кипающем котле грязного белья идет  наверх сперва легкая
пена,  падая  через  край  грязными  клочьями,  а  главная  масса  вонючего,
пропитанного микробами белья едва готовится пошевелиться в темном его чреве,
- так  и  до  офицеров "Генералиссимуса" доходили только  внешние показатели
заношенности военного белья Российской империи,  закипающей на  огне  войны.
Никому еще (даже самому командующему) не было известно, как будет реализован
план кампании,  составленный в  1912 году и тщательно хранимый без изменений
за семью печатями сейфов.  Еще никто не знал, что армия будет делать одно, а
флот -  другое что центральная минная позиция, альфа и омега морского плана
войны,  с  флангов по  берегу обнажена для  противника  что  флот не  знает
фарватеров своего  будущего  плацдарма  -  Рижского  залива  что  береговую
оборону его  придется спешно создавать во  время  самой войны  что  военная
империя,  увешанная медалями в память проведенных ею десятков войн,  к войне
неспособна.  Мелочи  заслоняли  еще  суть,  и  лейтенант  Веткин  со  смехом
продолжал излагать свои сюрпризы.
 - А вот еще эпизодик,  -  сказал он,  фыркая заранее, - оказывается, на
кронштадтских  фортах  нет  офицеров,   "могущих  распознать  наши  суда  от
неприятельских",  и  потому  Генмор  просит адмирала прислать туда  с  флота
парочку грамотных лейтенантов...  Не желаете ли,  Николай Петрович?..  Место
тепленькое... Потом - коронный номер: адмирал...
 Но  коронного номера  рассказать не  удалось,  потому  что  к  Ливитину
подошел  вестовой  с  рыбой,  и  Веткин  замолчал,  с  очевидным нетерпением
дожидаясь, когда тот отойдет. Греве улыбнулся и добавил:
 - Местечко и  верно тепленькое...  Вроде дегустатора на винных складах:
попробовал,  пожевал губами,  щелкнул языком и определил:  "Немец.  Стреляй,
братцы,  без опаски".  Всего и дела, а Питер под боком... Красота!.. Ну, так
что за коронный номер? - спросил он, когда вестовой отошел.
 Веткин  сделал было  возмущенное лицо,  но,  очевидно,  смешная сторона
события пересиливала в  нем  возмущение,  потому что  он  опять заразительно
рассмеялся:
 - Из  той  же  оперетки  "Генмор  в  поход  собрался...".  Представьте:
адмирал, что мышь в родах, - где немецкий флот? В Киле? В море? В каком море
- Балтийском  или  в  Северном?  Рвет  и  мечет.  Флажки  -  с  глаз  бегут.
Запрашивает Генмор:  "Сообщите  агентурные сведения,  где?"  И  -  эпический
ответ: "Сведения от тайной разведки имеются лишь десять дней назад, все было
спокойно...   О  новых  сведениях  срочно  (оцените,   господа!),  "срочно!"
запрошены агенты... Бошнаков говорит, старика чуть удар не хватил...
 Веткин  отчаянно замахал рукой,  приглашая других  посмеяться вместе  с
ним.
 - А ведь вы,  Вадим Васильевич,  донельзя всем этим довольны,  -  вдруг
сказал Ливитин, осторожно отделяя шкурку осетрины. - Признайтесь?
 - То есть? - спросил Веткин, продолжая еще смеяться.
 - То есть вам эти штучки - хлеб. Анекдотец же!
 - А что же,  смеяться нельзя?  - удивился Веткин. - Извините, не вижу в
этом ничего особо порочного -  смеяться над растерянностью чиновников из-под
шпица.
 - Даже  если  эта  растерянность граничит с  преступлением?  -  спросил
кто-то сбоку.
 Ливитин повернул голову и  увидел мичмана Морозова  он стоял за спиной
Веткина,  облокотившись на  аквариум  обед кончили,  и  кают-компания почти
опустела.
 Последние два дня Ливитину не  приходилось видеть Морозова:  так же как
Ливитин на мачте,  он пропадал часами у себя в кочегарке, где банили котлы и
наспех меняли прогоревшую кирпичную кладку.  Видимо, ему сильно досталось за
эти дни:  он осунулся,  темные круги легли под глазами. Сейчас румянец пошел
по  его  курносому лицу  пятнами,  -  и  по  этому и  по  тому еще,  как  он
забарабанил пальцем по стеклу аквариума,  Ливитин понял,  что Петруччио стал
еще нервнее прежнего.
 - Я  вполне  солидарен  с  Николаем  Петровичем,  -  продолжал Морозов,
стараясь сдерживаться и не повышать голоса.  - Можно смеяться над глупостью,
но если эта глупость - показатель системы, то не смеяться надо, а...
 - На Морозов-ве! - воскликнул вдруг Ливитин тем тоном, каким окликают с
борта шлюпку. - Возьмите два рифа: вас кренит на левую!
 - Почему два рифа?  - возмутился Морозов, отмахиваясь. - Какой там крен
на левую, когда мы спокойно идем ко дну на совершенно ровном киле? Позвольте
хоть  перед  смертью  поматериться,   ведь  умирать-то   будем  мы,   а   не
адмиралтейские гении!..  Это еще цветочки, что Вадим Васильевич рассказывал!
Ягодки впереди ждут, наливные ягодки, спелые, десять лет с цусимской рассады
под сиянием штабных аксельбантов зрели... Вызрели, благодарю покорно...
 - Где же  вы эту самую Цусиму увидели,  позвольте полюбопытствовать?  -
спросил  Греве,   прищуриваясь.  Морозов  оглянулся  на  вестовых,  начавших
собирать с дальнего мичманского конца, и понизил голос.
 - Где-с?  Извольте:  в  широте и  долготе первого боя с  "Мольтке" и  с
"Кайзером",   точнее   сказать  не   могу-с,   механикам  оперативные  тайны
неизвестны. Но нам известна такая прописная истина, что государства, которые
проиграли войну,  были разбиты еще до поля сражения... То есть несли причину
своего  поражения в  себе,  во  всей  военной  системе  данного государства,
служащей отражением его  внутреннего политического строя...  Вам  эта  мысль
нова, Владимир Карлович?
 Греве пожал плечами.
 - Не  столько  нова,  сколько  абсолютно невоенна:  досужее  измышление
какого-нибудь социолога из красных.
 - Почти,  -  Морозов даже не скрыл улыбки,  - почти: начальник академии
Генерального   штаба,    профессор   стратегии,    свиты   его    величества
генерал-лейтенант Леер... Изволили почитывать?
 - Уел, механик! Ей-богу, уел! - воскликнул Веткин, расхохотавшись.
 Ливитин улыбнулся в тарелку,  Греве покраснел,  но не нашелся сразу чем
ответить, как Морозов продолжал, снижая еще голос до напористого полушепота.
 - Где  Цусима,   говорите?  В  эмбрионе  -  под  боком:  мачтах  наших,
например... Плавали, плавали с эйфелевыми башнями, и вдруг - раз! Негодны...
В котлах наших:  ходили,  ходили,  как птичка по тропинке бедствий,  а перед
самой   войной   опамятовались,   оказывается,   до   капитального   ремонта
доходились...  Чиним вот теперь домашними средствами, из жилетки брюки, и то
наспех...  Воевать надо,  -  а  мы  без воды плачем:  один "Водолей" на  всю
эскадру мечется,  как деревенский водовоз на пожаре... И это - еще не война,
война впереди,  и  будем мы  в  ней  лопать ягодки,  которые в  мирное время
созревали...  Система!  Поистине -  "Флот и морское ведомство", - не зря эту
книжку  старик  Семенов кровью  написал!  Как  до  Цусимы  было:  флот  -  и
адмиралтейский шпиц,  корабли -  и  канцелярии,  живые люди -  и  манекены в
орденах,  пушечное мясо -  и лощеные теоретики,  -  так и теперь осталось...
Только ядовитее это "ведомство" стало,  потому что очень народ ожесточился в
погоне за  чинами и  каждый друг другу яму  роет,  а  что в  эту яму корабли
летят,  - плевать! Был бы орденок лишний да береговое местечко потеплее. Тут
не смеяться надо, а плакать горькими слезами, Вадим Васильевич!
 - Словом, ни такое, вашскородь, у меня настроение... - ехидно подхватил
лейтенант Веткин,  покачиваясь на стуле,  - такое настроение, что дал бы я в
морду,  да не знаю кому",  - как мне пьяненький Ипатов раз исповедался. Так,
что ли, Петр Ильич?
 - Действительно, не знаю кому! Пожалуй, жизни не хватит все морды бить,
которые того просят!  -  ответил Морозов зло.  -  А  может,  к  зеркалу надо
подойти да самого себя двинуть: мы в этом тоже виноваты...
 - Благодарю вас!  -  протянул насмешливо Греве.  - Что вы разоряетесь в
обличительных филиппиках по  адресу Генмора,  это  вам  по  штату положено -
студенческие привычечки, да и, по крайней мере, в вашем стиле: "Мы-де, серые
герои,  умираем  за  косность  аристократических штабных  светил!.."  Мысль,
положим,  несвежая,  демагогическая  и  глубоко  неверная,  -  впрочем,  все
простим! Но что мы виноваты, - простите, не пойму! Глуп-с, видимо, для столь
поражающей логики.
 - Конечно, мы, флот! - горячась и еще больше покрываясь пятнами, сказал
Морозов.  -  Что Генмор?  Далеко Генмор!  А  вот то,  что мы с вами тут,  на
кораблях,  дурака валяли в течение многих лет,  -  это верно.  Вон,  адмирал
Макаров который год в  Кронштадте стоит и  перстом в прохожих тычет:  "Помни
войну!"  Что-то  я  не замечал,  чтоб господа офицеры в  самом деле о  войне
помнили.  За  оскорбление почитаем,  когда  нас  в  море  вывезут и  адмирал
военному искусству начнет обучать. Что греха таить, Владимир Карлович, верно
ведь!..  Смотрами да  ресторанами занимались,  -  давайте теперь  вместе  со
штабами ответ держать.  И не будем из нашей гибели анекдот строить,  как это
Вадим Васильевич делает.
 - Поверьте,  Петр  Ильич,  -  презрительно отозвался Веткин,  вставая и
тщательно придвигая к столу стул,  -  поверьте, что я со своими "анекдотами"
умру много спокойнее, чем вы, и, полагаю, с большей пользой для корабля. Вас
и  сейчас истерика колотит.  Прекрасный пример для нижних чинов!  Если б все
офицеры,  как вы, рассуждали, тогда, действительно, только в Цусиму и плыть.
Но,  слава богу,  у  нас на  корабле есть офицеры со  здравым умом,  которые
отлично умеют  расценивать неизбежные для  начала  всякой  войны  недохватки
организации,  но до ваших геркулесовых столбов не дойдут. Не дойдут. И таких
большинство...
 - Например,  Мишенька Гудков,  - вмешался в разговор лейтенант Ливитин,
покончив с  жарким и  пододвигая к себе мороженое.  -  Вот это дух!  На цепь
сажать надо.  Землю роет и ни о каких там Цусимах не задумывается.  Учитесь,
Петруччио... Бросим о высокой материи, я вас вот что спросить хотел: ежели я
остатки труб на мачте этой окаянной свинцовыми пробками забью, - потекет али
не потекет?
 Морозов посмотрел на  него,  как молодой бычок,  набежавший на  канаву:
недоумевая и даже наклонив слегка набок голову.
 - Чеканить надо, сырость внутрь пойдет, - ответил он с разбегу.
 Ливитин пососал со вкусом ложечку и  собрался продолжить этот спокойный
технический разговор, но Греве опять вернулся к оборванной Ливитиным теме.
 - А я никакой трагедии не вижу,  - объявил он авторитетно. - Антагонизм
штабов и  флота -  явление естественное:  снизу всегда кажется,  что  кто-то
наверху чего-то недодумал,  в  чем-то запутался,  это еще в  "Войне и  мире"
верно  схвачено.  Помните?  "Ди  эрсте  колонне марширт,  ди  цвайте колонне
марширт..."  Важно не это.  Важен именно тот дух личного состава,  о котором
Ливи упомянул.  И ронять этот дух такими паническими разговорами,  как ваши,
не следует.  Русский флот,  -  Греве выпрямился на стуле,  -  русский флот в
самые тяжелые минуты умел с  честью выносить и бой...  и ошибки организации.
Поздно сейчас заниматься критиканством,  Петр Ильич, поздно и бесполезно! Да
и не так все мрачно обстоит,  как вам кажется...  Тот же Бошнаков только что
вернулся с адмиралом из Ревеля,  послушайте,  что он говорит о крейсерах и о
минной дивизии. Это у нас на линкорах возможны такие речи, как ваша, там вас
не слушали бы так благодушно, как Николай Петрович. Какой подъем! Если у нас
матросы грузят,  как черти, и сами идут с Ливитиным на мачту, то там матросы
охотниками просятся на заградители, обступили Бошнакова, качали, спрашивали,
скоро ли война... Бригада крейсеров буквально в бой рвется...
 - Где тонко, там и рвется, - вставил Морозов мрачно.
 - Неостроумно... и, извините, глупо! - вспыхнул Греве.
 Бошнаков  действительно рассказывал что-то  вроде.  И  Греве  тоже  был
по-своему  прав.   Еще   не   разлилась  по   России  волна   патриотических
манифестаций,  которыми люди спасали себя от  ясной оценки внезапно вставшей
над ними войны,  пряча,  как страусы, голову в тень национальных флагов, - и
дух флота еще нечем было измерять.  "Матросы работали,  как черти" - это был
первый и пока единственный показатель боевого духа. Из рассказов Бошнакова в
передаче  Греве  и  в  пересказе  кого-нибудь  третьего,  как  снежный  ком,
творилась легенда о  рвущихся в  бой кораблях,  и линкоры утешались,  что на
крейсерах "прекрасный дух",  а крейсера,  в свою очередь, кивали на линкоры,
где   было  "настоящее  боевое  настроение".   Впрочем,   крейсера  (вернее,
кают-компании крейсеров) чувствовали себя бодрее: призрак боя на центральной
позиции не  мог стоять перед ними во весь свой рост так,  как он стоял перед
офицерами  линкоров.  Их  ждало  другое:  разведки,  лихие  крейсерские бои,
обстрелы берегов, уничтожение миноносцев...
 Крейсерские   бои,    разведки,    отражение   миноносцев!   Громоздкие
высокобортные корабли с  частоколом фабричных труб,  которых было едва ли не
больше,  чем  пушек,  тихоходные мишени  для  подводных  лодок,  цусимские и
доцусимские старушки: "Диана" (1899 год спуска), "Россия" (1896), "Громобой"
(1899),  "Богатырь" (1901)...  -  какую разведку,  какие лихие бои могли они
вести?
 - Давайте,  Владимир Карлович, бросим легенду о мощи российского флота!
Дух  -  духом,  но  таким кораблям разве святой дух  да  Микола Мирликийский
поможет,  -  сказал Морозов жестко и  отошел от аквариума.  -  Плывет этакая
непобедимая армада каравелл старше нас  с  вами возрастом,  плывет навстречу
только что спущенным со стапелей германским кораблям -  и обидно и горько на
ней  тонуть...  Уж  если  нам  -  новому кораблю,  единственной пока надежде
российского флота -  капитальный ремонт котлов нужен! Да что им! Всему флоту
он  нужен,  сверху донизу!..  Все заклепочки прочеканить,  все пушечки,  что
горохом стрелять собрались,  сменить,  все старое нутро выкинуть, а новое...
Да где его, новое, возьмешь!..
 Морозов безнадежно махнул рукой и пошел из кают-компании.
 - Нигилист,  ей-богу,  нигилист! - фыркнул Веткин. - Право, если б я не
знал,  что Морозинька склонен к истерике, я бы попросил Шиянова его суток на
семь посадить... Что у него, невеста на берегу, что он так разнервничался?
 Греве   сделал   пальцами  неопределенный  жест,   означающий  догадку:
"Механик, чего же спрашивать..."
 Он помолчал,  следя за Веткиным, выходящим из опустевшей кают-компании,
и поднял глаза на Ливитина.
 - Я удивляюсь, Ливи, - сказал он потом, медленно притушивая папиросу. -
Вы всегда так приветливо слушаете эту непристойную демагогию.  Сколько раз я
ни обрывал этого,  -  он поискал слово, - этого дешевого оратора, вы ни разу
меня не поддержали. А между тем, пожалуй, вы единственный, с чьим мнением он
считается... Такое фрондерство, неприличное флотскому офицеру, вас как будто
забавляет?
 - Отчасти,  - ответил Ливитин, так же медленно гася окурок. - Это имеет
свежий вкус.
 - И - острый?
 - Возможно.
 - Даже если это - красный соус?*
 ______________
 *  Соус  с  красным перцем к  мясу  -  излюбленное блюдо на  английских
кораблях.

 - Я  предпочитаю британскую кухню,  -  сказал Ливитин с полуулыбкой.  -
Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.
 Греве усмехнулся.  Наконец-то после утомительного студенческого спора с
Морозовым,  где  вещи  назывались своими именами,  можно  было  отдохнуть на
словесном фехтовании с Ливитиным!  С этой точки зрения Ливи был превосходным
собеседником.
 - Не забывайте,  Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм.
Всякие излишества -  политические в особенности -  нередко вызывают кровавый
понос.  Что до меня,  я  не поклонник этой заразной болезни.  В  корабельных
условиях она протекает в особо тяжелой форме...
 Ливитин  щелкнул портсигаром и  положил его  в  верхний карман  кителя.
Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл.
Взгляд  Греве  был  слишком  прозрачным и  ничего  не  выражающим для  такой
интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам,
кавалергард во  флотском кителе,  вдруг показался ему  совсем в  ином свете.
Почему-то  припомнилась весенняя  история  с  кочегарами и  нехорошая  роль,
которую играл в ней Греве.
 Ливитин улыбнулся.
 - Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем
более -  длительного и в Шлиссельбургской крепости.  Ваши вдумчивые прогнозы
ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.
 Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве
- с  пристальным вниманием,  Ливитин -  с живым любопытством.  Двое вестовых
замерли в отдалении,  выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы
убрать приборы. Потом Греве встал первый.
 - Все-таки,  Ливи,  на  вашем месте я  бы  разъяснил юнцу нелепость его
поведения, особенно в военное время!
 - Я  не верю в  свои педагогические способности,  Владимир Карлович,  -
ответил Ливитин,  также отодвигая стул.  -  Неужели всю  войну будет по  три
разводки в день? - добавил он с комическим вздохом, пропуская Греве вперед.
 Из кают-компании Ливитин сразу зашел к  Морозову в каюту и застал его в
одном белье, надевающим прогарное рабочее платье.
 - Вот кстати!  -  сказал ему Ливитин еще из  дверей.  -  Не  торопитесь
надевать штаны. Вас высечь надо.
 - Не вижу за что, - фыркнул недовольно Морозов.
 - Зря горячитесь и нервы травите, неистовый Робеспьер!
 - Так, Николай же Петрович...
 - Принимайте бром.  Что вас слабит на речи?  Чего вы там наговорили?  И
кому?  Веткину,  идиоту,  поставщику острот, который отца родного за анекдот
продаст... Греве, который смотрит на вас прищурясь... Не понимаю такой траты
энергии. Подумаешь, голос флотской совести сыскался!
 Морозов без малого в голос взвыл:
 - Николай же Петрович!  Не молчится,  хоть брось!  Горько же сознавать,
что ты  игрушка в  чьих-то  руках!  Вот пошлют тебя на  дырявой посудине,  с
"прекрасным духом" гибнуть позорно и жалко...  Разве это не бесит?  Да вы-то
сами, - вы же видите весь этот длительный обман, безмолвный уговор нас всех,
носящих офицерские погоны и  обязанных присягой и дисциплиной расшаркиваться
друг  перед другом,  уверять один  другого в  мощи флота,  не  сомневаться в
неминуемой победе и  круговой порукой замалчивать весь  тот  позор,  который
кругом творится.  Воевать идут -  идиоты! - когда тут не воевать, дай бог до
боя доплыть...  И вы это видите,  наверное,  лучше меня, - я что? я механик,
многого не знаю и только догадываюсь! - видите и молчите... Чего вы молчите?
 - Поставьте на ночь горчичник к затылку,  Петруччио,  - сказал Ливитин,
впадая в обычный тон и усаживаясь по-хозяйски к столу.  - Вы допрыгаетесь до
чего-нибудь.  Сколько раз я вам толкую, что здесь военный корабль. Публичный
дом  и  пожар в  нем во  время наводнения,  как Веточкин сострил,  я  вполне
отчетливо вижу,  смею вас заверить.  И  так же,  как вы,  постом и  молитвою
готовлюсь помереть за веру-царя-отечество и за глупость как собственную, так
и  вышестоящих начальников...  Аренда счастливой жизни окончилась,  юный мой
друг, пожалуйте к расчету, надо иметь мужество оплачивать фальшивые векселя,
а  мы  их  надавали России-матушке порядочно.  Но бить по сему поводу голыми
кулаками в броняшку не собираюсь и вам не советую: кулаки в кровь разобьете,
а отсрочки платежа все равно не очистится...  А вот вы поясните,  Петруччио,
из-за чего вы, собственно, глотку дерете и кулаки расшибаете?
 Морозов,  просунув наконец  голову  в  узкий  разрез  твердой  парусины
прогара, бросил на него быстрый взгляд.
 - Начистоту?
 - Обязательно.
 - Я всерьез скажу.
 - Валяйте.
 - А может - страшное.
 - Погодите, я за стул схвачусь!
 Лейтенант действительно взялся  обеими  руками  за  переплет стула,  но
потом предупреждающе поднял ладонь:
 - Стоп! Я, может, сам догадаюсь... Революция?
 Морозов  кивнул  головой.  В  прогарном платье,  без  всяких  признаков
офицерского чина,  курносый  и  всклокоченный,  он  напомнил Ливитину давние
гимназические годы. Такие же всклокоченные студенты, с таким же обязательным
стремлением к  немедленной революции,  несмотря ни на что,  тогда разъясняли
гимназическо