, боимся! - горячо воскликнул Морозов. - И в этом все несчастье! Мы
в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции... И сами ведем их
к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы...
 - Исключите меня,  сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело -
служба, и боле ничего.
 - Ширма! Вы прячетесь!

 Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова,  Павла Кузнецова... Егора Советова
- к  содержанию в  военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь
месяцев...

 - Не  спрячетесь,  Николай Петрович,  за  службу!  Мы  сами эту  службу
создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов...
 - Ну,  здесь  пошли  обличения,  -  сказал  насмешливо лейтенант и  сел
поудобнее.  -  У  вас  необыкновенно высокая душа,  мичман  Морозов,  просто
приятно!

 Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров,  матросов
второй статьи... считать по суду оправданными.

 - Николай Петрович,  -  сказал Морозов,  мучительно морщась, - зачем вы
всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти
обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
 - Не только понимаю,  но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, -
сказал лейтенант,  тщательно приминая папиросу.  -  Трагедия - совершенно по
старику Станюковичу:  жестокий старший офицер  и  прекраснодушный порывистый
мичман.  Последний мучается несправедливостью и -  как это?  -  "бледный,  с
горящими глазами,  он подошел к  старшему офицеру.  "Позвольте вам заметить,
господин кавторанг,  что вы подлец",  - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры
ахнули,  Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил ее на
щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман,
натурально,  стреляется,  только попросил бы - не в моей каюте и не из моего
револьвера.
 - Вы все шутите,  -  сказал Морозов уныло, - а мне на душе так паршиво.
Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!
 - Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось?
- усмехнулся лейтенант. - А потом - советую в сельские учителя. Схема ясная:
"от ликующих,  праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан
погибающих..."
 - Прощайте, - сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.
 - Сядьте и  сохраняйте спокойствие,  -  усадил его  силой лейтенант.  -
Никуда вы сейчас не пойдете.  Вы находитесь в  состоянии аффекта,  в котором
человек очень свободно может заехать в  морду старшему офицеру и  трагически
кинуться за  борт.  Я  вас  понимаю:  вам хотелось бы,  чтобы я  прижал вашу
многодумную голову  к  своей  груди  и  восхитился бы  вашими переживаниями.
Ах-ах,  какая,  мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай
ему папиросу!
 Юрий положил на стол приговор.
 - А знаешь,  Николай,  - сказал он, доставая портсигар, - действительно
что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.
 - Вот  еще  подрастающий борец за  правду!  -  кивнул на  него Морозову
лейтенант.  -  Оба вы -  слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но
один - мой брат, а другой - друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.
 Юрий присел на край койки.
 - Прежде всего,  во  избежание недоразумений,  поставим точки над  "i":
Шиянов  -  трус,  Греве  -  бездушный  карьерист  (по  терминологии того  же
Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости...
Как, по-вашему, командир - тоже подлец?
 - Н-нет,  -  сказал Морозов неопределенно,  - почему же? Ему Шиянов так
все рассказал...
 - По вашей логике - он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он
не вышел.
 - Правда, - сказал Юрий.
 - Очень приятно. А адмирал?
 Морозов махнул рукой.
 - Этот кочегаров и в глаза не видел!  Ему дали дознание, сфабрикованное
Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не
вызвали, так ловко повернул дело Веткин...
 - Зачислим в  подлецы  Веткина  и  Гудкова,  а  также  все-таки  и  его
превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
 - Могло, - опять согласился Юрий.
 - Брат более последовательный либерал,  чем вы, Петруччио! Итак, кто же
не  подлец?  Один мичман Морозов?  Неверно.  Он умолчал и  не поднял вовремя
шума.
 - Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
 - Прошу принять в  вашу компанию подлецов и  меня,  -  сказал Ливитин с
поклоном,  -  я  знал эту историю и мог попросить катер.  Мое выступление на
суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo* - я подлец.
 ______________
 * Следовательно (лат.).

 - Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
 Лейтенант еще раз поклонился.
 - Мерси!  Итак,  получается,  что подлецы -  все офицеры,  а кроткие их
жертвы -  матросы.  Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры
не  были бы  подлецами,  -  то  есть лейтенант Греве выслушал бы  претензию,
кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы
невинность,   командир  благословил  бы  сию  кроткость  агнцев,  а  адмирал
пригласил  бы  всех  устроителей  этой  мирной  справедливости  на  парадный
завтрак... Какая счастливая Аркадия!
 Лейтенант даже вздохнул.
 - И  дошла бы  сия Аркадия до морского министра.  И  написал бы морской
министр на  розовой бумаге  поздравительное письмо  участникам торжества:  в
ознаменование,  мол,  умиротворения  на  флотах  и  полного  согласия  между
офицерами и  матросами отдаю,  мол,  под суд за бездействие власти адмирала,
командира,  старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана
Морозова как ротного командира... И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы
миноносцы в  Кронштадт перечисленных лиц.  А вместе с ними -  прислушайтесь,
Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя
во фронте в числе более восьми человек...
 - Значит,  все дело в этой мертвой цифре:  "восемь"?  -  сказал Морозов
раздраженно. - А если бы их было семь?
 - Тогда вообще ничего бы не было,  -  рассмеялся Ливитин. - Бунта бы не
было!  Бунт бывает - обратите ваше внимание - лишь при числе бунтующих более
восьми человек!
 - Что за чепуха? - обиделся Юрий.
 - Не чепуха,  а законы Российской империи,  - строго сказал лейтенант и
усмехнулся. - Вы желаете существовать, мичман Морозов? Желаете, надеюсь. Так
будьте любезны хранить законы и поддерживать их чистоту. Ибо государство, из
коего  вынут  хоть  один  закон,  немедленно обратится в  груду анархических
развалин... Вот в чем сила мистической цифры "восемь"!
 - Вы говорите, что вы не революционер, - сказал Морозов спокойно. Хмель
сошел  с  него  вместе с  волнением:  одно,  очевидно,  питало другое.  -  А
по-моему,  о вас надо сообщить в жандармское управление...  Если я вас понял
правильно, вы предлагаете изменить систему законов Российской империи?
 Лейтенант Ливитин осторожно стряхнул пепел и кивнул головой.
 - Вы необычайно проницательны, Петр Ильич, это совершенно моя мысль.
 - Значит - надо делать революцию?
 - Тем, кого беспокоят эти законы, - да...
 - А вам?
 - Меня они не беспокоят.  И вас,  смею заверить, не беспокоят. И его, -
лейтенант кивнул на Юрия,  - и его не будут беспокоить... Они беспокоят тех,
кого они давят.
 - То есть матросов?
 - Не  только  матросов,  -  сказал  Ливитин,  удобно вытягивая ноги,  -
примерно семь или восемь десятых населения нашей цветущей страны...
 Морозов даже оглянулся на дверь.
 - Тогда революция неминуемо должна быть?
 - Всенепременно и обязательно, - охотно подтвердил лейтенант.
 Юрий, уже давно хмурившийся, наконец взорвался:
 - Если  продолжать  твою  логику,   выходит,   что  надо  самому  стать
революционером, иначе эта неминуемая революция тебя раздавит!
 - А это -  как на чей вкус,  -  улыбнулся лейтенант.  -  Меня лично эта
профессия не шибко восхищает:  хлопотно и  пахнет каторгой...  И кроме того,
ничего не  может быть  гаже фигурки российского революционного интеллигента:
брошюрки,  сходки,  хождение в  народ и  горящие глаза,  благородные речи  о
страдающем меньшом брате,  -  словом,  революция на  полный ход  до  первого
классного чина в  департаменте или первого гонорара за  полезную адвокатскую
деятельность.  И тогда -  просвещенный либерализм и лицемерные воздыхания...
Петруччио,  не сердитесь: не вы один, подавленный мировой несправедливостью,
трагически хватались за  пистолет.  Только  потом  все  эти  прекраснодушные
самоубийцы  благополучно примиряются с  мировой  несправедливостью,  получив
казенное место и приличное жалованье... Слякоть!
 - Однако многие из них пошли на виселицу за революцию, - горячо перебил
Морозов.  -  Это - тоже слякоть? При всем вашем цинизме вы не смеете унижать
подвижничество народовольцев, декабристов, лейтенанта Шмидта...
 - Не галдите вслух,  мичманок,  здесь военный корабль, - сказал Ливитин
серьезно.  -  Я  не  про  них.  Никому  не  возбраняется бесплодно лазать на
Голгофу, бесплодно, потому что все равно революцию сделают не они. Революция
придет снизу,  мимо вашего героического фрондерства.  И  будет эта революция
совсем не  такой,  какой вы  себе ее  представляете  не  дай бог,  если она
случится в нашем поколении, благодарю покорно...
 - Если вы так отчетливо видите приближение революции,  - ехидно вставил
Морозов,   -   тогда  будьте  последовательным:  давите  ее,  чтоб  дотянуть
благополучно свое поколение.
 - Почитайте,  Петрусь,  "Историю Пугачевского бунта", господина Пушкина
сочинение,  почитайте и  взгляните революции в  лицо.  Она  будет  страшна и
истребляюща. Пугачев был умный мужик и смотрел в корень: бей бар и господ, а
после,  мол, разберемся, что к чему! Вы знаете, какая сила поперла за ним на
этот клич? Сообразите, чем вы эту силищу удержите? Не этим ли? - Он подкинул
на ладони браунинг и пренебрежительно швырнул его на койку.  -  Самоутешение
идиотов!  Девять зарядов и  девять сотен  Митюх  -  арифметика убедительная.
Предоставим Шияновым и  Греве  верить  во  всемогущество этого  талисмана...
Задача жизни,  мои  юные  друзья,  заключается не  в  том,  чтобы сдерживать
перстом жернова истории,  а  в  том,  чтобы между этими жерновами найти свое
место.  Всякое поднявшееся на  дыбы  зерно  будет размолото в  муку.  А  то,
которое  найдет  свою  ямочку,  уляжется  в  нее  и  не  будет  подыматься в
возмущении   -   будет   благополучно   крутиться...   Вот   вам   философия
непротивления,  исправленная и  дополненная  лейтенантом  Ливитиным.  Открой
дверь, Юрик, это, наверное, о катере докладывают.
 Но  в  открывшейся двери  стоял  боцман Нетопорчук.  Он  был  красен от
волнения и напряжен заранее.
 - В чем дело, боцман? Ко мне? - спросил Ливитин.
 - Дозвольте, вашскородь, доложить...
 - Дозволяю.
 - Дозвольте,  вашскородь,  прощенья просить,  как я  обознался с  вашим
братцем, господином гардемарином, - начал Нетопорчук хрипло, моргая глазами.
- Так что,  вашскородь,  они,  значит,  вышли ночью оправиться и не по форме
одеты были...
 - Знаю, - сказал Ливитин, и Нетопорчук переступил с ноги на ногу.
 - Так  что  окажите  милость,   вашскородь,   простите  за  глупость...
Кальсонов сперва на  них  не  было видно,  я  потом разглядел,  что кальсоны
господские... Разве бы я позволил?..
 - У него проси прощенья,  не у меня,  - сказал лейтенант, отводя глаза.
Морозов тоже опустил голову, тщательно приглаживая уголки приговора.
 Нетопорчук, затосковав и багровея до шеи, повернулся к Юрию.
 - Простите за глупость, господин гардемарин, - проникновенно сказал он,
подымая на него глаза.
 Юрий  покраснел.  Взрослый человек,  серьезный и  печальный,  смотрел в
глаза преданно и виновато.  В этом было какое-то позорное и гадкое ощущение,
точно кто-то целовал ему сапоги, а он старался отдернуть ногу.
 - Я ничего...  я даже не помню...  Ступай,  пожалуйста, - ответил Юрий,
неловко путаясь в словах.
 - Тогда дозволите идти,  вашскородь?  -  спросил Нетопорчук, облегченно
вздыхая.
 - Ступай, - кивнул ему лейтенант и потянулся за папиросами.
 Нетопорчук вышел. Неловкое молчание повисло в каюте. Все трое не хотели
смотреть друг  другу  в  глаза.  Лейтенант медленно закуривал  спичка почти
догорела,  когда он щелчком швырнул ее в пепельницу,  и тогда мичман Морозов
резко встал.
 - Как  все  это  подло...  мерзко...  гадко...  -  сказал он,  морщась,
раздельно кидая слова,  как плевки,  и складывая приговор дрожащими пальцами
вдвое,  вчетверо,  в восемь и в шестнадцать раз.  -  Ужасный, организованный
абсурд! Николай Петрович, как вы можете...
 - Войдите!  -  громко крикнул лейтенант,  и Морозов замолчал, не находя
пальцами кармана.
 - Катер подан,  вашскородь,  приказано доложить,  - сказал рассыльный с
вахты, вытянувшись в двери.
 - Хорошо,  ступай, - ответил лейтенант, вставая. - Ну, собирайся, Юрий,
поцелуемся! Петруччио, я прошу вас не уходить из моей каюты. Вам некуда идти
и незачем...
 В катере Юрию стало грустно.  Он сидел один в кормовой каретке,  слушая
негромкий рокот машины.  "Генералиссимус" бесшумно и  плавно отступал назад,
слабо  освещенный последними косыми  лучами огромного солнца,  сплюснутого у
горизонта,  и  было  нельзя различить на  корме высокую фигуру брата.  Может
быть, он спустился уже в кают-компанию.
 Юрий вздохнул.  Она  снова просияла перед ним всеми люстрами,  лампами,
белыми  кителями,   серебром  и   скатертью  стола   -   волшебным  видением
праздничной,  чудесной жизни,  далекой целью нудных и  утомительных трех лет
несвободного гардемаринского прозябания.  Настоящий корабль, сверкнувший ему
тремя днями великолепной флотской службы,  маня,  отходил вдаль. Он медленно
поворачивался,  меняя очертания (катер огибал линкор с  носа),  и  мачты его
быстро сходились.  На момент они слились в  одну,  и  тогда "Генералиссимус"
потерял свою  огромную длину:  он  грузно  расселся вширь,  оплывая броней с
башен  и  рубок книзу,  как  будто она  не  могла сдержать своей собственной
тяжести и медлительно стекала к бортам,  как незастывшая краска, наслаиваясь
и утолщаясь темно-голубыми своими потеками.  Низкий,  неподвижный и грозный,
он  уставился пустыми  глазницами якорных  клюзов  в  воду  перед  собой,  и
казалось,  что тусклое тонкое ее  стекло было прогнуто у  бортов спокойной и
непомерной его тяжестью.  На баке,  где тонко торчал гюйсшток с разноцветным
гюйсом, было безлюдно. "Генералиссимус" молчал, и молчание лежало на рейде.
 Внезапно корабль вскрикнул высоким,  жалобным,  протяжным криком.  Звук
родился непонятно откуда.  Казалось, это кричал сам корабль, и то, что голос
его был слаб и высок,  было неожиданно страшным.  Чистый, тонкий вопль повис
над тишиной рейда,  продержался несколько секунд, потом упал на октаву вниз,
и  печальные,  медлительные квинты начали безнадежную жалобу на  неизвестном
языке.
 Это была обыкновенная повестка -  сигнал, играемый на горне за четверть
часа до спуска флага.  Юрий слышал ее в плаванье каждый день, но никогда еще
она не рождала в нем такой печальной тревоги, как сегодня. До сих пор сладко
трогавшая его чувствительность и вызывавшая неопределенные мечтания, сегодня
она  была неприятно томящей.  Большой,  могучий корабль,  отступающий вдаль,
очевидно,  плакал неуклюжими и страшными мужскими слезами,  и от этого стало
неуютно.  Юрий решительно встал,  приписав этот горький осадок исключительно
своей грусти от расставания с "Генералиссимусом", и вышел из каретки на борт
катера, чтобы отделаться от неприятного впечатления.
 Вдоль  кожуха безобразной грудой лежали сундучки и  какие-то  корзинки,
сваленные  как  попало.  Крючковой  среди  них  стоял  одиноким  столбом  на
пожарище.
 - Что  это  за  багажный вагон?  -  спросил Юрий шутливо и  достал было
портсигар,  чтобы  угостить  крючкового папиросой  и  в  разговоре забыть  о
тоскливом крике корабля.
 Крючковой посмотрел на него сбоку, не поворачивая головы.
 - Приказано сдать на "Бдительный". Осужденных вещи.
 Юрий смешался. Тон крючкового был серьезен. Шутки его матрос не захотел
принять,  и это было унизительно. Он повернулся, небрежно насвистывая, чтобы
сохранить достоинство, и взглянул вперед.
 "Бдительный" вырастал впереди узким  и  хищным своим телом.  Игрушечный
трапик в четыре ступеньки был важно спущен с борта и гордился медными своими
стойками  и  толстыми  фалрепами,  обшитыми красным  сукном,  совсем  как  у
больших.  На  палубе  было  пусто.  У  среднего люка  неожиданно и  волнующе
возникла фигура часового. Острый штык его торчал в небо. Наличие этого штыка
в совсем не положенном месте палубы было понятно, неприятно и зловеще.
 Этот штык,  плач повестки,  сундучки и корзинки, гюйс на пустынном баке
молчаливого  "Генералиссимуса",   браунинг  Морозова,   приговор  слились  в
неразрывную цепь  ассоциаций,  и  она  давила  сердце  тревожным и  неловким
ощущением.     Пустяки,     походик    будет!    На    миноносце,    набитом
бунтовщиками-кочегарами!..
 Но  над  трапиком,  встречая катер,  белым ангелом-хранителем склонился
розовощекий мичман.  Юрий узнал в  нем Петрова,  который год назад в корпусе
был унтер-офицером его отделения. Поэтому (и потому еще, что приезд Юрия был
предварен  семафором  лейтенанта Ливитина) его  приняли  на  миноносце,  как
родного,  и  Петров тотчас провел его  в  кают-компанию.  Она была светлой и
душистой,  крохотной,  как бонбоньерка, и необыкновенно уютной. Круглый стол
занимал почти всю  ее  площадь,  над  диванами вокруг него нарядно и  весело
сверкала эмалевая краска выжженных по ореховой панели орнаментов и  картин в
билибинском вкусе -  витязи,  жар-птицы, Иван-царевичи и Елены Прекрасные, -
собственноручный подарок кают-компании от старшего офицера. В одной из кают,
двери которых выходили прямо к круглому столу,  бросался в глаза необычайный
абажур:  с подволока, охватывая тонким прозрачным батистом яркий матовый шар
лампы,  свисали дамские кружевные панталоны с голубой ленточкой, продернутой
в прошивке.
 Петров,  спустившись вместе с Юрием,  представил его сидевшим за столом
командиру, старшему офицеру, ревизору и механику (сам он был здесь вахтенным
начальником и  штурманом).  Офицеры радушно протягивали Юрию  руки,  называя
себя и одновременно не забывая гостеприимства.
 - Старший  лейтенант Петров-Третий,  -  сказал  командир.  -  Чайку?  С
коньяком?..
 - Мичман Петров-Девятый, прошу любить и жаловать, - подхватил ревизор и
подвинул к Юрию сахарницу. - Вы до Кронштадта с нами? К подъему флага будем,
адмирал торопит.
 - Лейтенант Петров-Седьмой,  -  сказал механик, а старший офицер сперва
крикнул в буфет:
 - Вестовые,  стакан!  -  и  потом протянул Юрию руку в свою очередь.  -
Лейтенант Петров-Пятый. Ночевать, не обессудьте, придется на диване...
 Коллекция Петровых поразила Юрия,  и,  плескаясь в  умывальнике в свете
кружевных  панталон  (хозяином  этой  каюты  оказался  Петров-знакомый),  он
спросил его об этом вполголоса.
 - А вот подите ж,  -  мрачно сказал Петров.  -  Я по старшинству выбрал
минную дивизию,  явился к  адмиралу нашему в штаб,  представляюсь.  "Петров?
Отлично.  На "Бдительный"!" Приезжаю, у них лица вытянулись: еще Петров?.. А
потом  флажок* по  пьяному делу  пояснил:  адмиралу моча  в  голову ударила,
подбирает по фамилиям.  К нам -  Петровых,  а на "Бурном" - Ивановых набрал.
Только там командир подгадил, Гобята по фамилии, всю музыку ему портит.
 ______________
 * Флаг-офицер, штабной офицер для поручений.

 Юрию   хотелось   рассмеяться,    но    унылое   лицо   Петрова   (дыне
Петрова-Четырнадцатого) этому мешало.  Он спрятал лицо в полотенце, а Петров
продолжал:
 - Сволочь адмирал.  Он традицию насаждает, а нам хоть плачь! Телеграммы
путаем,  письма и служба ни к черту, матросы ржут... Да у нас ничего, а вон
на  "Лихом" лейтенант Курочкин стреляться хочет:  к  нему адмирал командиром
Куроедова ляпнул...  Пойдем  чай  пить  до  похода,  у  Третьего  коньячишко
неплохой...
 За  вторым  стаканом Юрий  почувствовал сотрясение стола:  "Бдительный"
выбирал якорь.  Кают-компания была пуста,  и  опять