     У  меня  "потом" не было  - тридцать  минут  пролетели  мгновенно.  Как
говорится,  только-только  настроился - шаги... Вначале  Двуносый заскочил в
киоск, а следом и Толя Крез.
     - Все-все, время вышло! - Красноречиво постучал пальцем по  часам. - Ну
как?! - Это уже к своим приспешникам.
     Судя по  их  замешательству,  время,  отпущенное  на  стихотворение, не
вышло,  но я не стал уточнять...  Зная, что в подобных ситуациях более самих
стихов  ценятся уверенность в себе, умение преподнести любой текст как  факт
божественного откровения, я несколько раз про себя прочел свой опус и сейчас
же  принял   позу   пророка,  исключающего  все   мирское  и  преходящее.  Я
предчувствовал, что  моя  поза будет  воспринята  окружающими  как  хитрость
утопающего. Тем более что и ответы приспешников настраивали на  это. Один из
них прямо сказал: "Если этот Митя - поэт, то я - Папа Римский".
     Двуносый  опять  меня  удивил.  Оценив обстановку, он, очевидно,  решил
незаметно ретироваться. Для отвода глаз достал блокнот, начальнически что-то
спросил у Тутатхамона, стоящего за стойкой, и тут же, на ходу пряча блокнот,
нацелился покинуть киоск. Однако Толя Крез не дал - пригласил к столику.
     - Эй ты, поэт, невольник чести!
     Даже  теряюсь, как сказать: приподнято прогнусавил  Толя или - гнусавя,
продекламировал? В любом случае проскальзывает  насмешка,  которой  не было.
Поэтому опускаю его "гнусавость".
     - Пора вставать - Нью-Васюки! - прокричал он своим особенным голосом и,
тряхнув меня за плечо, спросил: - Ну как стишочек?
     - При чем тут Нью-Васюки, просто немного задумался, - невольно страшась
его эрудиции, соврал я и с облегчением перевел разговор на стишочек, который
уже давно  написан и  отпечатан  в  памяти.  - Минуту внимания, -  сказал я,
вставая из-за стола. - Я привык читать стихи стоя, в том числе и свои.
     -  А  я  привык  слушать  -  сидя,  -  самодовольно  сказал  Толя Крез,
усаживаясь на мое, то есть на свое место.
     И сразу тишина как бы упала. Я немножко выждал и...

     Эй ты, поэт, невольник чести,
     ты в двадцать первый век идешь
     и, провалиться мне на месте, -
     в суме ты рукопись несешь!

     Несешь потомкам - в лихолетье
     волочишь ноги еле-еле, -
     чтоб в новеньком тысячелетье
     твои нетленки прозвенели!

     Эй ты, поэт, постой немного,
     возьми и мой бесценный груз.
     Пропой его в гостях у Бога,
     как я пропел в гостях у муз!

     Концовка  стихотворения  была совершенно  никудышной.  Получалось,  что
поэт, идущий в  третье тысячелетие, по сути, идет как бы на квартиру к Богу,
причем как к коллеге, чтобы исполнить свои песни. Бог  - коллега?! Больше не
о чем говорить - приехали!
     Закончив  читать стихотворение, я медленно  опустил руку,  спрятал  под
крылаткой  и чуть-чуть  наклонил голову  как  бы в  знак  уважения  ко  всем
слушателям. На самом деле мне было не до уважения, я ждал нападок со стороны
Толи  Креза. В  свете его эрудированности мой  опус  не  выдерживал  никакой
критики. И  точно...  Он попросил еще раз  прочесть концовку. Я  прочел - на
грани обморока.
     -  А  эти  музы  -  они  ведь  женщины,  -  сказал  Толя  Крез с  некой
изобличительной интонацией.
     Я  согласился  с ним, сказал, что к тому  же  они еще и древнегреческие
богини, покровительницы наук и искусств. Каждую из девяти богинь я назвал по
имени, чем вызвал у всех молчаливое изумление.
     - Хорошо, еще раз - концовку, - приказал Толя Крез.
     Я   был  почти  уверен,   что   полностью  он   не  позволит   прочесть
четверостишие, непременно остановит. И он остановил:
     - Нет-нет, не "пропой", а  "пропей его в гостях у  Бога, Как я пропил в
гостях у муз!".
     Конечно, это  было неожиданно, сообщники Толи пришли в восторг. Кстати,
я тоже аплодировал, я радовался, что ошибся, - Толя Крез и не думал нападать
на  мое  стихотворение.  Оценивая  Толину эрудицию  и вообще  его  понимание
поэзии, я слишком высоко ставил сети, а он прошел под ними.
     Когда  первая волна  восторгов улеглась, голос подал бывший сантехник -
Тутатхамон:
     -  А  рыжий-то,  рыжий?!  Дышит в тряпочку, а видал  - голова! Золотая,
башковитая, мыслительная - как у Ленина!
     Откровенно говоря,  заявление бывшего сантехника  не  содержало в  себе
ничего, кроме лести. Причем лести грубой, примитивной и однообразной,  нечто
подобное  я  уже слышал от  него в адрес Двуносого. Тем не менее все, в  том
числе  и  Двуносый,  весело  смеясь,  опять зааплодировали,  дескать,  ну  и
Тутатхамон-Тутатхамонище - скажет, как в лужу... А  однако приятно - молодец
Тутатхамон!
     Я  посмотрел  на  Толю  Креза:  черные глаза  блестели,  прямо полыхали
электричеством.  От  природы  красный,  как  медь,  он буквально  побурел от
прилива  чувственной  крови.  И  задышал,  задышал  так  сильно, что  черная
тряпочка  на  лице  то  надувалась, как парус, то  опадала, прилепливалась к
неровной вмятине носа, обнаруживала круглые ямочки ноздрей.
     - Ну хватит, харэ! - прервал излияния восторгов Толя Крез и сказал, что
пора делом заняться, ему нужны стихи о любви, он намерен опубликовать их под
своим именем в какой-нибудь из новых местных газет для цензурного авторитета
их фирмы.
     Как  только он  сказал,  что стихи должны быть  о любви, его  сообщники
вместе с Тутатхамоном опустили головы, некоторое время избегая смотреть друг
на  друга, словно услышали от Толи Креза  что-то  совершенно уж неприличное.
Двуносый,  по  обыкновению,  неизвестно  чем  озаботился,  стал   недоступно
отвлеченным.
     -  Ты  что это - заскучал?  -  как-то  нехорошо удивился Толя и призвал
Двуносого вести торг, уж коли сам напросился.
     -  А чего  его  вести?! -  вступился  я  и объяснил,  что  для  хорошей
публикации  нужна  подборка,  шесть-семь  стихотворений, а в  подборке стихи
дороже,  потому  что  в  ней  должен  сохраняться свой особый  стиль автора,
который по большому счету нельзя купить ни за какие деньги.
     Я  подобрал  семь  стихотворений, можно  сказать,  лучших  из  тех, что
посвящал Розочке. Кроме того, "Обращение поэта  к поэту"  положил сверху как
бесплатное приложение.
     - Во как?! - удивился Толя. - И на сколько же баксов все это потянет?
     - Ерунда, - сказал я. - Всего на тысячу.
     И вновь, с внезапно отвисшей челюстью, Алексей  Феофилактович заскучал,
а  любители  пива у стойки враз поперхнулись, словно хватили  неразведенного
спирта.
     Конечно, я  загнул. Дело в  том,  что  я подобрал свои  лучшие  стихи о
любви, которые все до одного были посвящены  Розочке.  И вот когда я  их уже
отобрал и положил  сверху так называемый  бесплатный подарок-приложение, мне
вдруг  стало жалко продавать  свои стихи, ведь в каждом из них была частичка
моей искрен