лубляя и  уточняя
прежде  всего  именно  историческую  концепцию.   Он  почувствовал  элементы
упрощенчества в  собственном образном  толковании русской  военной  истории,
принял как  должное упреки товарищей,  которые считали,  что военная сторона
флотской жизни показана у  него мало.  Сам он  говорил тогда же о  том,  что
русский флот  кануна первой мировой войны усилиями прогрессивно настроенных,
смело  мыслящих  офицеров,   вроде  того  же  Николая,   был  гораздо  лучше
подготовлен к  боям,  нежели накануне Цусимы,  -  в  артиллерийском и минном
деле,  в организации разведки. И вообще как раз в пору появления двух первых
частей "Капитального ремонта" взгляд на  историю России,  особенно же  на ее
военно-патриотические традиции, начал ощутимо меняться. Следует помнить, что
надвигались новые бои,  - в год выхода романа до начала второй мировой войны
оставалось всего семь лет, до начала же Великой Отечественной - девять.
 В  конце 20-х  -  начале 30-х  годов тяжеловесно-торжественное название
Соболевского линкора "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" не  без иронии
обыгрывалось автором и  с  пониманием воспринималось читателями как еще один
замшелый символ самодержавия.  Вдобавок оно недвусмысленно ассоциировалось с
живо-памятным    названием    другого,    реального   корабля    -    "Князь
Потемкин-Таврический" (вспомним,  кстати,  что  как раз в  те  годы мятежный
броненосец совершал триумфальный рейд по киноэкранам республики в  пламенном
фильме Эйзенштейна).  Но  к  началу сороковых имя  и  образ создателя "Науки
побеждать" обрели для современников совершенно иное содержание - в том числе
и в литературе, в театре, в кино.
 С  другой  стороны,  как  мы  знаем,  тогда  же  подверглась  коренному
"пересмотру" история гражданской войны,  а  судьба очень  многих ее  героев,
которые к  30-м  годам занимали высокие командные посты в  армии и на флоте,
обернулась трагически.  Это  обстоятельство не  могло не  дезориентировать и
автора  "Капитального  ремонта",   положившего,   как  известно,   в  основу
изначального замысла историю командных кадров флота.
 Наконец,  само  нарастание грозовых событий вовсе остановило работу над
романом,   потребовав   от   писателя-оборонника  решительного  поворота   к
современности.  Этап "Капитального ремонта" сменился в его творчестве этапом
"Морской души"...
 Когда же, три десятилетия спустя, Соболев возвратился к заветным папкам
с шифром "О.Р." - "Основная Работа", ему стало очевидно, что действие романа
настолько отодвинулось в  прошлое,  что  в  нем решительно возобладали черты
традиционного  исторического  жанра.  Соответственный  характер  получила  и
работа  над  его  продолжением -  писатель  решительно углубился в  изучение
российской общественной атмосферы 1914-1917 годов,  и прежде всего в историю
военных операций на Балтике.  Отбор материалов,  обдумывание и  обработка их
продолжались до  последнего дня.  Контуры третьей части  уже  определились в
воображении художника,  первые  фрагменты новых  глав  легли  на  бумагу.  К
сожалению,  довести до  конца  этот  главный труд  своей  жизни  Соболеву не
пришлось.
 Означает  ли  это,   что  "Капитальный  ремонт"  -   вещь,   так  и  не
состоявшаяся?  Надо  полагать,  подобный  подход  был  бы  ошибочным.  Можно
сожалеть  лишь  о  невоплощенных замыслах,  продолжающих открытую  Соболевым
эпическую тему.  О  том,  что  не  воссозданы им  полузабытые ныне  страницы
героических сражений русского флота на  Балтике в  годы первой мировой войны
или  грозные  подробности  революционного взрыва  на  эскадрах,  стоявших  в
Кронштадте,  Ревеле,  Гельсингфорсе в  начале марта 1917 года.  Мы так и  не
узнаем ничего о путях, которыми братья Ливитины приобщатся к революции, если
не считать двух эпизодов "перевоспитания" Юрия, положенных в сюжетную основу
рассказов "Перстни" и  "Экзамен",  которые сейчас открывают сборник "Морская
душа",  но  в  первоначальном варианте создавались как  главы,  продолжавшие
"Капитальный ремонт".
 Все  это так.  И  тем не  менее то,  что составляет ныне художественный
монолит романа,  обладает всеми признаками завершенности.  И не удивительно.
Несколько раз в беседах с автором этих строк Леонид Сергеевич говорил,  что,
перевалив на восьмой десяток,  он не дает себе права забывать о том, что его
труд над романом может прерваться в любой день. И поэтому каждую новую главу
он,  помимо всего прочего, обдумывает и пишет с таким тайным расчетом, чтобы
она,  "в случае чего", могла стать "точкой", поставленой в финале. Думается,
теперь это желание художника не только может, но и должно быть раскрыто. Да,
собственно,  и  без того видно,  как стягивает в финальный узел все сюжетные
линии книги ее теперешняя последняя,  пятнадцатая глава,  оставляя, вместе с
тем,  автору возможность нового взлета.  И  если мы  так и  не дождались еще
одной  эпопеи,  то,  во  всяком случае,  роман  "Капитальный ремонт" вошел в
советскую литературу законченным.  Вошел  прочно и  навсегда,  как  одно  из
подлинно классических ее произведений.

 Всеволод Сурганов



 Неизменному другу - О.И.


КАПИТАЛЬНЫЙ РЕМОНТ


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *


ГЛАВА ПЕРВАЯ

 Койка  покачивалась и  подрагивала,  равномерный грохот машин  углублял
утренний  молодой  сон,   но   что-то   зазвенело  тревожно,   непрерывно  и
настойчиво...  Пожарная тревога! Судовой номер сорок пять - значит, рожок No
15  в  правом  офицерском коридоре...  Юрий  Ливитин  быстро  сел,  привычно
протянул  руки  к  натянутым парусиновым бортам  койки,  чтобы  спрыгнуть на
палубу и  бежать на  свое  место.  Но  руки не  нашли опоры и  скользнули по
ворсистому одеялу.  В  купе  -  солнечная полутьма синих  штор,  вагон мягко
гремит и покачивается, и никакого рожка No 15 нет. Отпуск! Три свободных дня
вне корабля, тревог и дудок! Юрий улыбнулся и зевнул с удовольствием.
 Как быстро,  однако,  въедаются в сознание корабельные привычки! Койка,
пожарная тревога,  место по ней у рожка No 15,  -  точно годами приучен он к
быстрому набату пожарной тревоги и  к судовому расписанию.  На самом же деле
нет еще трех недель,  как Морской корпус начал летнее плавание.  Это, однако
ж,  хорошо:  гардемарин всегда должен ощущать себя на корабле,  и  береговая
спокойная жизнь должна быть ему чуждой и непривычной.
 - Слушайте-ка,  будущий Нахимов, - сказал добродушный голос снизу, - не
пора ли вставать? Гельсингфорс проспите, - чай уже разносили.
 Юрий свесил голову. Толстый пехотный офицер сидел на диване, с которого
постель была уже убрана, и пил чай, позванивая ложечкой. Армейское остроумие
- "будущий Нахимов", сам-то ты очень на Кутузова похож, бурбон пехотный!..
 - Благодарю вас, господин штабс-капитан, я сейчас встану.
 Гардемарины всегда вежливы, но холодны, как британцы: надо уметь давать
понять   неизмеримую  пропасть   между   захудалым   армейским  офицером   и
гардемарином  Морского  корпуса  -  корпуса,  единственного на  всю  Россию,
корпуса, в который принимают только сыновей офицеров, потомственных дворян и
чиновников  не  ниже  четвертого  класса  табели  о   рангах.   Не  пехотное
провинциальное училище, куда берут без разбора, кого попало!..
 Штабс-капитан навязчив,  бестактен и  неопрятно словоохотлив.  Юрию уже
известно  (а   познакомились  они  вчера  в   полночь),   что  штабс-капитан
возвращается из  отпуска в  Николайштадт,  что  гарнизон там  мал  и  служба
однообразна,  что чухны вообще сволота,  а  ихние (он так и сказал -  ихние)
девки безобразны и  утомительно добродетельны и  что  сам  штабс-капитан уже
дважды обойден чином. Провинциальный армеут!
 Юрий ловко соскочил сверху,  полунатянув белые брюки,  и,  извинившись,
докончил одевание внизу.  Штабс-капитан  внимательно и  достаточно бестактно
следил,  как Юрий, плотно обернув форменкой бедра, застегнул откидной клапан
флотских брюк и как оправил потом форменку рассчитанно-небрежным напуском.
 - А знаете,  будущий адмирал,  неостроумные у вас штаны,  ей-богу!  Это
каждый раз за надобностью все пуговицы расстегивать?
 - Форма.  Кроме того,  обычная прорезь была бы безобразной.  Ведь брюки
спереди ничем не прикрыты.
 Таким  тоном  говорят  с   прислугой,   с   капельдинером  в  театре  -
безразличным,  сухим и вежливым тоном. Но штабс-капитан этого не замечал. Он
пил  чай,  и  его мятый китель собрался на  животе в  привычные складки.  Он
отпустил сальную шутку насчет некоторых удобств клапана и  сам  засмеялся ей
довольно и  искренне.  Юрий  Ливитин изобразил улыбку  так,  как  делает это
старший офицер  "Авроры",  старший лейтенант Энгельгардт,  для  Юрия  служит
образцом  настоящего  флотского  офицера:   он  всегда  холоден,  корректен,
презрителен,  ослепляюще чист,  всегда  тщательно  выбрит.  Юрию  брить  еще
нечего,  а  пухлые губы  никак не  идут уголками вниз,  презрительный взгляд
также не удается:  глаза всегда неприлично-мальчишески веселы.  Единственно,
что выходит похоже,  - это холодный, стальной голос и нарочитая сдержанность
жестов.  Юрию восемнадцать лет, юность бурлит в нем здоровой и сытой жизнью,
и в кругу товарищей -  там,  в корпусе, - Юрий бесится порой, как мальчишка.
Но вне корпуса форма обязывает к сдержанности и соблюдению достоинства.
 Он  вымылся  над  вделанным в  стенку  умывальником,  вычистил  зубы  и
пожалел,  что  нельзя сделать прямой пробор (Энгельгардт причесывался именно
так),  -  круглая  голова  была  глупо  стрижена  под  машинку  в  плавании
гардемаринов стригут,  как матросов.  Но  и  это,  как и  многие неудобства,
возводилось традициями в  заслугу:  в море,  в трудном плавании,  невозможно
иметь  безупречный  пробор,  поэтому  лучше  его  не  иметь  совсем,  -  так
защищались гардемарины Морского корпуса от насмешливых выпадов барышень.
 Проводник пришел на звонок,  убрал постель и принес горячий крепкий чай
и  бисквит.  Юрий  сел  подальше  от  штабс-капитана  и  карманной  пилочкой
подровнял ногти.
 Штабс-капитан вновь пустился в дорожные скучные разговоры:
 - А скажите, юнкер, долго вам еще в училище трубить?
 "Юнкер"!  Ливитин  посмотрел на  него  уничтожающе.  "Юнкер  Ливитин" -
задавиться надо!  "Гардемарин Ливитин" -  вот это звучит. Это сочетание слов
тем более приятно ласкает самолюбие,  что оно еще ново,  только вчера прочли
на шканцах "Авроры" приказ о  производстве кадет 4-й  роты в гардемарины 3-й
роты, - отсюда и отпуск, и уверенность жестов, и новенький золотой якорек на
узких белых погонах. "Юнкер"!..
 - Простите,  господин штабс-капитан,  я не юнкер, я гардемарин Морского
корпуса.
 - Ну, это все равно!
 - Никак нет. У нас юнкеров нет.
 - Вы мне очки не втирайте,  - обиделся штабс-капитан. - Я сам знаю, что
есть! У меня в роте вольноопределяющийся Герлях переведен в армию из юнкеров
флота.
 Взгляд Юрия снисходителен.
 - Гардемарина Морского корпуса  могут  разжаловать в  юнкера  флота  за
неуспешность или дурное поведение - это верно, господин штабс-капитан. Юнкер
флота - это вольноопределяющийся флота, и ничего более.
 - Ну, ладно. А гардемарином сколько вам лет быть?
 - Гардемарин,  -  Юрий поправил ударение,  -  оканчивает Морской корпус
через три  года.  В  1917  году я  буду иметь честь стать офицером флота его
величества.
 Флота его величества в России нет.  Есть Российский императорский флот.
Но это долго и не так звучно  кроме того,  англичане говорят: "Хис мэджисти
шип,  хис мэджисти нэви" -  корабль его величества, флот его величества, - а
англичане достойны подражания во всем, начиная с дредноутов и кончая трубкой
и хладнокровием. Англичане - лучшая морская нация в мире.
 - А юнкера флота тоже могут произвести в мичманы*?
 ______________
 *  В  царском флоте  мичман  -  первый офицерский чин.  (Здесь и  далее
примечания автора.)

 - Так точно, в мичмана.
 Юрия это забавляет,  а штабс-капитан запыхтел:  два подряд исправленных
ударения  его  бесят.  Но  флот  во  многом  отличается от  армии:  юнкер  -
гардемарин,  обыкновенный рапорт  -  по-флотски рапорт,  в  армии  на  север
указывает  компас,   во  флоте  -  компас.  Все  это  мелочи,  но  они  лишь
подчеркивают,  что штабс-капитану никогда не понять пышной четкости флотской
службы. Штабс-капитан раздраженно поставил стакан на столик:
 - Ну, раз производят, значит, и разницы нет!
 - Кроме одной.  Офицер из  юнкеров флота вряд  ли  когда-нибудь получит
адмиральские орлы.
 - Почему это?
 - Так...
 Ливитин явно, но корректно насмехается. Штабс-капитан злится:
 - Черная кость?
 - Н-нет...  отсутствие нужных  знаний...  Морской  корпус  приравнен  к
высшим учебным заведениям.
 Юрий  врет,  но  врет искренне.  Ему  этого хочется,  как  хочется всем
воспитывающимся и  воспитавшимся в  Морском  корпусе,  единственном во  всей
России.  Он врет также насчет юнкеров и адмиральских орлов:  адмирал Макаров
никогда не  кончал  Морского корпуса,  а  сдал  мичманский экзамен,  окончив
только мореходное училище, что не помешало ему сконструировать первый в мире
мощный ледокол "Ермак" и  написать первый в России курс морской тактики.  Но
об  этом  упоминать не  обязательно.  Юрию  хочется показать штабс-капитану,
окончившему  какое-нибудь  провинциальное  пехотное  училище,  всю  огромную
разницу между  гардемарином и  юнкером.  Штабс-капитан молча закурил дешевую
папиросу. Ливитин вынул трубку.
 - Разрешите курить, господин штабс-капитан?
 Душистый дым распластался синими облаками и  дрожит в  воздухе вместе с
вагоном.  Штабс-капитан  прекращает  разговор  -  в  нем  накипают  обида  и
бессильная  злость.   Мальчишка,  нахал,  английский  табак  курит,  одет  с
иголочки, самоуверен, - таким вся дорога чиста. Она расчищена для них отцами
и дедами,  мальчишка,  наверное, уже сейчас знаком со всем флотом, - и легка
ему будет служебная лямка. Штабс-капитан равно не любит офицеров гвардейских
полков и офицеров флота. Они одинаково блестящи, самоуверенны и обособленны.
Гвардия его величества,  флот его величества!.. А армия - не его величества?
Армия,  безмерная серая армия штабс-капитанов занумерованных полков,  армия,
принимавшая на себя удары войн и восстаний,  разве она -  не его величества?
Откуда у них, у флотских, эта самоуверенность, с которой они ходят по улицам
финских городов,  как по  дорожкам собственных имений?  Они подлинно владеют
этой страной, порядок в которой поддерживают те же штабс-капитаны гарнизонов
Або, Торнео, Николайштадта и Свеаборга. Штабс-капитан побаивается мичманов и
боится  лейтенантов,  хотя  они  ниже  его  чином.  Но  как  утвердишь  свой
авторитет, если китель всегда висит на брюхе складками и голос в гневе может
только срываться на  высокий фальцет и  неостроумную брань?  Нигде не купишь
этой золотой брони превосходства и самоуверенности,  это - годы воспитания и
наследственный капитал предков.
 Штабс-капитан взглянул на гардемарина с ненавистью и любопытством.
 Гардемарин сидел свободно и  непринужденно,  но  прилично,  как сидят в
светских гостиных.  Он затягивается трубкой долго и глубоко так,  что нижняя
челюсть  опускается и  кожа  щек  натягивается.  Потом  медленно и  спокойно
вынимает трубку изо рта,  размыкает свежие юношеские губы,  и  во  рту виден
клубящийся белый дым. Он вдыхает его в себя, выдвигая нижнюю челюсть вперед,
откидывает голову слегка назад и выпускает длинную струю дыма,  направляя ее
вбок и  вверх нижней губой.  Штабс-капитан не  знает,  что  красиво курить -
особое искусство и  что эта манера перенята Ливитиным у  старшего лейтенанта
Вилькена,  который,  в  свою  очередь,  вывез ее  из  заграничного похода на
крейсере "Россия",  заимствовав непосредственно от  флаг-офицера английского
адмирала.  Штабс-капитан этого не знает и с внезапной резкостью, неожиданной
в его неряшливом и рыхлом теле, кидает под стол в плевательницу изжеванный и
обмусленный окурок.  Окурок упал  рядом  с  никелированной плевательницей на
синий ковер,  и  штабс-капитан бессильно и  густо покраснел перед мальчишкой
младше его чином. Гардемарин не замечает окурка, он даже не смотрит туда, но
штабс-капитан чувствует, что это только снисходительная светская учтивость.
 Поезд замедлил ход.  Гардемарин встал и,  сбросив в  пепельницу ударами
согнутого пальца лишний пепел из трубки,  сунул ее с огнем в карман.  В этом
тоже флотский настоящий шик:  класть трубку с огнем в карман. Жизнь строится
из мелочей, и нельзя упускать ни одной мелочи. Нужно всегда, каждую секунду,
даже наедине,  чувствовать себя под посторонними взглядами, если хочешь быть
безупречно-сдержанным и запоминающимся.  Такова школа жизни,  таков железный
закон светскости. Ливитин надел фуражку и ребром ладони проверил, приходится
ли кокарда посередине лба.
 - Счастливо  оставаться,   господин   штабс-капитан,   -   сказал   он,
прикладывая руку к фуражке.
 Штабс-капитан посмотрел на  него  с  завистью,  грустью и  всей  обидой
захудалого армейца.  Все,  что белое,  -  форменка,  брюки, туфли и чехол на
фуражке,  -  ослепительно  все, что золотое, - буквы на ленточке, нашивки и
якорьки на погонах -  блестит полосы тельняшки, воротник форменки и обшлага
- темно-сини.  Ровный  загар  сдерживает юношеский  румянец,  тонкий  нос  с
вырезанными глубоко  ноздрями  напоминает штабс-капитану  старинные портреты
генералов в  николайштадтском собрании,  -  порода,  кровь поколений.  Юноша
стоял  над  штабс-капитаном,  подобный белому фрегату в  высоких парусах над
мшистым озеленелым камнем,  - будущее российского флота побеждает российскую
армию,    армию   гарнизонов   заброшенных   крепостей,   армию   безвестных
занумерованных полков,  квартирующих в российских захолустьях. Единственное,
чем  может штабс-капитан уязвить гардемарина,  -  это,  не  меняя позы и  не
подавая руки,  сказать небрежно:  "До  свиданья,  юнкер".  Но  штабс-капитан
поднялся с дивана, протянул руку и смущенно сказал:
 - Честь имею кланяться...
 Разве может не покорить кого-нибудь этот юноша, дорога которого открыта
до  конца  жизни,  юноша,  рожденный для  блеска лейтенантских погон  и  для
тяжелого полета адмиральских орлов?..
 Гардемарин  вышел  на  перрон  вокзала,  и  штабс-капитан  следил,  как
уверенно и  легко он  пробирался через толпу.  Руки прижаты локтями к  телу,
кисти  слегка отставлены и  отмечают каждый шаг  плавным покачиванием вокруг
тела.  Кажется,  что он только что вымыл руки и несет их перед собой,  боясь
запачкать о самого себя. Эта особенная походка выдумана самим Юрием, и будет
день,  когда кто-нибудь переймет эти изящные, плавные жесты, как перенял сам
Юрий манеру курить трубку.
 Гельсингфорс был солнечен,  чист и аккуратен,  как всегда. Кажется, что
солнце  никогда  не  покидает этот  город  зимой  оно  нестерпимо сияет  на
сметенных к панелям сугробах,  на обсыпанных инеем деревьях, на гладком льде
замерзшего рейда. Летом оно жарко наливает до краев неширокие улицы финского
голубого камня и  вязнет в  густой листве бульваров и садов.  В этот майский
день  Гельсингфорс стоял  на  граните своих набережных у  тихой воды  рейдов
аккуратно и чистенько,  как белокурая крепкая фрекен в крахмальном переднике
у   кафельной  плиты   над   тазом   теплой  воды:   чистый,   неторопливый,
хозяйственно-удобный город.  Зеленые трамваи катились,  как игрушки. Витрины
каждого магазинчика миниатюрно-солидны,  а на Эспланаде они размахивались во
всю стену,  и тогда солидность их граничила с роскошью, и в них беспошлинные
иностранные товары.  Бесшумность автомобилей равна молчаливости их  шоферов.
Полицейские на перекрестках -  в черных сюртуках,  вежливы, неразговорчивы и
подтянуты. Шведские и финские надписи на вывесках, на трамваях, на табличках
с  названиями улиц,  шведская и  финская речь неторопливой тротуарной толпы,
белокурые проборы и локоны,  розовые щечки молодых людей и девушек,  марки и
пенни сдачи заставляли чувствовать себя в иностранном городе.  Даже часы - и
те отличаются на двадцать минут от петербургского времени: здесь время свое,
не российск