ет). Все это, так сказать, в честь нашего процветания.
     Застолье вздрогнуло,  воздух  над  двориком  сотрясло  дружное  "ура!",
начались чоканье, поцелуи,  шум, гам  -  словом,  братание трехсот  тридцати
шести побратимов.
     Во  время этого братания я спросил Двуносого, как понимать его. В ответ
он вначале утонул, спрятался в своей "лисе", а потом важно так выдвинулся из
мехового  сугроба (ну  не  Крез,  конечно,  но  купец  -  первостатейный)  и
объяснил,  что  с  момента  нашей  встречи  он  задолжал  мне  за  рекламное
стихотворение  (считая  только выходные  - субботы  и воскресения)  тридцать
полных  рабочих  дней, а  тридцать,  помноженное  на четыре обещанных кружки
пива, составляет  шестьдесят  литров или, что  одно  и то  же, сто  двадцать
кружек.
     - Все нормально,  - сказал Двуносый и озабоченно поделился: -  Приспело
отдать  долг, чувствую,  что скоро придется расстаться с названием "Свинячья
лужа".
     Естественно,  нам  не   дали  побеседовать  -  побратимы  очень   бурно
потребовали  спонсируемые бутылки. А  некто черный и волосатый (я узнал его,
мы вместе ехали в автобусе) стал, точно в припадке, биться  головой о стол и
кричать,  что за  три бутылки  он  кому  хошь пасть порвет.  При этом он так
свирепо взглядывал на меня и  так разъяренно скрежетал зубами, что ошибиться
в его намерениях было просто невозможно.
     - Ладно, Реня, хватит блажить,  - осадил Двуносый и пообещал, что через
минуту-другую  директора  "комков" бесплатно  отоварят  конкретно каждого из
присутствующих.
     Действительно,  появились бывшие друзья Двуносого по общежитию, в белых
халатах  и   каких-то   расширяющихся  кверху   колпаках   хлебопеков.  Даже
телохранитель Тутатхамон  был в белом  колпаке. Все они, горбатясь, несли по
ящику с пивом.
     Большинство побратимов  выскочило из-за стола сразу - оставшиеся наспех
допивали пиво, перешагивая через длинные скамейки.
     Леха-мент,  сейчас  же  сообразивший  -  началось!..  - бросился  ораве
наперерез.  Он  угрожающе кричал, что пусть только кто попробует дотронуться
до пива!
     Резвая волна  побратимов лихо  смела переносной заборчик, но  тут  же и
захлебнулась. Подскочивший Леха-мент  и Тутатхамон-сантехник сгоряча едва не
уложили друг друга,  наконец вместе  с директорами "комков" заняли  круговую
оборону.  Всякий  подбегавший  получал  такого сильного  тумака  в  ухо, что
непременно падал или удивленно садился на снег.  Единственный, кто прорвался
сквозь оборонительный  заслон,  был  синюшно-черный  и нестерпимо  волосатый
Реня.  Схватив ящик, он,  точно снежный человек, перепрыгивая через сугробы,
побежал за киоски. За ним кинулось человек пять побратимов.
     -  Пусть  бегут, - остановил  Двуносый Тутатхамона. - На шесть  человек
только по норме пива и достанется.
     -  Во-о голова-а!  -  простонал сантехник-телохранитель,  и  многие  из
лежащих приподняли облепленные снегом лица, чтобы посмотреть на Двуносого.
     Двуносый скептически усмехнулся и как ни в чем не бывало поднял кружку,
предложил выпить на  брудершафт.  Конечно, стеклянные пол-литровые  кружки -
это не  рюмки. Половину содержимого  я вылил себе на грудь и в меховой рукав
Двуносого.
     Он  крикнул своим  соратникам, чтобы нам принесли еще  по  кружке.  Нам
принесли,  мы  повторили мероприятие,  причем на этот раз  так успешно, что,
осушив бокалы, не пролили ни капли.
     Постепенно  застолье возобновилось. Говорю "постепенно" потому,  что со
второго бокала на брудершафт возникло  чувство,  будто я  закончил  еще одну
академию.  Во   всяком   случае,  земля  покачнулась  и   последовательность
происходящего совершенно утратилась.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
     Я читаю  стихи. Низкое  солнце светит  в  затылок.  Стол раздавлен моей
тенью, но лица присутствующих светятся, словно электрические лампочки.
     - Слушайте, побратимы, вам про любовь рассказывают!
     Двуносый  стучит  ножом  по  пустой трехлитровой  банке. В  ней, как  в
увеличительном стекле, растягиваясь, сминаются лица.
     Скрип снега  - подводят патлатого Реню в черной собачьей дохе. Сзади на
вывернутых руках - Леха-мент и Тутатхамон-телохранитель.
     - За что?! - возмущенно спрашивает Реня и требует: - Пустите!
     Двуносый кивает на меня:
     - Если только - Митя, он спонсировал.
     Мент  и  Тутатхамон отлетают в разные  стороны. Реня падает  на колени,
воздев руки к небу:
     - Спонсор, мы же в одном автобусе ехали?!
     Я смотрю  на  запрокинутое безутешное лицо Рени и вижу, что один глаз у
него заплыл,  а  в другом, темно-фиолетовом, отражаемся  я и он. (Мне это не
кажется странным.) Реня идет полуфертом, то есть  одной рукой подбоченясь, а
другую поднял, словно  приготовился плясать вприсядку. Но  плясать вприсядку
он не может  потому, что теперь на поднятой руке у него сижу я, поэт Дмитрий
Слезкин.  Я  читаю  стихи.  За пазухой  у  меня  папка  "нетленок",  которые
намеревался  продать,  но теперь, когда  Реня  торопливо  несет меня  вокруг
длинного стола, я, пользуясь случаем,  вынимаю  их  и швыряю  над  столом  в
воздух.
     - Да здравствует Король Поэтов! - имея в виду себя, кричу я.
     - Да здравствует спонсор! - кричат побратимы.
     Подхваченные  легким  ветерком,  белые   листы,  разлетаясь,  кружатся,
парашютируют - от их обилия  рябит в глазах. Лиловый зрачок погас, сиреневое
пятнышко потускнело...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .

x x x
     И  вот уже я стою возле  киосков. Со стороны  казино  появляются богато
одетые  люди.  У них хорошее  настроение, они в  выигрыше. Особенно  заметен
плотно сбитый мужчина в пыжиковой шапке и превосходной дубленке. Рядом с ним
красавица в кожаном пальто. Воротник пальто из ламы, а на голове у красавицы
бордовая  пуховая  чалма.  Снежинки на  ней огнисто  вспыхивают,  будто  она
осыпана самоцветами.
     От  периметра  летнего  бара  скользящей  тенью  отделился   Леха-мент,
подбежал к плотно сбитому мужчине, отрапортовав: на вверенном ему объекте...
     Мужчина снял перчатку, поздоровался с Лехой за руку и  тут же позабыл о
нем. Другие пыжиковые шапки сейчас же оттеснили Леху куда-то назад.
     Появился  Двуносый  со  своими директорами "комков"  и  телохранителем.
Остановились в отдалении, словно нашкодившие дворняжки, - заметит хозяин или
нет?!
     - И все же заглавная здесь она, е-е он у-бла-жа-ет! - сказал я и пропел
вслух потому,  что  сразу узнал и начальницу  железнодорожных  перевозок,  и
начальника железнодорожной милиции.
     Чтобы  никаким образом не заприметили, что я - я,  нахлобучил на голову
капюшон  с  подшитой внутри  подушкой, отвернулся,  стал  смотреть  в другую
сторону. Всем своим  видом показывал, что никакого отношения  к разбросанным
"нетленкам" не имел и не имею. Просто стою у киосков, ем "сникерс".
     Мужчина  в дубленке  легко  наклонился,  поднял  белый  лист,  пробежал
глазами, подозвал Двуносого. Тот подлетел как на крыльях.
     Потом они разговаривали, поглядывая на меня.
     Запыхавшись от рвения, прибежал Тутатхамон:
     - Сколько просишь за стих?
     - Какой именно? - спросил  машинально, но Тутатхамон уже побежал назад,
к разговаривающим.
     Кстати,  побежал как бы врассыпную - в свете электрических лампочек его
тень действительно разбежалась во все стороны. Я крикнул Тутатхамону, что не
надо ничего узнавать - любое стихотворение дарю бесплатно.
     Начальник не принял подарка, дал  через Двуносого пятьдесят долларов. А
когда   стихотворение   прочла  начальница  перевозок,   Двуносый  с   видом
медицинского светилы доверительно поведал ей,  что я  пишу день и ночь,  что
мне даже поесть некогда - талант, поэт от Фаберже!
     При чем тут Фаберже?!
     В  заключение,  как  и  подобает медицинскому светиле, полагаясь как бы
исключительно  на  порядочность  начальницы,  вполне конфиденциально сообщил
(так сказать, рассекретил диагноз):
     - Кожа и кости, скоро с голодухи пухнуть начнет.
     - Господи, не понимают  у нас талантов, не понимают!  Да ему при  жизни
надо ставить памятник!
     Она немножко всхлипнула,  но не обо мне, конечно,  а  обо всех  русских
талантах. И  вот  тут начальник отстегнул еще пятьдесят долларов и конкретно
сказал  Двуносому,  чтобы  не дал мне  помереть.  А  иначе... Что иначе?! Во
всяком случае, Двуносый пообещал, что  разобьется в лепешку,  но помереть не
даст...
     И еще эпизод. Директора "комков" несут меня через вестибюль  общежития,
и  вдруг Алина Спиридоновна  замечает, что на одной ноге у меня нет финского
сапожка. Как по команде, меня роняют  и все бегут на улицу, чтобы остановить
такси, наверняка сапожок сзади за сиденьем.
     ...И  уже  я в комнате, меня  кладут на  широкую,  как полати, кровать.
Двуносый  дает указание,  чтобы картонные ящики  с продуктами  задвигали под
нее.
     - Надо же, напился до бесчувствия, а еще поэт,  - осудил Тутатхамон, но
его не поддержали.
     -  Много  ли  ему  надо?! -  вступился  за меня Двуносый  и  неожиданно
восхитился:  - Ты смотри, с какими большими людьми  знаком Митя!  Теперь его
стихи расхватают, а заодно и к нам большие люди наведаются!
     Он  потер руки, и  это было последним,  что осталось в памяти. Впрочем,
нет - остался еще часто повторяющийся сон, но о нем после.

ГЛАВА 29
     Итак, десятого апреля я надеялся снять с себя ограничения по голоданию.
Однако снял гораздо раньше.  И это не было первоапрельской шуткой.  То  есть
первого апреля утром кто-то под дверь в комнату подбросил письмо. Я подумал:
какая-нибудь шутка,  розыгрыш. Каково  же было мое удивление,  когда я узнал
Розочкин почерк.
     Я тихо лег  на кровать и долго-долго лежал с конвертом на груди. Всякие
энергичные мысли,  точно ретивые  лошадки,  проносились  в моей голове. Наша
короткая жизнь с Розочкой предстала передо мной воистину как на ладони.
     Не   представляю,   сколько   я   пролежал,   застигнутый   сладостными
воспоминаниями, но, когда очнулся, подбежал к  столу за  ножницами и чуть не
зарыдал в избытке чувств. Меня трясло, я не мог справиться с пустячным делом
- надрезать конверт.
     Что, что она  пишет?! Может,  сообщает, что выехала  ко  мне  и ее надо
встретить?  А   может,  она  уже  приехала,  а  письмо  запоздало?  Конечно,
запоздало!   Ныне  ничто  не  работает,  а  если   работает,  то   настолько
отвратительно, что лучше бы не работало, не давало провокационных надежд.
     Я с  горечью положил конверт и ножницы на подушку. Я почувствовал такой
ненасытный  голод,   какого  еще  не  случалось  испытывать  даже  во  время
голодания. Выражение "сосет под ложечкой" - детский лепет, жалкая пародия на
чувство, которое овладело мной. Кстати, ненасытный голод -  основной признак
или  симптом, что впадаю в истерику.  Единственное спасение в этом  случае -
еда. И непременно грубый продукт, то есть твердая пища.
     Я  жадно  оглядел  комнату:  рабочий  стол,  который  часто заменял мне
верстак, спинки  кровати,  другие  предметы  и  вещи. Я  искал  какой-нибудь
металлический шарик  с одной-единственной целью (да-да!) - проглотить его. О
Господи, любой из  них, даже какой-нибудь  завалящий ржавый,  был для меня в
тот  момент   пределом  вожделений.  Я   совсем  позабыл   (итог  внезапного
перевозбуждения),  что в картонных коробках под кроватью у меня полным-полно
продуктов,  а  на  подоконнике,  в  целлофановом  пакете, две  булки  самого
настоящего свежего хлеба. Но, как  говорится, ситуацию  разрешил сам Бог - я
увидел  пакет. Нет-нет, я не вспомнил о хлебе! Совершенно машинально положил
руку на пакет и чуть не подпрыгнул от радости - хлеб!
     Нет  нужды  рассказывать,  с каким аппетитом я ел его.  Нет  -  уминал,
потому  что я не  резал  его  ножом,  а рвал  руками, как  рвал бы его любой
изголодавшийся.   (В  своем   нервном   потрясении   я   был  именно   таким
изголодавшимся, хотя и не был им.)
     Итак, за десять дней  до срока, предусмотренного  по схеме,  я уже стал
употреблять твердую пищу, причем в неограниченных количествах. Впрочем, надо
признать, что, только умяв одну  и приступив к уминанию другой ржаной булки,
я вдруг почувствовал, что как бы проглотил свинцовый бильярдный шар. Словом,
руки мои  перестали трястись, а душевно я до того успокоился, что опять тихо
лег с конвертом на груди.
     На  этот  раз  не  было  никаких  воспоминаний и  никаких мыслей,  даже
случайных, лежал в какой-то первозданной пустоте. Один раз только  отчетливо
подумалось - чего лежишь, вскрой наконец конверт! И я - вскрыл.
     Роза  писала  на желтом  от  времени  листе,  на  уголке  которого  был
нарисован  выцветший Дед Мороз и надпись -  С Новым, 1970 годом! Где она его
взяла? Ведь она родилась в 1972-м?! Мысли мои понеслись вскачь - пятого июня
ей  исполнится  двадцать.  Мы  мечтали отметить  круглую дату  какими-нибудь
дикарями в Крыму. Боже мой, где это все?!
     "Дорогой Митя!.."
     (В глазах у меня помутнело - до-ро-гой! Я  дорогой  для нее!.. Невидяще
посмотрел в окно - Розочка, где ты? Как живешь, мой цветочек?! Снова  поднес
к глазам ветхий лист.)
     "Дорогой  Митя! Меня  восстановили в  медучилище,  но без стипендии.  Я
подрабатывала  на  "скорой  помощи".  А вчера стали  говорить,  что я  взяла
коробку  ампул  морфия  и продала  криминальным наркоманам. Мне  уже  делали
привод в милицию и  угрожали  отчислить. За что? Я не брала!  Говорят, что и
тебя, как  моего бывшего мужа, будут вылавливать. Но это они берут на понт?а
- ты же не венерический. Я не дала твоего адреса, и ты, Митя, не открывайся.
По возможности вышли мне денег,  сколько сможешь,  - до востребования. Знаю,
тебе интересно,  как  моя цель.  Не беспокойся, цель моя горит, как звезда в
небе, а внизу грязь сплошная. Но один Владыка уже пообещал наставить меня на
путь истинный. Как увидит меня,  так сразу - свят-свят-свят!.. Лицо холеное,
прозрачное - сю-сю-сю!  Но ты, Митя, хотя и неряха хороший, а  чище их всех.
Стихи в Москве продают с рук на руки, а  договариваются по  телефону. Если у
тебя сейчас нет  денег - прошу, сходи  попродавай свои "нетленки". Кроме как
на тебя,  Митя, мне  не на кого  надеяться. Ну,  иди сюда,  Митенька, я тебя
поцелую.  Встретимся -  как  договорились,  а пока  не засвечивайся,  деньги
присылай до востребования на Розу Федоровну Слезкину.  У  меня два паспорта.
Сейчас я живу под твоей фамилией. Присылай - твoя Розочка".
     Письмо  взволновало. Я несколько  раз перечитал его и пришел к  выводу,
что  положение  у  Розочки  совершенно  ужасное,  она гибнет.  А  она  -  не
кто-нибудь,  она  -  Роза Федоровна  Слезкина! Я  даже  закричал на себя  от
негодования:
     - Ты еще здесь?! Срочно - деньги!
     И желательно в  СКВ, добавил я мысленно потому, что с  этой секунды уже
контролировал свои действия.
     Я  быстро  оделся и накинул  крылатку.  Несмотря на  желание немедленно
бежать  продавать  свои "нетленки", я почти  до  обеда  "просидел" в  ней за
столом - подготавливался...
     Во-первых,  все эти дни, что  выходил из  голодания, я писал.  А  стало
быть, совсем  новые  стихи не  были отпечатаны. Во-вторых,  после "Свинячьей
лужи"  и очередных запоздалых рефлексий, связанных с выпивкой,  я совершенно
безрассудно   настроился,   что  никогда   больше  не  буду  продавать  свои
произведения.  А потому не  произвел даже поверхностной  их  инвентаризации.
Словом, продавать стихи и при этом не  оставлять себе второго экземпляра, то
есть продавать вместе с ними навечно и свое авторство, - этого бы Розочка не
одобрила.  И правильно, потому  что всякий, пытающийся  стать  писателем, не
может не мечтать об издании собрания своих сочинений. И это естественно, как
естественно,  что  каждый солдат мечтает  стать  генералом. Борис Леонидович
Пастернак,  попросту говоря,  надул нас,  когда  сказал:  "Не  надо заводить
архива  /  Над  рукописями трястись". Недавно я полистал  четвертый  том его
собрания  сочинений  - кирпич,  более девятисот страниц,  в  который,  между
прочим,  включены  первые,  понимаете,  первые  литературные   опыты  Бориса
Леонидовича. Думаю, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы с уверенностью
утверждать  -  сам Борис Леонидович завел свой архив где-то двадцати  лет от
роду и всю жизнь содержал его в полнейшем порядке. По себе знаю, любят поэты
блеснуть остроумием, козырнуть новым словцом, строкой, четверостишием. Тянет
их промчаться по небосводу этаким пылающим метеором, чтобы непременно всех и
сразу ослепить своим сиянием. Так и здесь... Но будет об этом!
     Вместо какой-то там минуты я просидел дома почти до обеда. Я вынужденно
занимался тем, что впоследствии составило начало  моего архива. Тем не менее
за каких-то полдня  я проявил  чудеса работоспособности.  Единственное,  что
смущало, - не было нового стихотворения, посвященного Розочке. (В свое время
я  отпечатал  его  в  одном  экземпляре  -  дарственные  стихи  должны  быть
единичны.)  И вот... Неужто именно  его  приобрел начальник милиции?! Как бы
там ни  было, а со стихотворения Розочке начал я свой архив. Виделось в этом
что-то  символическое.  Наверное,   поэтому,  хотя  я  и  показывал   чудеса
работоспособности, мне то и дело вспоминался часто повторяющийся сон из того
незабываемого, но практически забытого мною дня.


x x x

     Летний бар "Свинячья лужа", длинный стол, густо уставленный полупустыми
бутылками  и банками  из-под  пива, сквозь  дым и пар как бы  плавающие лица
побратимов и гул пьяного разговора, в котором все говорят и никто  никого не
слушает.
     - Митя, продай свой байковый балдахон  за тридцать унций золота!  Это -
девять тысяч зеленых! - горячо говорит волосатый Реня  и еще выше  поднимает
меня. Я сижу на его руке,  поджав ноги, их не  видно из-под крылатки. "Зачем
ему мой балдахон?" - терзаюсь я.
     Реня  несет  меня  вокруг  стола,  как  знамя,  а точнее, как поднос  с
яствами.  И  действительно,  я  уже  сижу  в  открытой  серебряной посудине,
обсыпанный  какой-то  сахарной  пудрой. Побратимы, перемигиваясь, привстают,
желая лично удостовериться, что из обещанных яств - это именно я. При этом у
каждого из них ножи и вилки, точа которые друг о дружку, они выказывают свое
нетерпение ко мне, как бы к лангету.
     Если  я  сброшу  крылатку,  а  продав,  придется   сбросить,   мысленно
констатирую я (меня охватывает ужас), побратимы съедят любого, кто  окажется
на столе, как говорится,  и косточек не оставят.  Так вот  для чего Рене мой
байковый балдахон?! - прозреваю я, и отчаяние придает мне силы.
     - Во-первых, это не балдахон и тем более не балдахин, это, это крылатка
- крылатка всадника, скачущего впереди!
     Реня  достает  из-под черного  блестящего плаща (он  теперь  в  плаще и
цилиндре   джентльмена)   портмоне,  туго  набитое  долларами.  Портмоне  из
крокодиловой кожи, оно до того распухло от  СКВ, что не закрывается,  и Реня
вынужден держать его перед моими глазами кармашками наружу. Я вскрикиваю:
     - Манчестер Сити!
     Вскрикиваю  оттого, что внезапно узнал и англичанина, и его портмоне. Я
даже  заметил,  когда  он  по-джентльменски  широко  откинул  плащ,  розовый
платочек в кармашке его смокинга.
     Понимая, что разоблачен, что ничего уже не исправишь, Реня со всей силы
так  треснул подносом  о стол, что все яства (в  том числе и  я в серебряной
посудине)  покатились  в  разные  стороны,  разбивая  на своем  пути  всякие
бутылки, банки и склянки. Да-да,  последнее, что я  слышал, - звон стекла. И
последнее, что  видел,  -  занесенные  надо мною ножи  и вилки  (сейчас  они
вонзятся в мою плоть - я с криком просыпался).

     Теперь,  когда  пришло  письмо  от  Розочки,  часто  повторяющийся  сон
обрадовал  - среди рукописей, принесенных из редакции, попался "Сонник" Нины
Григорьевны Гришиной, из которого я узнал, что удары получать от живых -