ое.
 В  двенадцати часах езды от столицы Российской империи стоит на голубом
граните скал иностранный город,  и время в нем -  не российское.  Российское
время  -  хмурое,  царское  время  -  медленно,  неверно и  томительно:  оно
спотыкается над  огромной империей,  завязая в  ее  просторах,  как пьяный в
непобедимой грязи сельской улицы.  Оно бредет в будущее - ленивое, неверное,
подгоняемое петербургской трехцветной палкой российское время,  - и кажется,
что оно всегда чешет затылок в тупом раздумье:
 - Куды гонят?..
 И  никто не знает,  куда его гонят -  тысячелетнее бородатое российское
время,  подхлестываемое самодержавием.  Оно бредет из мглы веков, проламывая
бердышами головы татар и  поляков,  подминая соседние ханства и  царства под
медленный шаг потемкинских армий, под легкие копыта императорской кавалерии,
устилая  Европу  разноцветными  мундирами  александровской гвардии,  Азию  -
белыми   рубахами   скобелевских  отрядов,   Восток   -   черными   папахами
куропаткинских  армий.   Приобретая,   завоевывая,   порабощая,   отягощаясь
собственной добычей,  бредет российское время  от  войны к  войне,  и  войны
торчат  верстовыми  столбами,   меряя  тяжкий  путь  Руси,  России,  Империи
Российской.  Войны и  восстания дымятся кровью и  пожарами по  всей  стране,
первой в  мире  по  пространству.  Размеренный шаг  русской армии  с  равной
тяжестью ступает в  лужи  иностранной и  в  лужи русской крови.  Трехгранные
штыки с  одинаковой силой втыкаются в  турецкие,  французские и  в  мужицкие
кишки.  Барабаны бьют  одинаково ровную дробь  перед играющими белыми ногами
императорского коня  на  площади и  перед  вздрагивающими ногами  только что
повешенных бунтовщиков.
 Российские города  равнодушно гордятся своими  годами,  и  блеск  одних
годов затмевается глухим предвестьем других.  Кичится Киев 988 годом,  когда
голая  Русь  полезла в  святую днепровскую воду,  таща  за  собой  Перунов и
Даждь-богов.  Привычно,  как купчиха тысячным перстнем, гордится Москва 1812
годом,  -  а  в  перстне играет зловещий отсвет залпов и пожаров кривых улиц
Пресни.  Ревниво хранит Севастополь пороховую славу одиннадцати месяцев 1855
года, - и с дымом нахимовских бастионов смешивается дым догорающего крейсера
"Очаков".  На  башне  царицы Сумбеки хмурым царским орлом  застыл год  1552,
когда Казань перестала быть ханством,  а  под башней,  выкинутые из  лавок и
дворцов пугачевскими толпами 1774  года,  втоптаны в  грязь шелка,  товары и
животы купцов,  камзолы,  ордена и пудреные головы дворян. Кавказ подымает к
снеговым вершинам десятки  годов  жестокой и  темной  истории завоевания его
аулов.  Иртыш качает в  желтых струях год  1582,  когда на  тундры,  тайгу и
многоводные  сибирские  реки  легло  хмурое  и  тяжелое  слово:   "Сибирское
царство".   Угрюмо  хранит  Гельсингфорс  год   1809,   год   окончательного
присоединения Финляндии "к семье российских народов".
 И молчат города,  все города Российской империи, смотря сквозь дымные и
теплой  кровью сочащиеся цифры  1904-1905,  -  смотря сквозь них  вперед,  в
мутную  и  неизвестную даль  грядущих годов,  молчат и  идут  за  российским
медлительным временем  ленивой,  бестолковой,  толкающейся толпой,  сами  не
зная, куда гонит их гербовая министерская бумага из Санкт-Петербурга...
 Они идут покорной толпой -  разноязычные,  разнолицые,  в  разное время
завоеванные города,  княжества и царства:  Москва, Киев, Владимир, Новгород,
царство  Казанское,   Астраханское,  царство  Польское,  Сибирское  царство,
Псковское государство,  царство Херсонеса Таврического и Грузинское царство,
великое княжество Смоленское,  Литовское,  Волынское, Подольское, Новагорода
низовские земли великое княжество,  великое княжество Финляндское, княжество
Эстляндское,  Курляндское,  Лифляндское, Семигальское, Самогитское, Вятское,
Югорское,  земли иверские,  кабардинские и карталинские,  область Арменская,
государство Туркестанское, - все владения, перечисленные в титуле императора
и самодержца всероссийского,  царя польского,  великого князя финляндского и
прочая,  и прочая, и прочая. И идет среди них Финляндия, хмурая, как темь ее
лесов,  твердая,  как гранит ее скал, непонятная, как ее язык, и враждебная,
как колония.  В  этой толпе российских княжеств и азиатских царств она идет,
ненавидя и  молча,  твердым финским временем.  Не в пример всем им,  великое
княжество   Финляндское,    "составляя   нераздельную   часть    государства
Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на
основании особого законодательства".
 И всероссийский обыватель, попадая в Финляндию, чувствует себя не дома,
здесь он  -  всегда в  гостях.  Он  старается идти по улице не толкаясь,  он
приобретает неожиданно вежливый  тон  и  даже  извозчику  говорит  "вы".  Он
торопливо опускает пять пенни в  кружку,  висящую в входной двери в трамвай,
опасаясь  презрительно безмолвного  напоминания  кондуктора  -  встряхивания
кружкой перед забывчивым пассажиром. Чистота уличных уборных его ошеломляет,
и  он  входит в  их  матовые стеклянные двери,  как  в  часовню,  -  молча и
благоговейно.   Он  деликатно  оставляет  недоеденный  бутерброд  за  столом
вокзального  буфета,   где  за  марку  можно  нажрать  на  все  пять  марок.
Всероссийский обыватель ходит по  улицам Гельсингфорса,  умиляясь сам себе и
восторгаясь заграничной культурой, тихий, как на похоронах, и радостный, как
именинник...
 Но  истинно-русский человек не  может быть долго трезвым на собственных
именинах:   он  робко  напивается  в  ресторане,  и  вино  разжигает  в  нем
патриотическое самолюбие.  Чья страна?  Финская?  Что это за финская страна?
Чухляндия!   Провинция  матушки  России!   Кто  здесь  хозяин?..  Российский
обыватель  вспоминает  фельетоны  Меньшикова в  "Новом  времени",  где  ясно
доказывается,  что  Россия погибнет от  финнов,  поляков и  жидов.  Тогда он
хлопает  кулаком по  столу.  Шведы  и  финны  брезгливо оглядываются.  Потом
появляются полицейские в черных сюртуках и молча выводят его в автомобиль, -
даже  не  дерутся.  В  полицейском управлении точно и  быстро называют сумму
штрафа  она крупна так, что веселье и удаль спадают. С этого дня российский
обыватель начинает отвечать чухнам  их  же  ненавистью,  перестает умиляться
порядком  и   теряет  всякий  вкус  к  газовым  плитам,   дешевым  прокатным
автомобилям  и  автоматическим выключателям на  лестницах,  включающим  свет
ровно на столько времени,  сколько нужно трезвому человеку,  чтобы подняться
на  самый верхний этаж.  Он  живет в  Гельсингфорсе напуганно,  скучно,  без
размаха. Скучная страна Финляндия!
 Но в Гельсингфорсе стоит флот,  в Свеаборге - крепость, на Скатуддене -
порт,  в  Мариинском дворце -  генерал-губернатор.  Поэтому в  Гельсингфорсе
живут семьи флотских офицеров,  портовые чиновники,  семьи гарнизона, врачи,
чиновники генерал-губернатора,  торговцы,  финансисты, преподаватели русской
гимназии.  В слоеном пироге шведо-русско-финского гельсингфорсского общества
флотские офицеры вкраплены блестящими цукатами в верхний, лучший слой они -
украшение,  блеск и  вкус,  и  перед ними меркнут деньги шведских и  русских
финансистов,   тускнеет  административное  величие   генерал-губернаторского
двора.
 Они -  хозяева,  и в этом им никто не откажет.  Гельсингфорс -  столица
флота.
 Это русское население финского города не похоже на приезжих обывателей.
Оно  привыкло  к   особенностям  Гельсингфорса,   половина  из  них  говорит
по-шведски,  они принимают как должное газовые плиты, центральное отопление,
буфеты-автоматы,  финскую честность и уличные уборные,  чистые, как часовни.
Они  воспитывают изящных невест  для  шведских коммерсантов и  для  флотских
офицеров,  колеблясь между числом акций и  числом просветов на погонах,  так
как и акции и просветы имеют равную склонность к увеличению в количестве,  а
следовательно,  и к упрочению благосостояния. Они обставляют гостиные легкой
финской мебелью,  едят  перед супом простоквашу с  корицей без  сахара,  они
вешают над крахмальными скатертями овальных столов уютные огромные абажуры и
поддерживают  в  своих  квартирах  нерусскую  чистоту  с  помощью  шведок  и
финнок-горничных.  По  вечерам  в  эти  квартиры входят  флотские офицеры  -
статные,  высокие,  маленькие или толстые, но все одинаково милые, изящные и
остроумные  они просят у  хозяйки разрешения снять оружие и бросают кортики
на столики перед зеркалом в  передней.  Кортики лежат на полированном дереве
грудой, и зеркала отражают слоновую кость и золото их рукояток, переливчатый
муар черных портупей.
 Если  составляется компания,  квартиры  пустеют,  -  тогда  общество на
автомобилях закатывается провернуть в "Фению",  "Берс", "Кэмп", "Сосьете". В
ресторанах музыка,  свет,  легкий  ужин  и  легкое  вино,  провороты веселы,
искристы,  и близость женщин - интересных, остроумных и непродажных женщин -
волнует. Флирты мгновенны, романы молниеносны, отблеск моря лежит на гладком
сукне сюртуков и  ослепительных уголках воротничков,  -  море не ждет,  море
торопит ловить жизнь,  радость и женщин.  Пусть это море рядом, пусть нет из
него  выхода  в  океаны,  пусть  давно  забыл  российский флот  кругосветные
трехгодичные плавания и  корабли стоят на  рейде,  как стояли летом и  будут
стоять весной,  но море зовет,  море торопит, вино подогревает романтические
мечты,  и  женщины влюбляются в моряков,  и моряки влюбляются в женщин,  как
будто  эскадра утром уходит в  океан.  Невесты уезжают раньше,  а  под  утро
рестораны  выбрасывают разделенные проворотом компании:  пары,  пары,  двое,
двое - черное пальто и шелковое манто, николаевская шинель и пушистая шубка,
черное   пальто   и   голубая   шляпка,   лейтенанты   и   жены   чиновников
генерал-губернатора,  жены  капитанов  второго  ранга  и  мичмана,  капитаны
второго ранга и блестящие вдовы.  Автомобили гудят и шуршат по снегу.  Ключи
отдельных ходов  холостых квартир дрожат в  горячих пальцах,  автоматические
выключатели гасят  свет  на  предварительном поцелуе  у  двери.  В  холостых
комнатах,  в  ящиках  бесполезных  письменных  столов  -  коробки  конфет  и
бенедиктин,  на  постели -  свежее,  прохладное белье  и  далеко на  рейде -
корабль  во  льду,  завтра  потребующий службы,  а  сегодня дарящий блеск  и
берег...
 Если ж  нет холостой комнаты,  шоферу говорится:  "Большой круг",  -  и
автомобиль не  торопясь  везет  пассажиров кругом  города,  но  пассажиры не
смотрят на лунный пейзаж, и шофер никогда не оглянется в окошечко за спиной.
Купе  автомобиля тесно и  уютно,  как  каюта,  мостовые ровны и  чисты,  как
корабельная палуба,  и  автомобиль катится по ним гладко и  легко,  как сама
лейтенантская жизнь.  Маршрут  "большого круга"  установлен точно,  и  шофер
уверенно поворачивает руль  на  углах улиц:  маршрут жизни так  же  известен
мичманам,  и  служба  поворачивает руль  на  перекрестках годов  уверенно  и
спокойно.  На одном из поворотов лунный луч, переместившись, падает на погон
пальто,  и над двумя его звездочками сверкает третья - брильянтовая слезка в
розовом женском ушке  через полтора года, в первый день пасхи, служба также
повернет руль -  и третья звездочка на погоне сделает мичмана лейтенантом, и
жизнь покатится по другой,  такой же чистой и ровной улице. Дорога накатана,
повороты заранее известны,  и  всякая  улица  имеет  свое  начало  и  конец.
Лейтенантские и мичманские улыбающиеся губы вбирают в себя женский рот одним
и тем же изученным движением.  Женщины безвольно расслабляют плечи и туманят
взор часто мерцающими ресницами,  обозначая этим,  что  далее сопротивляться
они   не   в   силах.   Тогда  лейтенанты  придают  лицу   хищное  выражение
всепоглощающей страсти и  (задернув занавеску сзади шофера) смелым движением
руки  распахивают шубку  оттуда  вздымаются теплые волны  аромата,  и  руки
безошибочно разбираются в складках платья... Все имеет свой маршрут - жизнь,
служба, любовь, - везде свои накатанные дороги...
 Но  снаружи  в  автомобиль проникает  зловоние.  Оно  отравляет воздух,
перешибает теплые ароматы, и шофер резко ускоряет ход, обгоняя темно-красные
цистерны  ассенизационного обоза:  Гельсингфорс пользуется покровом  ночи  и
загородным шоссе также и для очистки города.  Лейтенанты и дамы,  не изменяя
страстного выражения лица, стараются не замечать струи зловония, густой, как
мед:  есть вещи, замечать которые неприлично. Можно брать руками сокровенные
части тела баронессы, но их нельзя назвать своими именами, хотя эти же слова
произносятся перед  сотней  матросов  вслух.  Жена  капитана  первого  ранга
позволит проделать с  ней такие вещи,  от которых откажется проститутка,  но
она  никогда не  простит любовнику,  если он  выйдет от  нее в  уборную,  не
притворившись,  что идет говорить по телефону: законы общества непреложны, и
нельзя сворачивать с накатанных дорог.
 Темно-красные цистерны, отравляя лунный пейзаж зловонием, катятся рядом
с  автомобилем,  разбалтывая внутри  себя  сочные бифштексы,  нежных розовых
омаров,  землянику,  шоколад,  зернистую икру, дорогое вино - как назывались
все  эти  разнообразные вещи,  недавно  еще  бывшие  украшением ресторанного
стола,  а  теперь  неразличимо смешанные в  мерзкую  зловонную жижу.  Старый
замшелый финн сидит на цистерне,  привычно вдыхая вонь и медленно прожевывая
взятый из  дому  кусок  хлеба.  Лунный луч,  переместившись,  падает на  его
колени,  и  тогда ярко сверкают три звездочки на этикетке коньячной бутылки,
подобранной в выгребной яме,  -  бутылка,  если ее вымыть,  стоит пятнадцать
пенни,  одну седьмую часть его ночного заработка.  Старик равнодушно смотрит
на обгоняющие его автомобили:  шоссе одно,  одна дорога,  одни и те же ухабы
встряхивают роскошное содержимое его цистерны и бесшумных автомобилей...
 Гельсингфорс был, как всегда, праздничен, чист и ярок. Юрий Ливитин шел
по коротким улицам своей особенной походкой, спокойный и сдержанный, изредка
оглядывая себя в  зеркальных стеклах витрин.  Город отдан флоту -  и  лучшая
улица,  Эспланада, упирается в Южную гавань, где стоят в самом центре города
миноносцы.  Сюда  же,  к  гранитной  набережной,  пристают  катера  линейных
кораблей и  крейсеров,  стоящих  на  рейде.  Набережная чиста,  пустынна,  и
дневальные застыли неподвижно у тех мест,  куда пристают катера их кораблей.
Юрий всмотрелся в ленточки и, найдя матроса, у которого на лбу тесно сжались
высокие золотые буквы:  "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский",  подошел к
нему.
 - Что, братец, катер скоро?
 Матрос неуверенно отдал честь.  Черт  его  знает,  полагается или  нет?
Гардемаринов на флоте нет,  они плавают на учебных кораблях, и матросу никак
не  вспоминается,  -  начальство ему гардемарин или не  начальство.  Все над
матросом начальство, - лучше перетянуться, чем не дотянуться.
 - Через десять минут подойдет, господин гардемарин!
 Юрий откозырнул и сказал с небрежной ласковостью:
 - Вольно, братец! Опусти руку.
 Ему  очень  хотелось  поговорить  с  матросом.  К  разговору  побуждало
приподнятое праздничное настроение и  впервые услышанное обращение "господин
гардемарин", приятно ласкающее слух.
 - Ты в какой роте?
 - Так что четвертой роты, господин гардемарин!
 - Четвертой?  Значит, у лейтенанта Ливитина? Ну, как он? Хороший ротный
командир?
 - Так точно, господин гардемарин, не обижаемся.
 - Строгий или нет?
 - Известно, службу спрашивают...
 - Ну, а в роте его любят?
 - Так точно, господин гардемарин, любят.
 - Так... Ну, а ты какой губернии?
 - Вологодской губернии,  Кадниковского уезда, Сольцевской волости, села
Малые Сольцы, господин гардемарин!
 - Вологодской? Ну, что из дому пишут? Урожай как нынче?
 Матрос покраснел с натужливого разговору.  Вот привязался барчук: какой
ему урожай в мае месяце?
 - Ничего урожай... обыкновенный, господин гардемарин...
 К  пристани подкатил извозчик,  и с пролетки соскочил лейтенант в белом
кителе.  Черные усики его  были подстрижены над губой,  и  это придавало его
узкому тонкому лицу неуловимый оттенок щегольства и тщательной аккуратности.
Он небрежно поднял руку к  козырьку,  отвечая Ливитину,  вытянувшемуся возле
матроса, и, сощурясь, взглянул на дневального.
 - Катера не было?
 - Никак нет, вашскородь!
 Лейтенант походил,  посвистел,  сложив губы  трубочкой,  швырнул носком
узкой английской туфли камешек в воду и потом подошел к Ливитину.
 - Вы к нам, гардемарин?
 - Так точно, господин лейтенант! Я брат лейтенанта Ливитина.
 - Очень рад!  Греве,  Владимир Карлович...  Ливи часто читает нам  ваши
остроумные письма. Курите? Прошу...
 Он разговорился с  Ливитиным о корпусе,  о преподавателях,  безошибочно
вспоминая их прозвища,  и  совершенно очаровал Юрия неподдельным интересом к
его отметкам,  шалостям и  планам на будущее.  Однако с той же легкостью,  с
какой он вел этот разговор,  он оставил Юрия, как только на пристань подошли
еще три офицера.  Ливитин с  напускным равнодушием прислушивался к его живой
болтовне, полной непонятных ему намеков, оборотов речи и прозвищ.
 В  катере Юрия забыли пригласить в  кормовую каретку,  и  он стал около
рулевого,  делая вид,  что именно здесь ему хотелось быть.  Однако самолюбие
пощипывало,  и лейтенант Греве показался далеко не таким очаровательным, как
это было на пристани.
 Катер,  содрогаясь своим  широким  и  низким  корпусом  и  часто  стуча
машиной,  обогнул остров и повернул к рейду. Рейд застыл, распластавшись под
утренним солнцем ровной и  свежей гладью,  бесцветной у  катера и синеющей к
горизонту.  "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" вдавился в  нее тяжко и
грузно,  и казалось, что серо-голубая броня его бортов отлита одним куском с
серо-голубой  водой.  Он  огромен,  молчалив и  недвижен.  Палуба  широка  и
просторна,  как  соборная паперть.  Четыре орудийные башни  одна  за  другой
встали в  ряд с  кормы до  носу  их длинные стволы вытянулись из амбразур в
стремительном поиске врага и  так и застыли над палубой.  От простора палубы
башни кажутся небольшими и броня их -  невесомой. Но броня тяжела: она одела
башни и рубки толстой двенадцатидюймовой коркой, она перекрыла корабль вдоль
и  поперек тяжкими листами и окружила борта тысячепудовым поясом.  Броня так
тяжела,  что громадный корабль, раздавливая воду, утонул в ней двумя третями
своего корпуса,  оставив над поверхностью воды только низкий борт и  палубу,
как отдыхающий на воде пловец оставляет над водой один рот -  только чтоб не
захлебнуться.  Низки  борта,  и  потому не  понять береговому человеку,  как
огромен  этот  линейный корабль и  сколько этажей,  трапов  и  глубоких шахт
скрывается в его подводном чреве.
 Между  башнями  полнотелые дымовые  трубы  вздымаются из  палубы  двумя
высокими прямыми колоннами.  Мачты,  отягощенные внизу рубками и  мостиками,
стремительной  стальной   спиралью   пронизывают   их   сложное   и   тяжкое
металлическое сплетенье и,  освободившись,  взвиваются в  небо ровным прямым
деревом стеньг,  истончаясь,  легчая,  обостряясь в  тонкие иглы флагштоков.
Если закинуть голову и  смотреть на флагшток,  то кажется,  что облака бегут
совсем рядом с ним и что там - постоянная свежая и легкая тишина.
 Нет  на  корабле  более  достойного  места  для  флага  в  бою.   Здесь
распластывает его  быстрое движение корабля  здесь  реет  над  эскадрой его
синий косой крест,  угрожая и  презирая  здесь не  обжигает его  трепещущих
складок горячий огонь,  пузырями вылетающий из длинных стволов орудий,  и не
закрывает его гордости и славы желтый дым залпа.  А когда вода, ринувшаяся в
пробоины,  нальет доверху все шахты,  все этажи и все человеческие рты, даже
когда она,  проглатывая дым и жар, шипя, польется сверху в дымовые трубы, то
и  тогда  флаг,  охраняя честь и  доблесть российского императорского флота,
последним уйдет в  воду...  Именно этот образ нравился Ливитину:  уходящий в
воду флагшток с трепещущим на нем а