Ирина.  Это была блестящая женщина,  от которой можно было сойти с ума (Юрий
порядком-таки  был  влюблен  в  невесту брата).  И  чего  Николай медлит  со
свадьбой?  Юрий ждал этого события с нетерпением,  -  можно было бы ходить в
отпуск к  ней (Ирина Александровна имела две квартиры -  одну в  Петербурге,
другую  в  Гельсингфорсе),  и,  кроме  того,  это  выручило бы  Юрия  в  его
стесненных средствах -  до производства, конечно! Юрий не знал, сколько - на
эту деликатную тему он никогда не говорил с братом,  - но знал наверное, что
за  Ириной крупные деньги.  По  крайней мере она  жила широко и  независимо,
стяжав себе в Гельсингфорсе титул "блестящей вдовы".
 Отсутствие денег мучило Юрия больше,  чем квартира во  дворе.  Денег не
хватало,  как правило,  сколько бы их ни перепадало.  Хотя Морской корпус, в
уважение Георгиевского креста и заслуг его отца, воспитывал Юрия на казенный
счет,  одевая,  обувая,  кормя и  даже водя в казенную ложу в театр,  тем не
менее  требовалось иметь карманные деньги.  Они  составлялись из  пятнадцати
рублей в месяц эмиритальной пенсии и из разновременных субсидий от брата,  в
среднем составлявших в месяц ту же сумму.  На эти тридцать рублей нужно было
покупать  перчатки,   ботинки,   тонкие  носки,  так  как  без  всего  этого
гардемаринская форма  отдавала  ужасной  казенщиной,  надо  было  заказывать
папиросы -  хоть не у Режи, как граф Бобринский, но все же не дешевле восьми
рублей за тысячу надо было платить дневальному за чистку сапог и платья три
рубля в месяц,  не меньше... Боже мой, в конце концов была масса расходов, к
которым  обязывал  гардемаринский мундир,  -  совершенно порой  неожиданных,
вроде сегодняшних пяти рублей лихачу, кстати сказать, последних. Приходилось
снова просить в  долг у  Анны Марковны,  которая опять будет говорить жалкие
слова,  что  Юрий  живет "не  по  средствам".  Как  будто есть  кто-нибудь в
Петербурге, кто жил бы "по средствам"!.. Николай, который тоже иногда журит,
что Юрий швыряется деньгами,  сам небось по уши в крупных долгах. Ведь не на
жалованье же он живет в самом деле!
 Свадьба брата положила бы  конец Юриному прозябанию,  мучившему его тем
более,  что  весь  уклад жизни Извековых никак не  отвечал понятиям Морского
корпуса  получался разрыв, сильно отравлявший его настроение и заставлявший
считать дни до производства.
 Производство!
 Оно   мерещилось  вдали,   как   избавление,   как  второе  рождение  -
благословенный прыжок в  сияющий мир,  злорадный расчет с мещанской жизнью у
Извековых. Как Полинька ждала замужества, которое, озарив ее заемным блеском
имени мужа, сделает ее из ничтожной барышни заметной в обществе дамой, - так
Юрий  ждал  того далекого дня,  когда офицерский сюртук ляжет на  его  плечи
сладостной тяжестью подвенечного платья.  Но  если  Полинька была  вынуждена
играть гаммы, тренироваться в обаятельной улыбке, рассчитывать каждый жест и
каждое слово и  даже изучать древний верхнегерманский язык и трепетать,  что
все эти ухищрения все же могут оказаться недостаточными для избежания титула
"старой девы",  -  то  Юрию  никаких особых  трудов для  своего подвенечного
платья прилагать не  приходилось.  Производство в  офицеры ждало его  так же
закономерно,  естественно и  безболезненно,  как ждет гусеницу превращение в
бабочку. Требовалось только время: гусенице - шесть недель, Юрию - три года,
чтобы  получить  вместе  с  блестящим  нарядом  все  права  и  преимущества,
завоеванные до него поколениями офицерской касты.
 Но - три года! Тридцать шесть месяцев, тысяча и одна ночь без утешающих
сказок  Шехерезады,   тысяча  и  один  день  серой,  как  солдатское  сукно,
школьнической жизни!  Этот срок порой казался Юрию непереносимым, особенно в
такие дни контрастов,  как сегодня:  блеск встречи президента -  и пустынная
тишина  квартиры  во  дворе  приглашение графом  Бобринским  на  обед  -  и
последняя пятирублевка...
 В  этих мрачных мыслях он прошел в комнату мальчиков.  Здесь стояли две
кровати -  Пети и  Миши -  и крытая ковром оттоманка,  на которой спал Юрий,
приходя из  корпуса раз в  неделю.  На  письменном столе по  летнему времени
лежали вместо учебников журналы,  теннисная ракетка,  раскрытая книжка Дюма,
гильзы и высыпанный на газету табак.  Юрий зевнул и, взяв журнал, растянулся
на  оттоманке.  Скука стала явной,  но с  двугривенным в  кармане разве куда
пойдешь?
 Наташа,   вошедшая  сказать,   что  чай  подан,  обрадовала  его  своим
появлением.
 - Постой,  Наташа,  куда же  ты?  Когда же  все вернутся?  Тоска у  вас
какая...
 - Не знаю,  Юрий Петрович, - сказала Наташа, оборачиваясь в дверях, и в
глаза ему опять нагло полезла обтянутая розовой кофточкой грудь.  -  Я  и то
сижу вот одна да скучаю...
 - Как одна? А Ильинишна где?
 - Ильинишна  в  Народный  дом  отпросилась,  как  обед  сготовит,  там,
сказывают, нынче гулянье, французов угощают.
 Квартира была пуста!.. У Юрия вдруг вспотели ладони.
 - Ах,  вот что,  гулянье...  да, впрочем, гулянье... Отчего же ты не на
гулянье?..
 - Так дома кому же?  -  сказала Наташа, улыбнувшись, и Юрию показалось,
что  она тоже отлично понимает,  что квартира пуста.  -  Да  и  нагулялась я
нынче,  к портнихе бегала на Выборгскую...  И отчего это трамваи стоят, Юрий
Петрович?
 - Трамваи?..  Не знаю,  отчего трамваи стоят, - ответил Юрий, чувствуя,
как сильно колотится сердце.  - Французов встречают, вот и трамваи стоят, не
проехать...
 - А  на  улице  говорили,  будто погром будет,  -  таинственно сообщила
Наташа, наклоняясь вперед. От этого кофточка ее у воротника расстегнулась, и
неожиданно белое тело ударило Юрию в глаза. - Лавки позапирали, уж булки я с
черного хода брала,  боятся все... И городовых сколько!.. А на мосту казаки,
у вокзала тоже, страх такой!
 - Ну что ж,  казаки...  подумаешь,  казаки!  - ответил Юрий, мучительно
торопясь  вспомнить рецепты  легких  побед,  слышанные в  курилке  от  более
опытных гардемаринов. В разговоре это было необычайно просто, но Наташа, вот
эта,  живая,  одна с  ним в пустой квартире,  казалась недоступной,  а время
шло...  (Смелость,  черт возьми,  смелость!  Женщины любят смелость, не дамы
общества, конечно, а эти - горняшки, бонны, модистки...)
 - Что ж тебя казаки напугали? - продолжал он, смотря ей прямо в лицо. -
Они девушек не трогают... особенно таких хорошеньких, как ты...
 - Да,  не  трогают!  Вы  бы посмотрели,  чего на Нижегородской было!  -
воскликнула Наташа, всплескивая руками и широко раскрывая глаза.
 Юрий спустил с оттоманки ноги.
 - Ну, ну, расскажи, сядь, - сказал он, пользуясь ее оживлением.
 Наташа  в  нервном  возбуждении  присела  на  диван   полные  ноги  ее
обрисовались под тонкой тканью юбки.  Юрий видел этот близкий провал материи
между коленями,  как  видел и  кусочек тела сквозь расстегнувшийся ворот,  -
видел, стараясь смотреть ей в глаза и кивать головой на ее торопливые слова.
Вряд ли он слышал,  что она рассказывала. Слова доносились до него смутно из
какой-то дали, заглушенные и обесцвеченные стучавшей в висках мыслью. Сперва
пошутить, повернуть разговор на что-нибудь двусмысленное, потом погладить...
Руки? Ногу? Или прямо обнять за грудь?.. Наташа волнуется не меньше его, это
ясно видно. Но как это сделать?..
 Наташа действительно была взволнована,  но  совсем не  по  той причине,
какой  хотелось  Юрию.  Страшное  происшествие  встало  перед  ней  во  всех
подробностях так, как она видела его из окна у портнихи, которая доканчивала
Полиньке белую  пелеринку.  Забастовавшие рабочие стояли на  улице  кучками,
пересмеиваясь и  поглядывая в  сторону Литейного моста.  В  ближайшей к окну
кучке  стояла просто одетая женщина,  поминутно поправляя на  голове платок,
держа  за  руку  беловолосую девочку  лет  четырех в  ярко-красном платьице.
Девочка сосала  леденец,  деловито осматривая обсосанную часть  -  много  ли
осталось.  Из  Финского переулка выехали два извозчика  в  пролетках сидели
французские  морские  офицеры  (как   показалось  Наташе   на   самом  деле
кондукторы), усатые, полупьяные, в обнимку каждый со своей дамой...
 - Ну уж и дамы!  - вставил Юрий, сворачивая разговор по-своему. - Какие
ж дамы? Наверное, из этих... ну, знаешь... певички?
 - Постойте, - отмахнулась Наташа. Рука ее случайно коснулась Юрия, и он
поспешно задержал ее в своей.
 - Нет, уж ты постой! Твои дамы, наверное, ночевали с ними где-нибудь, в
гостинице...  Ты не заметила,  как они,  усталые,  наверно?..  Французы ведь
кавалеры лихие,  да еще после плаванья,  понимаешь?..  Знаешь, про них такой
анекдот рассказывают...
 - Да постойте же!  Что дамы! Не все равно, какие они, - перебила Наташа
нетерпеливо.  Страшное  вспомнилось ей,  и  она  заранее  расширила глаза  и
придвинулась к Юрию,  даже понижая голос.  -  Они,  значит, едут, нетрезвые,
развалились,  дам этих обнимают,  а тут вдруг студент -  прыг на тумбу.  "Да
здравствует Франция!"  -  кричит и  запел эту...  ну,  как ее?  Полинька все
теперь играет?
 - "Марсельезу",  - подсказал Юрий, тоже подвигаясь и выражая всем лицом
крайний интерес он даже положил руку на Наташино плечо, будто торопя. - Ну,
"Марсельеза", и что же?
 - А моряки в извозчиках встали и честь отдают,  улыбаются...  Тут их на
руки, качать, "ура" кричат, так и понесли на руках к мосту, и все за ними...
Наро-оду!..  И все смеются - и рабочие смеются, и они, и поют все, а студент
впереди руками размахивает и хохочет...
 Юрий  проклял  свою  медлительную недогадливость:  конечно,  надо  было
придраться к слову "обнимают" и тут же со смехом самому обнять Наташу:  "Как
обнимают?  Вот  так?"  Ну,  а  дальше все само собой пошло бы...  Шляпа!  Он
осторожно спустил руки  ниже ее  плеча,  чтобы при  случае не  растеряться и
обнять как надо.
 Двусмысленность  гимна  здесь,   у  моста,   открылась  во  всей  своей
порочности.   "Марсельеза"  в  звуках  оркестра  на  царской  пристани  была
национальным гимном  дружественной державы  в  рабочих  глотках  Выборгской
стороны  она  была  запрещенной  революционной песней.  Первая  тянула  руки
жандармов к козырькам,  вторая - к нагайкам. Всю выгоду этой двусмысленности
отлично поняли те, кто вел за собой толпу на мост, неся на руках улыбающихся
французских кондукторов, как щит против полицейских пуль и казачьих нагаек.
 Городовые стояли в недоумении:  толпа шла на них - и ничего нельзя было
поделать.  Крик "да здравствует Французская республика",  французские флаги,
вырванные рабочими  из  кронштейнов над  воротами,  растроганные неожиданной
овацией французские офицеры -  французские! офицеры! - как броней прикрывали
толпу  забастовщиков,  пропускать которую в  центр  ни  в  коем  случае было
нельзя.  Городовым смеялись в лицо, и они стояли, переминаясь, поглядывая на
околоточных.  Околоточные ругались сквозь зубы,  почтительно держа руку  под
козырек и поглядывая на пристава.  Пристав в кровь искусал губу.  Третий раз
уже он дергался рукой для привычного знака и всаживал шпоры в бока коня,  но
сдерживался,  взглядывая на пьяных французских болванов,  не догадывающихся,
что наделала их дурацкая патриотическая восторженность.  Конечно,  разогнать
толпу  было  еще  не  поздно,  но  эти?..  Как  потом  градоначальник  будет
оправдываться в посольстве?..  Французские, черт их раздери!.. Офицеры, мать
их растак!  Хоть бы матросы! И занесло же их сюда с Невского, не могли вчера
поприличнее себе девок найти!  Он опять дал шпоры коню и  помчался к  мосту,
опережая толпу,  а городовые расступились, пропуская на мост тысячную толпу,
повергнув этим в изумление полковника Филонова.
 Всего этого Наташа не видела и  видеть не могла.  Не видела она и того,
как  побагровел на  мосту  полицмейстер,  какого  сочного дурака отпустил он
приставу,   не   считаясь  с   его  капитанскими  погонами,   как  мгновенно
распорядился он сам - прожженный в уличных боях квартальный дипломат. Она не
видела  неожиданной  свалки  в   передних  рядах  и  не  могла  слышать  той
убийственной французской речи,  которой  пристав  пояснял полупьяным гостям,
что  толпа вся пьяна,  что овация может кончиться неблагополучно,  сообразно
грубым  нравам выпившего российского простонародья.  Не  видела она  и  того
выжидающего взгляда,  которым  полковник Филонов проводил извозчика,  вскачь
уносившего через мост растроганных заботливостью французов.  Она  видела то,
что  произошло потом,  -  когда "Марсельеза",  все еще гремевшая над толпой,
стала (за  неимением французов) запрещенной революционной песнью,  когда все
понятия стали  на  свои  места,  когда полицмейстер кивнул головой казачьему
есаулу и казаки пригнулись в седлах,  подняли нагайки и марш-маршем ринулись
под уклон моста...
 Что же  до  Юрия,  то он не видел и  того,  о  чем рассказывала Наташа,
путаясь в  словах  и  захлебываясь ими.  Он  видел  ее  нешуточное волнение,
набирающиеся в глаза слезы,  волнующуюся грудь в розовой кофточке - и спешил
уже  утешать ее,  гладя  плечо,  крутую жаркую спину и  касаясь даже  груди.
Сердце его колотилось.
 ...Толпа  ахнула,  заметалась  в  узкой  ловушке  улицы,  растекаясь  в
переулках,  вбегая в ворота, забиваясь в подъезды, вжимаясь в стены домов. У
самого окна портнихи металась группа в  пять-шесть человек.  Женщина в синем
платье,  обезумев,  прижимала к  груди  ту  самую  девочку,  которая  сосала
леденец  теперь она визжала,  запрокинув голову, широко раскрыв рот. Лошади
гремели  копытами по  мостовой и  по  панели.  Молодой казак  озорно  скакал
впереди,  крестя  нагайкой  подворачивающиеся спины.  Улица  выла,  кричала,
проклинала.  В  казаков  полетели камни,  вывороченные из  мостовой,  лошади
скакали,  фыркая,  бесясь казаки на них стервенели. Уже грянуло кое-кому из
них камнем в  бок,  молодому казаку хватило вскользь в  голову.  Фуражка его
упала.  Он  заматерился и  стал хлестать нагайкой по лицам,  вздымая коня на
дыбы и топча им людей...
 - А она было в подъезд,  ребеночка кажет,  а швейцар, верите ли, старый
черт,  дверь под носом -  хлоп... да еще головой качает: нельзя, мол... Она,
бедная,  через улицу, - видно, думала в ворота, - а этот без фуражки налетел
да нагайкой,  нагайкой...  ее,  девочку...  лошадь на дыбы,  копытом топчет,
топчет...
 Наташа разрыдалась,  упав  на  его  плечо всей грудью.  Жаркое ее  тело
давило Юрия сладко и  доступно.  Золотистый пушок вился на  затылке.  Теплый
парной запах чистой здоровой девушки подымался из-за  воротника  от  Наташи
почти  не  пахло  кухней,  как  опасался этого Юрий.  Он  поднял к  себе  ее
заплаканное лицо,  ощущая наконец вполне,  всей  ладонью,  не  очень крупную
грудь.
 - Ну что же ты ревешь?.. Дурочка! А еще такая большая...
 Она  плакала,  всхлипывая,  зажмурив глаза.  Юрий вдруг догадался,  что
валяет  дурака.  Губы  ее  вздрагивали.  Он  наклонил лицо  и  впился в  них
властным,  зовущим поцелуем,  перед которым, как ему было известно из многих
источников, не могла устоять ни одна женщина.
 Это  был тот самый поцелуй,  которому обучали общество,  беллетристика,
поэзия и искусство времен российской реакции.  О нем, бесстыдном и пьянящем,
пели Бальмонт и  Мирра Лохвицкая,  писали повести Анатолий Каменский и  Юрий
Слезкин и  даже целые романы Арцыбашев,  Вербицкая и  Фонвизин  его снимала
крупным планом "Золотая серия" ханжонковского кино  о  нем пели в опере  о
нем замирали в страстных романсах Юрий Морфесси и Сабинин.  Юрий работал над
губами Наташи по  всем  рецептам этих  авторитетов общественного мнения.  Он
жег,   впивал,   вбирал  в  себя  жадными,   несытыми  губами  ее  безвольно
раскрывшийся рот. Рука его бродила по ее телу в требовательной грубой ласке,
которой, конечно, тайно ждала Наташа, как всякая девушка. Он мягко сгибал на
диван  ее  вдруг  ослабевшее  тело,  с  уверенностью ожидая  момента,  когда
безумный  поцелуй  окажет  свое  действие  и  Наташины  руки  в  изнеможении
обовьются вокруг его шеи и все завертится...
 Но  ничего  не  завертелось.   Наташина  рука  выскользнула  и   больно
оттолкнула его лоб. Губы Юрия сползли с Наташиных, громко чмокнув. Наташа же
вырвалась и отскочила, обтирая рот и опуская юбку.
 - Вот кобель какой,  прости господи! - сказала она, не тратя времени на
выбор выражений. - Пакостник слюнявый, а еще барич... Тьфу!
 Она плюнула в самом деле и выбежала, хлопнув дверью.
 Юрий был уничтожен. Он сидел, красный, как трамвай, не поднимая головы,
злясь,  недоумевая и  чувствуя весь  свой  позор.  Плевок прикипел на  белых
брюках около коленки и остывал, пузырясь. Юрий поискал глазами и, оторвав от
тетрадки на столе листок,  осторожно вытер брюки. Руки его дрожали, хотелось
не то плакать, не то ругаться в голос последними словами.
 - Подумаешь,  девка валдайская!  -  сказал он вслух, успокаивая себя. -
Тоже недотрога, барышню разыгрывает! - И, подумав, добавил: - Стерва!
 Однако обида не улеглась.  Действительно, экий гонор. Кому не известно,
что  горняшек на  то  и  берут  в  дома,  чтобы  охранить молодых  людей  от
подозрительных знакомств на стороне?  Они и сами это отлично знают,  на то и
идут...
 Звонок прервал его  мысли.  Он  подождал,  но  Наташиных шагов не  было
слышно. Обиделась или ревет, ну и черт с ней!.. Он пошел в переднюю.
 Квартира  мгновенно  наполнилась  веселыми  приветствиями,   хохотом  и
оживлением,  принесенным с  праздничных улиц.  Даже Полинька была оживлена и
раскраснелась.  Дядя  Сергей Маркович,  заслонив своей  видной фигурой обоих
племянников,  растопырил руки  и  двинулся на  Юрия,  играя  сочными нотками
адвокатского своего баритона:
 - Ба-ба-ба,  кого я вижу,  какими судьбами,  адмирал? Полинька, дружок,
распорядись-ка Наташу за винцом, поприветствуем юного флотоводца!
 Дядя Сергей Маркович был из того сорта людей, которые создают в столице
скромный,  но  солидный фон для блистания звезд света и  полусвета.  Это они
наполняют кресла партера в театрах, хоры Государственной думы на скандальных
заседаниях,  нижние трибуны скачек, ужинают в Аквариуме и завтракают у Кюба,
подписываются на  "Новое  время"  и  "Речь",  заказывают  платье  у  дорогих
портных,  имеют у парикмахера особый ящичек с личным бельем и составляют то,
что называется "обществом". Манеры его были уверенны и свободны, взгляды - в
меру либеральны, тон - слегка покровительствен. Впрочем, прекрасная холостая
квартира  на  Знаменской,   круглый  капиталец  в   Русско-Азиатском  банке,
сколоченный к  сорока годам удачной карьерой присяжного поверенного,  вполне
оправдывали этот тон.  Сергей Маркович имел солидные связи в  Петербурге,  в
деловых  кругах   почитался  умницей  и   передовым  человеком,   в   кругах
административных -  человеком безупречным,  в  кругах холостых -  не дураком
покутить, а в доме Извековых принимался с уважением, как добрый гений семьи.
Ни  для кого не  было тайной,  что дядюшкин капиталец назначен в  наследство
племянникам. Поэтому все желания его выполнялись в доме тотчас же. Полинька,
снимая  кокетливую  шляпку,   улыбнулась  ему  своей  бесплотной  улыбкой  и
погрозила пальчиком:
 - Ах, дядюшка, вам бы только придраться к случаю!
 Сергей Маркович кинул перчатки в  котелок и поставил в угол свою трость
с серебряной ручкой в виде узкой головы борзой.
 - Обед без  вина -  как  любовь деревенской бабы:  сытно,  полезно,  но
скучно,  -  сказал он,  прищурясь,  и  Полинька вспыхнула,  а оба гимназиста
заржали. Юрий нехотя улыбнулся. Сергей Маркович любил легкие двусмысленности
и всегда с удовольствием смущал ими хорошенькую племянницу он рассмеялся ей
вслед и пошел в гостиную, оправляя фалды изящной своей визитки, разговаривая
одновременно со всеми с легкостью светского человека.
 - Ну,  адмирал,  воюем?  Вы  читали газеты?  Война на  носу...  Австрия
зарывается... Наташенька, красавица, пойди сюда!
 Он открыл пухлый бумажник и,  похлопывая им по ладони,  стал наставлять
Наташу, где и какого купить вина. Юрий, стараясь не глядеть на нее, прошел к
пианино,  рассказывая любознательному М