мог   быть
натурщиком,  с которого  один в один можно было  бы  писать портрет русского
богатыря-забияки  Васьки Буслая. С  годами, погрузнев, он и на  Илью Муромца
потянул бы. Однако  сам Вася Кружкин,  при всей широте и доброте  характера,
начисто  отрицал  свои  славянские  корни.  На одной из совместных вечеринок
комитета комсомола и редакции он сообщил "по  секрету",  что его  бабушка по
материнской линии чистокровная еврейка, страшно умная женщина, всю жизнь, не
выезжая, прожила на исторической родине, в Биробиджане. И ныне там. Он, Вася
Кружкин, тоже писался бы евреем, если бы не притеснения по анкетным данным.
     Вскоре Васю хотели уволить  из газеты за  творческую  несостоятельность
(уметь  писать  информации  - маловато даже для  корреспондента  "Спортивной
жизни"), но  он  опередил "мнение  сверху". Как  только  заведующий  отделом
комсомольской жизни побеседовал  с  ним, Вася, недолго думая, прошел по всем
редакциям газет (благо в одном доме) и сообщил во всеуслышанье, что от  него
хотят избавиться по пятому пункту анкеты.
     -  Откуда-то  прознали  в  кадрах,  что  я  -  еврейчик,  - простодушно
жаловался  Вася,  чем  привел  в  смятение  многих сотрудников, у  которых с
анкетными данными все было в порядке и которые, в отличие от Васи, считались
признанными золотыми перьями.
     В  общем,  в  довольно  короткий  срок  произошли  какие-то  подземные,
невидимые  глазу  смещения,  натяжения  и  разломы,   в  результате  которых
Вася-Еврейчик неожиданно для всех был назначен заведующим отделом спортивной
жизни, а позже и ответственным секретарем газеты.
     Последнее  назначение  напрямую  связывали с хорошим переводом  первого
секретаря обкома  комсомола на другую работу. Он возглавил отдел  культуры и
пропаганды обкома партии. В одной из  легенд о Васе муссировалось, что после
своего назначения  завотделом собрал на совещание в обком всех  редакторов и
зачем-то  пригласил  Васю. Когда  совещание  закончилось, заведующий  как бы
между прочим поинтересовался:
     - Ну что, Василий, поддерживаешь  связь с исторической родиной? Бабушка
что-нибудь пишет?
     - Сообщает, что плохо, - потупившись, ответил Вася.
     - А в чем дело? - заинтересовался завотделом.
     - Притесняют.  Из  коренного  населения,  может  быть, и осталась  одна
бабушка на весь Биробиджан.
     -  Во как?! -  удивился  завотделом.  - Перегибы,  обычные перегибы  по
скудоумию.
     Он резко сменил тему разговора,  сказал, что в  ближайшее время Василия
пошлют в Высшую  комсомольскую школу  на курсы ответственных секретарей, так
что уж пусть постарается.
     Когда  Василий  ушел и  разошлись  все  редакторы,  заведующий  отделом
культуры  и  пропаганды  обкома  партии так  громко  разговаривал  и  весело
хохотал, что секретарь-машинистка встала из-за стола, чтобы  прикрыть дверь.
Она  думала (она сама так якобы  рассказывала), что  заведующий  с кем-то по
телефону  обсуждал кандидатуру Василия  Кружкина как претендента на учебу  в
Москве. Оказалось, нет, сам с собой разговаривал,  восклицал: "Ну и Вася, ну
и  Кружкин! Кому хошь  сто  очков даст  вперед, молодец!" Увидев секретаршу,
вначале хотел объясниться,  а потом  махнул  рукой: "Закрывайте, закрывайте,
здесь побывал Вася!" - и опять стал громко смеяться, расхаживая по кабинету.
     К удивлению многих журналистов, Вася обнаружил недюжинные способности в
верстке и макетировании. Он, словно пианист-профессионал, чувствующий музыку
кончиками  пальцев, мог на лету  безошибочно  определять количество  строк в
материале без всякой измерительной  линейки. Единственный недостаток Васи  -
полнейшее непонимание политического момента.  Но тут его выручали редактор и
неукоснительная  регламентация:  первая  и вторая  полосы  -  для  сообщений
обкомов партии  и комсомола (если нет  срочных тассовских материалов), а  уж
третья  и  особенно  четвертая  полосы -  спорту,  просвещению,  литературе,
искусству и прочему, прочему...

     Все  это как-то  само  собой  припомнилось перед встречей с Baceй,  и я
решил, что прежде всего поинтересуюсь,  есть ли свободное место на четвертой
полосе.
     Свободного места  не  было.  Я потоптался  возле Васиного стола, сплошь
заваленного газетными материалами, и уже хотел уйти, но он остановил:
     - Кто это тебя так?.. - указал на опухший нос.
     - Упал, - сказал я.
     Он  подал  фотографию,  на  которой  строго контрастно  была  проявлена
смеющаяся старшеклассница в белом фартуке, пускающая мыльные пузыри.
     - Оцени как поэт.
     -  Отличный фотоэтюд,  просто  замечательный! - искренне восхитился  я.
(Меня поразили  окна  домов и машины,  отраженные в мыльных  пузырях.) - Кто
автор?
     - Коля  Мищенко, Николай  Иванович. Знаешь такого?  -  в  свою  очередь
поинтересовался Вася.
     - Знаю, визуально, но лично не знаком, - ответил я.
     -  Великолепный фотоальбом подготовил  о  нашем городе  -  зарубили  на
корню.
     - Почему?
     - Известное дело - притесняют. Обычные перегибы...
     Зная, что у Васи под  всякими перегибами подразумеваются притеснения по
пятому  пункту  анкеты,  возразил,  что  этого  не  может  быть:  во-первых,
Иванович,  во-вторых,  у  него  паспортные  данные на  лице,  не спутаешь  -
чистокровный русич.
     Вася  Кружкин  встал  из-за  стола,  взял  чашку  с  чаем, стоявшую  на
тумбочке,  и  сразу в глаза бросился его гигантский рост (чашка, которую  он
держал на уровне груди, замаячила у меня над переносицей).
     - Я тоже, как известно, Иванович...
     Странно,  но я  впервые слышал,  что он  -  Иванович.  В памяти Василий
Кружкин ассоциировался с Васей-Еврейчиком, но чтобы с Ивановичем - никогда!
     Чтобы не пролить чай, Вася осторожно развел руки, приглашая внимательно
посмотреть на него. (Богатырское телосложение, круглолицесть, голубые глаза,
веснушки  на  вздернутом носу - все это никак не вязалось  с тем,  что  он -
Еврейчик.)
     Мне нечего было сказать, и я лишь промычал:
     - Да-а!
     Соглашаясь со мной, и он растянуто повторил: "Да-а!"
     Глупейшая ситуация, чтобы хоть как-то разрядить ее, я возмутился:
     -  Какие  обычные  перегибы,  если  вся  пресса  в  руках   у  прорабов
перестройки?!
     Вася загадочно  и  счастливо улыбнулся и, отхлебнув чай,  сменил  тему.
Вынудил  рассказать, почему я  интересовался  свободным местом  на четвертой
полосе.  Я и  думать не думал,  что мое упоминание о прорабах перестройки он
воспримет на свой счет и ни больше ни меньше - как заслуженный комплимент.
     Когда  по его настоянию машинистка перепечатала мое  стихотворение и он
самолично собрал на него отзывы  всех  завов нашей газеты, а  потом попросил
зайти к  нему (я как раз опустошал ящики своего редакционного стола, забитые
творениями литобъединенцев), первое, что он сказал, касалось именно прорабов
перестройки и  именно того,  что вся пресса хотя и в  их  руках,  не все так
просто, как кажется. (Вася  улыбнулся, продолжая отхлебывать чай,  то есть с
тою  же  улыбкой, но  на этот  раз вместо загадочности  в ней  проскальзывал
трепетный свет многозначительного знания.) Вася стал распространяться о том,
что мы привыкли жить по старинке и всякое новаторство нам - как нож к горлу.
Да, пусть он - Еврейчик. Ну и что?! Он гордится этим.
     Сев возле Васиного стола, я увидел, что мое стихотворение уже размечено
для засылки  в набор. Это казалось невероятным, все  во мне возликовало - во
вторник  Розочка прочтет  посвящение  и, вполне  возможно,  вернется,  и  мы
помиримся!
     Васины разглагольствования  я слушал  вполуха.  Загодя  решил  во  всем
соглашаться с ним. Наверное, поэтому, неожиданно даже для себя,  вдруг встал
боком и поддакнул, что и я горжусь.
     Вася остановился (ходил по кабинету), и мы долго и как-то  бессмысленно
смотрели  друг на друга: я  - перпендикулярно в потолок, а он - вниз, как бы
на  носки своих  полуметровых  кроссовок.  Тут  я  понял,  что,  слушая Васю
вполуха, чересчур  загружаю  себя - надо  не поддакивать, а просто  бездумно
молчать. И я молчал.
     Между  тем, возобновив  хождение по  кабинету,  он стал  рассказывать о
своей  бабушке в Биробиджане,  которая, как  Арина Родионовна, еще в детстве
прочла ему всего Самуила Яковлевича Маршака.
     Он опять остановился и, уронив голову на грудь, чтобы не выпускать меня
из поля зрения, стал читать наизусть, точнее, декламировать:

     Шесть
     Котят
     Есть
     Хотят.
     Дай им каши с молоком.
     Пусть лакают языком,
     Потому что кошки
     Не едят из ложки.

     -  Замечательные стихи,  просты как  правда! - восхищенно  сказал  я и,
встав, крепко пожал руку Васе-Еврейчику. - Спасибо!
     Потом  я  снова сел  и  сделал вид,  что не хочу  смущать Васю, который
действительно  смутился моему рукопожатию, покраснел  от удовольствия, точно
ребенок. На самом деле, поддерживая голову, словно  роденовский мыслитель, я
мог беспрепятственно сосредоточиться на своем стихотворении,  которое лежало
по другую сторону стола. Помимо технической разметки, бросалась  в глаза так
называемая правка - вычеркивания.
     Странно,  что  ему,  а  точнее,   консилиуму  заведующих   отделами  не
понравилось? (После шести котят, которые есть хотят, я  был уверен, сам Вася
вряд ли бы решился на вычеркивания.)
     Настроили, думал я о нем, а  он в это  время продолжал смотреть на меня
из-под  потолка. Чувствуя его взгляд, нарочно  почесал  темя - пусть думает,
что и я думаю, потрясенный его бабушкой, "Ариной Родионовной".
     Молчание  затягивалось, тем  не  менее  поднимать  глаза  к потолку  не
хотелось. И все же пора было поддерживать разговор, пора. Я вторично почесал
темя и со всей доступной мне глубокомысленностью изрек, глядя в стену:
     - Маршак - это Маршак!
     - А Осип Мандельштам,  а Константин Симонов, а Борис Пастернак, а Иосиф
Бродский, наконец! - не по-кружкински быстро включился Вася.
     Удивительно,  но  банальнейшей репликой  я  неожиданно  попал  в  самую
сердцевину Васиных мыслей. Мне даже стало неудобно, почувствовал, что уронил
себя перед  Васей, -  все же  не  он, а я пытаюсь  стать  поэтом. Позабыв  о
последствиях, встал боком и сказал бесстрастно, словно робот:
     - Лично я всегда считал названных поэтов русскими.
     В глазах Васи мелькнула некая тень. Он обошел стол, молча сел в кресло.
Нет-нет, это была не тень испуга, скорее, тень тревоги и еще чего-то, что не
имело слов, но она отозвалась  во мне жалостью, и, уступая ей, я бросил Васе
спасательный круг:
     -  А что, разве и они (чуть  не ляпнул -  "из Биробиджана",  но вовремя
спохватился), разве и они как ваша бабушка по материнской линии?
     Вася  не  сказал ни  "да", ни "нет", а  только,  закрыв глаза, согласно
кивнул. Потом, перейдя на "вы", спросил:
     - Вам никогда  не  приходилось  задумываться  над  тем,  что все они (а
Мандельштам этого и  не  скрывал) во что бы то ни стало хотели  стать именно
русскими писателями? Так сказать, голубая мечта...
     -  Нет,   -   сказал   я.   -   У   нас   полнейший   интернационализм,
рабоче-крестьянское взаимопроникновение  всех  наций  и народностей  в  одну
международную нацию - советский трудящийся.
     Разумеется, ответ  был заученным  и в  памяти  всплыл потому, что Васин
вопрос  показался подозрительным, задай кто другой -  я бы воспринял его как
провокационный.  Но, слава  Богу, задал  его  Вася  по кличке Еврейчик, всей
своей  жизнью  наглядно  демонстрирующий  взаимопроникновение.   Отбарабанив
ответ, я подивился - надо же, как четко сработал инстинкт самосохранения!
     Зазвонил телефон, звонил дежурный  из типографии. По разговору я понял,
что на свободное место на первой полосе Вася  планирует фотографию школьницы
и мое стихотворение.
     Я не верил своим ушам -  неужели  на первую полосу мое стихотворение  и
фото школьницы, пускающей мыльные пузыри?! Это казалось невероятным.
     Однако  его рассуждения  о новаторстве... Если он считает себя прорабом
перестройки  - вполне возможно...  Но  есть  еще редактор... Я пытался  хоть
как-то урезонить поднимающуюся из глубин  радость,  но - тщетно. Воображение
услужливо подсовывало ликующую картину Розочкиного возвращения.
     Вася положил трубку и, словно отвечая на мои мысли, сказал: до вторника
он  за редактора  и готов рискнуть - поставить  мое  стихотворение на первую
полосу при условии, что я заменю название и посвящение.
     Радости как не бывало. Мною овладела апатия, публикация теряла смысл. А
Вася доказывал, убеждал,  что всякая  смелость имеет границы - "Ангелы..." в
комсомольской  атеистической  газете,  да  еще на  первой  полосе?! "Нас  не
поймут", - горячился Вася. А  мне было наплевать, я предложил  вообще убрать
название. Он воспротивился:
     - Название  тянет на пять  строк,  если убрать  - дырка  будет, которую
ничем не закроешь.
     Сошлись на названии "У Лебединого озера".
     -  Конечно,  просто "У  озера"  было  бы лучше, - сказал Вася. - Но оно
вызовет ассоциации  не в нашу  пользу, потому что с  подобным названием есть
старый  фильм  Сергея Герасимова  о Байкале,  и  получится, что  поэтическая
Лебедь - Лебедь байкальская, а этого не надо.
     Вася явно показывал не свою эрудицию - заведующих отделами.
     -  Разумеется, не надо,  -  согласился  я.  -  Тем  более что Лебедь  -
манчестерская.
     Почему так сказал - бог весть! Вася никакого внимания не обратил на мою
иронию, а то бы, наверное, воздержался от сравнений.
     -   Розочке!..  Согласись,  звучит  будто   "козочке"!  Вот  посвящение
действительно надо убрать.
     - Ни за что, -  раздраженно сказал я. - В крайнем случае  давай заменим
инициалами - Р. Ф. С.
     Вася  отмел инициалы, они напомнили ему  рассказ  Гайдара под названием
"РВС". В  общем, торг  не удался.  Мы расстались  довольно  холодно,  я  был
уверен, что стихотворение не напечатают. И слава Богу, думал я, включу его в
коллективный сборник.  Я притащил из редакции  едва  ли  не мешок рукописей,
которые, не  откладывая, решил перелопатить и,  отобрав лучшее,  засесть  за
составление сборника. Повторюсь -  тысяча пятьдесят рублей  по тем  временам
были очень большие деньги,  и издаться за счет авторов представлялось вполне
возможным.

ГЛАВА 9
     Почти две недели,  до следующего заседания литобъединения, я корпел над
рукописями. Сидел на хлебе  с  молоком.  Если кто  вздумает сочувствовать  -
напрасно, на хлебе с  молоком я вырос. Кроме того,  Розочка  оставила  почти
непочатую  бутылку растительного  масла,  и  для  разнообразия  я поджаривал
черствый хлеб, а  потом  ломтиками крошил в  миску  с молоком,  и получалось
что-то в виде супа с гренками.
     В общем, в питании я не знал  недостатка. С тишиной и спокойствием тоже
не было  проблем - никто не тревожил. Вообще с понедельника  началось что-то
чудесное, даже шайка алкашей куда-то исчезала с утра, а по вечерам буквально
все  ходили  на  цыпочках  и  избегали  друг  друга,  чтобы   ни  о  чем  не
разговаривать. Земной рай, да и только: сиди и трудись - никто не мешал.
     Единственное,  в  чем  можно было посочувствовать,  - чтение рукописей.
Залежи, которые я извлек, представляли собой целинный архив, к которому  уже
много лет не прикасалась рука человека.
     Вначале я попытался рассортировать произведения по жанрам - не удалось.
Основная  масса творений  не  укладывалась ни в какие  жанры. Романы на трех
страницах, повести  -  на  четырех  и  рассказы  с  пересказыванием каких-то
космических событий  на  какой-то  планете Ялзем  (Земля)  среди  "в  натуре
безголового  народа (без  голов)" на ста пятидесяти  страницах приводили  "в
состояние такой глубокой  задумчивости  или краткосрочного  анабиоза",  что,
очнувшись,  я  какое-то  время  действительно  чувствовал   себя  безголовым
ялземцем. Кстати,  краткие  разъяснения в  скобках возле каждого  иноземного
слова просто умиляли своим неукоснительным присутствием.
     В  произведениях  приключенческого  жанра  (я  рассортировал  прозу  по
направлениям)  главными  действующими  лицами  почему-то  были представители
творческой  интеллигенции,  причем  обязательно  поэтические  личности.  Это
настолько поразило,  что для  приключений  выделил  отдельную папку.  Я  был
уверен, что в свой срок внимательное чтение порядком позабавит меня.
     Разобраться в поэзии вообще  не представлялось возможным. Ни одна поэма
не  называлась  собственно  поэмой,  а  стихотворение  -  стихотворением.  В
подзаголовках предпочтение  отдавалось  в  основном музыкальным  жанрам:  от
баркарол и интермеццо до ораторий и симфоний.
     Особенно   сбивали   с   толку  либретто   для  совершенно  неизвестных
произведений, которые  представлялись  авторами  либретто  как  произведения
широко  известные  и  очень  великие, но  еще  не  написанные. Одно из таких
сочинений (оратория  для  академического  театра) заинтересовало.  В  письме
(да-да, письме), предваряющем будущее  произведение  "Песня песен  диктатуре
пролетариата"  или "Дуэты  вождей и  великих  отщепенцев",  автор,  Незримый
Инкогнито, сообщал соучастнику, то есть предполагаемому соавтору, что данное
произведение однажды приснилось ему на новой кровати. Дальше автор спрашивал
соучастника,  имеет ли он поэтические и  музыкальные способности, а главное,
знает ли ноты. Если "да" - читай  либретто. Если "нет"  - передай тому,  кто
уже овладел нужными способностями. (Знание нот - обязательно.)
     Конечно,  я не имел  морального  права  читать либретто, но любопытство
пересилило - перелистнул страницу.

     ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

     Картина 1. ВОЖДИ И ВРЕМЯ
     Поляна -  сцена. Темный лес:  столетние дубы,  кедры  и другие  могучие
деревья - это пролетарии всех стран. Только с одной стороны -  редкий мелкий
кустарник  -  зрительный  зал.  Слышится  шум  ветра  в  макушках  деревьев.
Возникает  тревожная  музыка  - пиши нотами.  Тревога  усиливается  -  опять
нотами.  Вдруг  все смолкает - ждет. Выглядывает  из-за туч солнце. Издалека
едва различимо приближается бравурная музыка - пиши  нотами. Она все  ближе,
ближе. Из чащи других могучих деревьев (пролетариат Западной Европы) выходят
Карл  Маркс  и Фридрих  Энгельс. Они подходят  к редкому мелкому кустарнику,
останавливаются -  бравурная музыка пропадает.  Пиши  словами и нотами  арию
Маркса, потом  арию Энгельса - "Бродит  по Европе призрак коммунизма". После
сольных  исполнений  поют дуэтом  о великом могильщике  капитализма -  опять
словами и нотами. Пение  закончилось, вожди, оглядываясь, уходят  (они хотят
увидеть  тех, кто придет  им на смену).  Мелькнула тень  Плеханова,  затем -
Ленина. Плеханова узнать почти невозможно. Ленин - узнаваем. ЗАНАВЕС.

     Картина 2. ВРЕМЯ И ВОЖДИ

     Темный  лес.  Поляна.   Светает   -  заря.  Приближается  песня  "Вихри
враждебные"  -  только  ноты.  Лес  зашумел,  особенно  кедровник,  из  него
стройными  шеренгами выходят бравые  молодцы. Они  одеты  - кто  во  что. По
железной поступи узнается, что это революционные матросы  и солдаты - смелые
дезертиры со всех кораблей и фронтов. Впереди Ленин в  пролетарской кепке, с
красным бантом в петлице, на плечах огромный венок из роз.  За ним - любимец
вождя иудушка-Троцкий,  Свердлов, оба в коммунарских кожанках, Дзержинский в
длиннополой  шинели.  Сталина пока  не  видно.  "Вихри враждебные" сменяются
нотами "Марша энтузиастов". Шеренги делают два шага вперед - один назад так,
что вновь скрываются  в кедровнике. Опять два шага  вперед  и  один - назад.
(Намек.) Таким способом, буксуя, шеренги приближаются к  кустарнику.  Оттуда
уже хорошо  видно, что  шеренги как-то  по-детски преувеличенно припадают на
левую  ногу.  (Еще намек.)  Марш стихает.  Из  чащи других  могучих деревьев
выдвигается  огромное панно  с изображением  картины Гойи "Обнаженная Маха".
(Контрапунктом  - намеки  и  полунамеки, подтекст  мирового масштаба.) Ленин
исполняет арию об идеалисте  Беркли, философски раздевает мета