чувство тревоги охватило
Юрия.  Где-то  за  тонкой  переборкой под  ненадежной охраной  были  собраны
кочегары "Генералиссимуса". Неужели они покорно примут этот приговор?
 Но Ильи Муромцы и  Иван-царевичи успокоительной стражей охраняли тонкую
переборку, коньяк подымал настроение, и ощущение неловкой тревоги само собой
исчезло.



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 Июль стоял необыкновенно жаркий.
 В высоком небе,  неправдоподобно синем, как на ярких цветных открытках,
величественно застыли  крутобокие ватные  облака.  Под  ними  две  недвижные
острые  шпаги  парных  гвардейских  часовых  -  игла  Адмиралтейства и  шпиц
Петропавловской крепости - охраняли грузную корону Исаакия золото искрилось
в небе,  срываясь с них мелкой,  слепящей глаза пылью. Санкт-Петербург давал
солнцу парадную аудиенцию в своем великолепном тронном зале.
 Дворцы,  нанизанные крупными жемчужинами на гранитную нитку набережной,
прятались в  темном бархатном футляре своих садов.  Муаровые орденские банты
переплетенных каналов  подхватывались пряжками бесчисленных мостов.  Широкая
голубая лента  Невы  была  надета столицей через плечо,  как  присвоенный ей
орден св.  Андрея Первозванного.  Купола соборов блистали в мраморной оправе
своих  колонн,  подобные  алмазам  на  пожалованных  императрицею  перстнях.
Тяжелые  золотые  буквы  банков  и   торговых  фирм  раскатились  по  городу
червонцами,  рассыпанными из небрежно открытого кошелька вельможи. Кварталы,
ровные,  как  шашки паркета  площади,  гладкие,  как  постаменты памятников
великих дел  и  людей империи  проспекты,  прямые и  широкие,  как  желоба,
проведенные от лицеев и академий на простор российской равнины,  которую они
затопляют  вековым  потоком  губернаторов,  прокуроров,  архиереев,  земских
начальников,  офицеров,  банкиров -  так  стоял он  у  моря,  город империи,
многократно воспетый и  привыкший к  восхвалению,  понуждая думать о себе не
иначе, как пышными придворными образами.
 Если  Гельсингфорс манил  Юрия,  как  любовница,  то  Петербург  всегда
казался ему  чопорной и  нелюбимой богатой невестой.  Но  карьеру надо  было
начинать здесь -  и  надо было делать вид,  что любишь Петербург,  в котором
таились корни  этой  карьеры:  связи,  власть,  чужие деньги и  общественное
мнение, обязательное для всей России. "Плоский, холодный красавец, надменный
и  эгоистичный",  -  так называл его Юрий в  письмах к  брату,  -  пугал его
строгостью  своих  шахматных  линий,   гранитной  официальностью  отношений,
безразличной вежливостью петербуржцев,  ровной  и  бесшумной,  как  торцовая
мостовая...
 Кронштадтский пароход медлительно шлепал плицами, астматически придыхая
на каждом обороте колес.  Вода бежала из-под них желтой и мутной  казалось,
она была неприятно теплой,  как в  остывающей ванне,  и  пахнуть должна была
вяло и влажно:  ношеным бельем и обмывками нечистого тела. Море стояло перед
крыльцом  столицы  неубранной плоской  лужей  нечистот и  отбросов огромного
города.
 Но  вода  казалась такой  только у  борта  если  поднять глаза  вдаль,
Маркизова  лужа*  опять  становилась морем:  солнце  одевало  ее  серебряной
кольчугой,  а небо красило в глубокий синий цвет.  Так создавалась достойная
рамка золоту, граниту и торцам.
 ______________
 * Ироническое название устья Финского залива (до Кронштадта),  вошедшее
в  быт в  прошлом столетии.  Связано с  адмиралом маркизом де  Траверсе,  не
выводившим эскадры далее Кронштадта.

 Это  был  фальсификат.  Но  столица  давно  привыкла к  подделкам и  не
замечала их,  как  не  замечает человек  вставного зуба  в  собственном рту,
ощупывая его  порой языком:  не  он  ли  болит?  Начиная от  французских вин
изготовления Елисеева  (поставщика  двора  его  величества  и  обывательских
квартир) и  кончая  нестерпимой гордостью императорского орла  на  штандарте
Зимнего дворца,  подделка,  грубая или искусная, наполняла столицу, придавая
ей  бесстыдный  блеск  тэтовских  бриллиантов,  которым  петербургские  дамы
средней  руки  ослепляли провинциалов.  За  этим  фальшивым блеском  трезвый
взгляд мог легко проследить ту темную грань, которая отчетливо проступала на
душистой  коже  императрицы Елисавет,  когда  по  окончании  пышного  приема
иностранных послов фрейлины снимали с  нее тяжкое парчовое платье:  месяцами
не  мытое тело царицы резко отделялось от шеи и  плеч,  выставляемых вырезом
платья напоказ Европе.  Императрица в баню ходила неохотно - под рождество и
под пасху.
 Так  и   столица  прикрывала  гранитом  и  мрамором  свою  неистребимую
российскую вшивую грязь, нищету, невежество и крепостническое самоуправство.
Облицованные  гранитом   каналы   ее   воняли   страшной   устойчивой  вонью
обывательских  клозетов.   Великолепная  Нева   поила   острова  и   окраины
неразбавленной  холерной  настойкой,   очищая  фильтрами  воду   только  для
центральной части города.  Под безлюдным паркетным простором барских квартир
сыро  прели  в  подвалах полтораста тысяч  угловых  жильцов с  кладбищенской
нормой  жилплощади  в   один-два   метра  на   душу.   Двадцать  две  тысячи
зарегистрированных нищих  украшали  своими  лохмотьями  паперти  соборов,  в
которых на  стопудовых литого  серебра иконостасах выглядывало из-за  колонн
драгоценной ляпис-лазури  невыразительное лицо  царицы небесной,  окруженное
сиянием из самоцветных камней стоимостью в сто десять тысяч рублей.  Дворцы,
построенные на налоги, обманывали прохожих царственным величием своих колонн
и  пышностью огромных  фасадов.  Но  только  глубокий провинциал с  трепетом
смотрел на них, благоговейно воображая себе за их стенами таинственную жизнь
князей  императорской  крови:   дворцы  давно   были   проданы  августейшими
биржевиками обратно  в  казну,  как  Мария  Николаевна продала  свой  -  под
Государственный совет,  как дети Михаила Павловича -  под Русский музей, как
Николай Николаевич Старший,  поторговавшись,  продал  свой  под  Ксениинский
институт благородных девиц и  как  Младший,  махнув рукой на  всякий этикет,
загнал свой под оперетку Палас-театру...
 Немногие  дворцы  продолжали  хранить  величавое  благородство царского
жилища. Таким был царскосельский Александровский дворец, за литыми решетками
которого невозможно было  угадать ту  средней руки  обывательскую квартирку,
какую устроил себе по  своему вкусу Николай Александрович,  поступившись для
удобных  семейных клозетов редчайшим созданием Гваренги -  концертным залом.
Впрочем,  Николай  Александрович (которому роспись  государственного бюджета
отводила на 1913 год, кроме шестнадцати миллионов на содержание двора, еще 4
286  895 рублей "на известное ему императорскому величеству употребление") в
личной жизни показывал подданным редчайший пример скромности и бережливости,
исписывая карандаши до  последнего огрызка,  после  чего  их  не  бросал,  а
передавал  на  забаву  августейшему  сыну,   о  чем  восторженно  сообщалось
населению империи в патриотических брошюрках.
 Таким был  и  Зимний дворец,  легкие колонны которого потеряли всю свою
воздушность,  задуманную великим строителем: колонны, как и сам дворец, были
хозяйственно выкрашены в темно-красный цвет -  совершенно тот цвет,  которым
красят во всей России стены боен,  чтобы кровь, брызгающая на стены, не была
заметной (предосторожность оказалась не лишней, что блестяще подтвердилось в
одно тихое январское утро).
 Таким был  и  Аничков дворец,  где  доживала свою  сухую старость вдова
всероссийского  станового  пристава   Александра  Третьего.   Дворец   этот,
избранный  для  жилья  образцовым  семьянином,  хранил  лучшие  нравственные
традиции дома Романовых: он был некогда построен императрицей Елизаветой для
графа Разумовского в благодарность за бессонные ночи, проведенные им на ложе
императрицы  за  те же заслуги Екатерина Великая через сорок лет пожаловала
этот же дворец князю Потемкину...
 Фальсификат  наполнял  столицу  до  самого  пробора.  Город  чиновников
смаковал французские сардины,  сфабрикованные из рижской салаки,  одевался в
английский шевиот  лодзинских мануфактур,  следил  по  "Новому  времени"  за
внешней  политикой,   надевал  девственную  фату  на  своих  невест.   Город
держателей акций  прикладывался к  новоявленным мощам  Серафима  Саровского,
называл Государственную думу парламентом,  обучал детей в  гимназиях,  читал
Арцыбашева и  Вербицкую и  гордился перед  Москвой  званием столицы империи.
Заглаженный бетон  новых зданий казался солидным гранитом,  а  тонкие листки
стекол огромных окон в них - зеркальными. Белый ромб университетского значка
назывался  образованностью,  маникюр  -  культурой.  Мостовая  Измайловского
проспекта вздрагивала от  твердого шага  проходившей мимо  гвардейской роты
бронзовый  ангел  памятника  Славы,  забравшись на  колонну  из  пяти  рядов
турецких пушек,  осенял роту лавровым венком, - и армия казалась непобедимой
(хотя армия была той же самой,  которую десять лет назад разбили японцы),  а
турецкая  кампания  -  триумфом  (хотя  Дарданеллы по-прежнему  оставались в
турецких руках).
 Так стоял он у моря, город империи, обманывая, предавая, молясь, вешая,
лицемеря и гордясь.

 Пароход с  трудом расходился в  Неве  с  десятками катеров и  буксиров.
Флаги  трепетали на  них  гирляндами,  играя однообразным сочетанием цветов:
белый,  синий,  красный  -  синий,  белый,  красный.  У  броневой набережной
Балтийского  завода,  образованной низкими  громадами  достраивающихся здесь
линейных  кораблей,  эти  цвета  приобретали флотскую ясность  символов.  Из
строгой симметрии флагов расцвечивания,  многоцветной гибкой струей лившихся
с  мачт,  четко  взлетали вверх  синий,  белый  и  красный  цвета,  вставшие
вертикальными полосами, внося этим ясность в происходящее: так расположенные
- они  назывались французским флагом,  а  так  поднятые  на  мачтах  военных
кораблей - они означали приветствие нации.
 Столица подхватила эти  три цвета и  в  порыве самозабвенного ликования
разнесла их  по  своим  набережным и  проспектам.  Она  обвила  трехцветными
лентами  трамвайные столбы  и  колонны  подъездов,  переплела  эти  цвета  в
причудливых розетках на белых платьях дам и на отворотах сюртуков и визиток,
надетых мужчинами,  несмотря на  жару.  Она  перекинула через улицы огромные
полотнища,  на которых колыхались те же три полосы: белая, синяя и красная -
красная,  белая  и  синия.  Расположенные  горизонтально  -  они  назывались
российским национальным флагом,  вертикально -  французским. Составленные из
тех же цветов флаги поразительным и живописным образом выражали солидарность
народов, вступивших в союз: Российской империи и Французской республики.
 Нервный  подъем  торжеств в  конце  нарушил  то  небрежное спокойствие,
гордиться которым было  так  приятно Юрию  Ливитину.  Высокий напор салютов,
гимнов,  флагов,  парадов,  "ура"  (непрерывных  -  царю  и  шестикратных  -
президенту)  -   этот   трехдневный  поток   великолепия,   так   неожиданно
врезавшегося  в  однообразие  учебного  плавания,  наполнял  его  гордостью,
встревоженностью и счастливой преданностью. Высшей точкой этого подъема была
царская пристань на  Неве,  уже  видная  с  парохода в  зелени и  флагах,  -
пристань,  где гардемарины,  особо отобранные по  росту и  привлекательности
черт  лица,  должны  были  быть  сегодня  в  почетном карауле.  В  пустынных
по-летнему залах Морского корпуса уже  ждали избранников заново сшитые брюки
и   форменки,   сияние   медных   поясных   блях   доведено  служителями  до
нестерпимости,  винтовки вычищены матросами,  церковь открыта,  и знамя ждет
взвода, освобожденное от чехла.
 Пароход  подходил  к  пристани,   и  Юрий,   забыв  свою  сдержанность,
приличествующую гардемарину,  завопил вместе со  всеми  "ура",  бросившись к
правому борту.  У  самого моста,  облепленные яликами,  шлюпками и моторами,
стояли два небольших французских миноносца.  Катера речной полиции кружились
около,  оттесняя кормой лавину шлюпок с той же ловкостью и настойчивостью, с
какой  жандармы  оттесняли от  пристаней публику  лоснящимися крупами  сытых
коней.  Оркестры  вспыхивали на  набережной короткими тушами  и  заглушались
криками:  "Vive la Frace, урра!" Изящная белая яхта стояла ниже миноносцев,
усыпанная  цветами,  цилиндрами,  флагами  и  парижскими платьями  это  был
"Нарцисс", пришедший вместе с эскадрой и привезший крупнейших представителей
французской промышленности.  Представители русской ждали  их  в  экипажах на
набережной   свидание  должно   было   состояться  в   Городской  думе   на
торжественном обеде.
 Дума с  утра спрятала свою казенную каланчу в  бархат,  зелень,  флаги,
гербы и транспаранты  казалось,  от нее пахло духами на весь Невский. Торцы
возле  нее  желто  блестели,  как  паркет.  Сильный отряд  конной  полиции и
жандармов  расположился  внутри  Гостиного  двора   ротмистр  перед  строем
натягивал белую  перчатку  она  облегала руку  так  же  плотно,  как  трико
облегало  ножки  балерин,  репетировавших в  обеденном зале  вечерний балет.
Гласные Думы,  подпевая роялю  и  кося  взглядом на  эти  ножки,  озабоченно
проверяли этикетки шампанского:  все  восемьсот бутылок его должны были быть
лучшей французской марки. Вытесненный столами и цветами в темную канцелярию,
член  бюджетной комиссии Думы  безостановочно подмахивал счета  поставщиков:
шампанское потянуло шесть  тысяч  рублей,  золотые жетоны  гостям -  восемь,
цветы -  три с половиной,  а стоимость всего обеда постепенно приближалась к
сумме месячного содержания городских приютов и мест общественного призрения.
 В   двухсветном  зале  метрдотели  лучших  ресторанов  столицы  бросали
короткие приказания армии  лакеев  на  кухне  главный  смотритель городских
скотобоен,  статский  советник Аптекарев в  белом  халате  самолично усыплял
живых волжских стерлядей  его помощники,  ветеринарные врачи, устанавливали
доброкачественность продуктов.  Рецензенты двигались бодрой рысью,  на  ходу
занося в блокнот меню обеда и программу концерта. То и другое было выдержано
в  духе гостеприимства,  но  не в  ущерб патриотизму:  русская уха сменялась
пулярдкой по-парижски,  ария из  "Садко" -  дуэтом из  "Богемы",  кулебяка -
жареными бекасами,  хор гусляров -  балетом,  поросенок - омаром, "Боже царя
храни"  -  "Марсельезой".  Русский размах  сочетался с  французской грацией,
аржаная сила -  с  галльской дипломатией,  неустойчивый кредитный билет -  с
золотым  франком,   корона  -  с  фригийской  шапочкой.  Это  был  подлинный
франко-русский союз.
 От  Думы  до  Адмиралтейства  Невский  проспект  был  заполнен  толпой,
ожидавшей  проезда  президента.  Магазины  торговали  нарасхват открытками с
видами  Парижа,  портретами  французских  деятелей,  трехцветными розетками,
жетонами. Фирма Абрикосова С-ья перешибла конкурентов, ухитрившись выпустить
карамель  "Тромблон" и  шоколад  "Стилет" с  фотографиями этих  миноносцев у
Николаевского моста. Трамваи не ходили, как в первый день пасхи.
 Сильные отряды  конной  полиции и  жандармов стояли  в  боковых улицах:
дворники,   не  дожидаясь  окрика,   поспешно  заметали  в  совки  сделанное
жандармскими лошадьми на мостовую.  Боковые улицы были пусты,  к Невскому не
пропускали уже с девяти утра.
 К  полудню город вышел из берегов и  выплеснул на набережную белую пену
платьев.  От  Николаевского до  Литейного моста  набережная представляла зал
театральной премьеры.  Цвет высшего общества откидывался на  кожаные подушки
экипажей,   как  в  креслах  лож  бельэтажа,  и  туалеты  дам  были  пышными
по-вечернему.  На панелях пахло духами,  и толпа колебалась,  как в проходах
партера,  возбужденно переговариваясь, жмурясь от солнца. Офицерские фуражки
рдели и  зеленели среди светлых дамских шляпок,  сабли гремели по камням.  У
царской  пристани и  возле  французского посольства белые  рубахи  городовых
ограждали потребное для  почета  пространство.  Красные бархатные дорожки на
мостовой означали здесь будущий путь высоких гостей.  Троицкий мост сгибался
от гирлянд зелени и  флагов  арка на нем с огромными буквами "R.F." ожидала
президента,  имевшего  проследовать  в  Петропавловский собор  с  венком  на
гробницу Александра III.
 Сильные  отряды   конной   полиции  и   жандармов  стояли   на   улицах
Петербургской стороны  крупные лошади,  фыркая,  мотали  черными блестящими
головами, роняя белую пену. К мостам не пропускали.
 Дворцовая площадь, распахнувшись аркой Главного штаба, блестела камнями
под солнцем.  Флагшток над дворцом был еще гол,  но экипажи и автомобили уже
вились у подъездов лакированной черной лентой.
 Сильные  отряды  конной  полиции  и  жандармов  стояли  на  Мойке  и  в
переулках  нагайки,  свисая,  щекотали вздрагивающую кожу  сытых  коней.  К
площади не пропускали. Никуда не пропускали в центр с окраин.
 Гардемаринский взвод вышел на  пристань в  половине двенадцатого.  Юрий
Ливитин по  росту шел  в  первой шеренге  прямо перед ним  колыхалась парча
развернутого знамени,  колыхалась не  в  такт  маршу.  Корпус носил знамя не
по-пехотному знаменщики специально вырабатывали в себе этот широкий плавный
шаг,  презирающий  армейскую  ограниченность  турецкого  барабана.  Нарядные
женщины  оборачивались от  перил  моста,  медленными  любующимися  взглядами
провожая чистых юношей в  белых,  коробящихся от новизны форменках с  синими
воротниками.  От близости знамени (а может быть -  от этих взглядов) в  теле
Юрия дрожала туго свитая пружина,  напрягающая мускулы и  выгоняющая на лицо
легкую краску.  Как в  чаду,  прошел он  за  знаменем мост и  опомнился лишь
тогда,  когда  вместо возбужденных женских лиц  увидел перед  собой каменную
шеренгу солдат.  Усики их,  одинаково закрученные, были совершенно похожи, а
самые лица, кукольно-недвижные, казалось, бесконечно повторяли один и тот же
отпечаток чьей-то  фотографии.  Он  провел  глазами по  фронту:  оригинал ее
оказался на правом фланге в капитанских погонах. Это был командир роты.
 "Здорово сделано!" - восхитился про себя Юрий.
 Гардемаринов подвели к  самой пристани и  выстроили шпалерами по правой
стороне широких сходней.  По левой -  стоял взвод лейб-гвардии казачьего его
величества полка.  Их огромные тела, черные бороды, веером пущенные по алому
сукну мундиров,  косматые чубы, свисающие из-под заломленных на ухо папахах,
должны были оставить в  гостях неизгладимое впечатление:  Россия должна была
мерещиться  за  ними  во  всей  своей  первобытной  могучести  -  бескрайные
просторы,  косматые леса, кулаки, как скалы, и верноподданные взоры. Но, как
знак того,  что  эта  дикая стихия приручена цивилизацией и  подчинена мозгу
страны,  стояла перед бородатыми варварами хрупкая фигура хорунжего.  Сквозь
тонкий  фарфор  его   европейски-бледного  лица  просвечивал  блеск  пышного
родового  титула  пальцы,  обтянутые  лайкой,  играли  драгоценными камнями
эфеса  вековая культура дремала в надменном вырезе губ, готовая просверкать
великолепным каскадом того изысканного французского языка,  который бежал от
натиска третьего сословия в русские аристократические семьи и на котором был
представлен императору Павлу проект закона, закрепощающего казаков на землях
их  войсковых  старшин,  -  закона,  положившего конец  беспрестанным бунтам
казачьей вольности и  начало  -  казачьему дворянству,  новой  верной  опоре
престола.
 Когда наконец скомандовали "стоять вольно",  хорунжий приветливо кивнул
головой соседу Ливитина,  гардемарину графу Бобринскому.  Юрия это  укололо:
титулованная каланча знала решительно весь Петербург -  гвардию,  министров,
двор и промышленных тузов -  и ненужно хвасталась этими знакомствами.  Так и
сейчас, он немедленно сообщил соседу слева:
 - Вы знаете,  кто это? Как же! Князь Вадбольский, знаменитый тонняга!..
В  прошлом году просадил в карты пятьдесят тысяч,  которых у него никогда не
было,  какой-то болван с ним на мелок вздумал играть...  Его хотели из пол