е ухватишь... Я говорил тогда Ливитину - лучше списать его к черту
в  экипаж,  а  Николай Петрович -  вы  же  знаете  его  упрямство:  "Хороший
комендор, а вы из мухи слона делаете". Не верил, и вот - пожалуйте бриться!
 Греве неопределенно усмехнулся:
 - Ливитин вообще из  святых.  Бравирует своей либеральностью и  ходит в
белых перчатках.  Рыцарь!  А  вот когда эти Тюльманковы его за  борт швырять
начнут, спохватится, да поздно... Человек, не понимающий своего стержня... А
скажите, с кем Тюльманков в роте дружен?
 - Вот это очень трудный вопрос, - ответил Гудков, опять со вкусом входя
в роль опытного следователя и значительно поднимая свои бесцветные брови.  -
Оч-чень трудный!..  Скрытен,  подлец,  почти нелюдим!  Есть фамилии,  но они
ничего не дают, пустое место...
 - Так  вот,  Михаил Владимирович,  -  перебил Греве серьезно,  -  обыск
произведете вы...
 Он  сказал это  таким тоном,  как  будто мнение старшего офицера было в
этом вопросе необязательно, и Гудков даже подтянулся.
 - Обыск произведете вы.  Постарайтесь не делать шуму и убрать незаметно
лишних свидетелей.  В  помощь возьмите кого-нибудь из  кондукторов,  скажем,
Овсееца. Доложите потом старшему офицеру и отвезете... - Греве поправился, -
и,  вероятно,  он прикажет отвезти Тюльманкова непосредственно в  канцелярию
генерал-губернатора.  Там найдете ротмистра фон Люде и расскажете на словах,
что это за птица... Захватите с собой все письма, что найдете... Может быть,
записная книжка,  какая-нибудь  литература -  это  все  взять...  Письменный
рапорт пошлете потом...
 - Вероятно,  дело  пойдет об  оскорблении величества,  -  важно  сказал
мичман Гудков.  Вся эта история его необыкновенно занимала и льстила ему. Он
догадывался,  что Ливитин смотрит на  него как на дурака и  пшюта,  а  тут -
выкусите,  Николай Петрович!  -  второй раз,  весной и сейчас, ему, молодому
мичману,  доверяют важнейшие действия.  Он  вспомнил,  как тихо и  ловко был
проведен им арест кочегаров,  и выпрямился:  -  Вы не беспокойтесь, Владимир
Карлович, я сумею...
 Он закурил папиросу и откинулся в кресло,  с обожанием смотря на Греве.
Греве был для него идеалом морского офицера: изящный, спокойный, остроумный,
решительный - разве не таким был лейтенант Греве?..
 Тюльманков уже сидел в карцере.  Это был железный тесный шкаф размеров,
достаточных для того,  чтобы в  нем поместилась койка,  не более.  Четвертая
стена была заделана сплошной решеткой сверху донизу. Карцеры узким коридором
выходили в кормовое шпилевое отделение, отведенное под караульное помещение,
и  таким  образом  караульный начальник мог  постоянно видеть  арестованных,
выставленных, как товар на витрине, и следить за их поведением.
 Карцера,  против обыкновения,  были пусты.  Шиянов ввиду массы погрузок
распорядился выводить арестованных на  работы,  и  сейчас  только  крайний к
дверям  карцер  был  заперт,  и  за  его  решеткой сидел  на  железном стуле
Тюльманков.  Он  сидел прямо,  с  ненужной вызывающей улыбкой на тощем своем
лице,  опустив длинные руки  и  независимо покачивая ногой.  Изредка,  через
решетку,  он встречался с взглядом того или иного матроса из караула и тогда
усмехался еще независимее,  приподымая одну бровь.  Ему хотелось думать, что
весь караул знает о  его надписи на двуглавом орле,  что слово это мгновенно
облетело не только караульное помещение, но и пробежало с кем-нибудь с кормы
на угольную погрузку и,  несомненно, ходит сейчас по кораблю, вызывая испуг,
восхищение, злорадство и поворачивая чьи-нибудь мозги на новые мысли.
 Но те,  кого он мог видеть из своей клетки, относились к его пребыванию
здесь  необыкновенно безразлично.  Только Волковой,  выходивший зачем-то  на
палубу,   вернувшись,  посмотрел  на  Тюльманкова  тяжелым,  неодобрительным
взглядом.   Но  тотчас  он  сел  вполоборота  и,   видимо,   отказываясь  от
переглядывания с ним,  опустил глаза в караульный устав, единственную книгу,
разрешенную к чтению в караульном помещении.  Тюльманков упрямо придал своей
усмешке  еще  более  вызывающее  и  торжествующее выражение,  стараясь  этим
подавить наползающий в сознании страх.
 Страх этот  вызывался неизвестностью.  Арест произошел слишком быстро и
бесшумно, чтобы можно было считать его концом истории с орлом, а не зловещим
началом.  И дернуло его намазать на орле это слово!  На кой черт?  Чтобы его
увидал лейтенант Греве -  и только?  Бесцельность этого ощущалась все яснее.
По  поведению Волкового было  видно,  что  и  самый факт  ареста не  удастся
раздуть в  повод для  восстания.  Уж  если весной,  с  кочегарами,  Волковой
решительно разбил его,  Тюльманкова,  боевые предложения,  то сейчас,  когда
никто из команды и не догадывается, за что схватили Тюльманкова, было совсем
безнадежно ожидать каких-нибудь действий.  И опять Тюльманков,  как и тогда,
почувствовал бессильную злобу против Волкового.
 "Организованность...  -  зло подумал он,  глядя в широкую и неподвижную
его спину.  -  Жди организованности!  Так и проживем всю жизнь...  Хвататься
надо,  за каждый повод хвататься,  а мы хлопаем... Тактика! Трусят, черти, и
тактикой прикрываются!.."
 Этот всегдашний спор о тактике и начале восстания сейчас,  имея в своих
аргументах    свободу    самого    Тюльманкова,    приобретал    совершенную
непримиримость, и принципиальная вражда к Волковому перешла в подозрительную
ненависть. Тюльманков опять взглянул на неподвижную спину Волкового, и мысли
его побежали,  как во  сне,  смутными и  фантастическими картинами,  искажая
действительность и не желая ее принимать.  Теперь уже казалось, что поступок
с орлом был совершенно сознательным геройством,  попыткой разбудить сознание
матросов  великолепным  жестом,   подобным  решительному  жесту  террориста,
кидающего бомбу  в  министра и  -  одновременно -  в  себя.  Жалость к  себе
стиснула горло.  И  эта жалость и  подавляемый страх рождали в голове планы,
один фантастичнее другого,  горячая речь просилась на уста, речь, подымающая
на восстание, на бой, на смерть или победу...
 Но  какое-то  движение за  решеткой привлекло его  внимание (потому что
каждое движение людей казалось относящимся непосредственно к его судьбе) - и
неустойчивые,  встревоженные мысли разом вылетели из головы, оставив в мозгу
едва заметный след. Так исчезают при внезапном пробуждении сонные видения, в
которых все как будто было ясно, неумолимо логично и реально. Фантастические
планы   и   яркие   убеждающие  слова  пропали,   а   в   решетке  выступила
действительность.
 Отсюда,  из  карцера,  было видно не  все шпилевое отделение.  И  когда
спустившийся сюда  мичман  Гудков отозвал в  сторону караульного начальника,
мичмана Кунцевича,  оба  они  оказались не  видны.  Зато  хорошо  был  виден
Волковой,  и по тому,  как часто перелистывал он страницы, и по напряженному
выражению его  лица Тюльманков угадал,  что он  не  столько читает,  сколько
пытается вслушаться в  разговор офицеров.  Потом  Волковой быстро  поднял на
Тюльманкова свои глубоко спрятанные под густыми бровями глаза,  и Тюльманков
спросил его взглядом же:  "Чего они там?" Но Волковой тотчас опустил глаза и
еще  напряженнее нахмурился,  стараясь связать  долетавшие до  него  обрывки
слов.
 И  тогда в  рамку решетки опять вступил мичман Кунцевич,  и было видно,
как  он,  наклонившись над постовой ведомостью,  повел пальцем по  графам и,
остановившись на  часовых третьей смены,  поднял  голову  и  поискал глазами
разводящего унтер-офицера.
 - Хлебников!  Выведи арестованного!  Проводишь в кубрик,  переоденешь в
черное...  Мичман  Гудков об  остальном распорядится...  Волкового в  конвой
возьмешь, до смены обернется...
 Конвой?   Тюльманков  вскочил,   торопя  события.   Ждать  дальше  было
немыслимо. Конвой? С корабля? Куда же?
 Хлебников раскрыл  решетчатую дверь,  Волковой  взял  винтовку и  встал
смирно,  пропуская мимо себя Тюльманкова,  и только тогда тот увидел в руках
мичмана  Гудкова  измятые  знакомые конверты и  вчетверо сложенную небольшую
газету.  Сердце отчаянно заколотилось,  и  бессильная злоба  сжала кулаки до
боли в суставах. Все стало ясным.
 Письмо Эйдемиллера и  газета "За народ" хранились Тюльманковым в месте,
где их  никто не мог обнаружить:  в  специальном кармане малого парусинового
чемодана,  искусно пришитом внутри так,  что он никогда не бросался в  глаза
при еженедельных осмотрах.  Наличие писем и газеты показывало,  что вещи его
тщательно,  с кропотливым ощупыванием каждой складки, были обысканы. События
грозно нарастали, и непонятное распоряжение переодеть его в береговое платье
открыло свой жуткий смысл: охранка.
 Он оглянулся испуганно и затравленно. Матросы караула равнодушно стояли
и  сидели  в  привычных позах  вынужденного безделья,  и  никто  не  понимал
обличительного и  страшного значения писем и газеты,  которыми мичман нервно
похлопывал по  ладони.  Никто,  кроме разве Волкового,  который не раз читал
письма Эйдемиллера и самую газету.  Но и он упорно отводил глаза,  очевидно,
боясь выдать свое понимание.
 Нервная  тошнотная  тоска  охватила  Тюльманкова.   Завыть,  закричать,
броситься на  Гудкова или вырвать из рук Хлебникова винтовку и  выстрелить в
Гудкова,  потом в Кунцевича, - что-то нужно было немедленно сделать, пока он
еще здесь,  где матросы,  а не жандармы,  пока есть еще крупица надежды, что
его поддержат... Волковой поддержит первый. Потом еще кто-нибудь из караула,
хоть  двое,  трое...  этого  же  достаточно!  Остальные не  будут стрелять в
своих...   Потом  выбежать  на  палубу,   стреляя  в  офицеров,  призывая  к
восстанию...  Тюльманков повел вокруг почти безумными глазами,  и  Хлебников
тотчас придвинулся к нему вплотную.
 - Но-но,  не  дури,  -  сказал он испуганно.  -  Вашскородь,  дозвольте
связать, ишь, кулаки-то...
 И  тогда все посмотрели на руки Тюльманкова.  Кулаки действительно были
сжаты так,  что напружились большие синие жилы. Волковой тоже подошел к нему
вплотную и подтолкнул его вперед.
 - Иди...  ты...  -  буркнул он мрачно,  и  в  этой интонации Тюльманков
услышал бесповоротное осуждение и  окончательно убедился,  что и Волковой не
поддержит его,  если он  сейчас кинется на  офицеров.  Он криво усмехнулся и
хотел что-то сказать,  но Волковой грубо толкнул его к трапу.  Мичман Гудков
отступил,  давая им дорогу, и так - Хлебников впереди и Волковой сзади - они
поднялись по трапу наверх.
 Восемнадцатый кубрик был совершенно пустой,  все люди работали - кто на
мачте,  кто  на  погрузке снарядов.  Рундук  Тюльманкова оказался беспощадно
перерытым  сверху  донизу,   и,  когда  Тюльманков,  едва  различая  вещи  в
наплывавшем в  глазах тумане,  полез  в  малый чемодан за  чистой форменкой,
пальцы его запутались в отпоротом кармане чемодана.  Ловок мичманок! Не хуже
жандарма, нюхом берет! Тюльманков выпрямился и встретился с тяжелым взглядом
Волкового,  стоявшего совсем  рядом.  Хлебников в  стороне деловито рылся  в
большом чемодане,  доставая черные брюки,  и поэтому Тюльманков смог наконец
шепнуть то, что кипело внутри:
 - Продаешь, Волковой?.. Как весной - кочегаров?.. Та-актика!..
 Волковой  с  открытой  ненавистью  смотрел  на  него  маленькими своими
хмурыми глазами.
 - Молчи,   -   шепнул  он  в  ответ,  едва  шевеля  губами,  -  анархия
задрипанная!   Добился  обыска?   Из-за   ерунды  организацию  проваливаешь,
сволочь... Хоть в охранке-то не глупи... помолчи...
 Хлебников швырнул штаны, и они упали на плечо Тюльманкову.
 - Не проедайся тут,  жив-ва!  Надевай барахло,  нечего чикаться,  не на
свадьбу!
 И  опять -  Хлебников впереди и  Волковой сзади -  они вышли на верхнюю
палубу.  Горнист только что сыграл отбой,  и тяжело дышащие люди сидели там,
где их застал этот сигнал, - на не донесенной до горловины угольной корзине,
на  беседках,  спускающихся в  баржи,  на кучах угля -  и  торопливо курили,
пользуясь пятиминутным перерывом утомительной погрузки.  Никто  не  понимал,
почему и  куда ведут со  штыками Тюльманкова,  и  его  провожали равнодушным
взглядом.  Отчаяние овладело им,  -  отчаяние, жалость к самому себе и ясное
ощущение,   что   никогда  больше  он   не   увидит  этих  людей,   матросов
"Генералиссимуса",  за которых он идет сейчас в  охранку,  а оттуда в тюрьму
или на каторгу...  Товарищей,  за которых он боролся четыре года, с которыми
вместе  он  должен был  поднять на  место  андреевского флага  -  красный...
Матросы! Это были матросы, умевшие овладеть "Потемкиным", умевшие умирать на
"Очакове",  матросы Свеаборга и "Памяти Азова"... Чего же они сидят на угле,
измученные погрузкой,  сидят на палубе корабля, осужденного царем на близкую
гибель в бессмысленной, ненужной народу войне, - сидят и молчат, вместо того
чтобы действовать - так, как они умели действовать в девятьсот пятом году?..
Безумные и  яркие мысли побежали в мозгу по старым следам,  оставленным роем
фантастических планов,  рожденных там, в карцере, - и Тюльманков потерял над
собой власть.
 Неожиданно для Волкового он  метнулся в  сторону и  вскочил на огромный
плоский гриб вентилятора, сорвав фуражку, воспаленный и страшный.
 - Товарищи!  Матросы!  -  крикнул он хрипло. - Довольно терпеть царских
псов -  офицеров! Товарищи, вспомните, чему мы вас учили, разбирайте оружие,
скидывайте власть!
 - Молчать!  -  тонко  всхлипнул Хлебников,  щелкая затвором.  -  Слазь!
Стрелять буду!
 - Чего  сидите,   чего  ждете?  -  обезумев,  кричал  Тюльманков.  -  К
винтовкам!  Бей офицеров!..  Товарищи же...  да  кто же  тут есть из  боевой
организации,  подымайте же  людей!  -  почти  заплакал он,  обводя  матросов
глазами в  страшной тоске  безответья,  и  вдруг сильный удар  прикладом под
коленки сшиб его с вентилятора.
 Упав, он увидел искаженное лицо Волкового, навалившегося на него.
 - Сам  пристрелю,  -  сквозь  стиснутые зубы  сказал он  в  самое  ухо,
скручивая ему руки назад. - Провал готовишь, сволочь?
 К   вентилятору  бежали  уже   унтер-офицеры  с   темными  от   угля  и
сосредоточенно нахмуренными лицами.  Хлебников, кинув винтовку, бестолково и
ожесточенно  зажимал  ладонью  перекошенный рот  Тюльманкова.  Белый  китель
Шиянова мелькал среди черных матросских фигур,  быстро приближаясь.  Матросы
стояли,  отводя от вентилятора глаза.  Все это было так быстро, неожиданно и
невероятно, что вряд ли кто понял, к чему призывал Тюльманков.
 - Горнист!  Движение вперед!*  -  крикнул на  ходу Шиянов,  и  горнист,
стоявший у  баржи,  приложил к  губам  горн.  Резкий  сигнал  поднял  людей,
бесконечная лента угольных корзин начала свое,  рождающее темные облака пыли
течение.  Унтер-офицеры  медленно разошлись,  и,  когда  вентилятор открылся
из-за их спин, Тюльманкова там уже не было.
 ______________
 * Сигнал, означающий продолжение работ или учения.

 Связанный,  с кляпом во рту,  он ногами вперед,  как покойник,  плыл на
четырех дюжих унтер-офицерских руках по пустым коридорам и  палубам к трапу,
где его ждал катер с мичманом Гудковым.
 Погрузки продолжались.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 С берега катер возвращался к самой смене караула - к одиннадцати часам.
Теплая и  темная июльская ночь  была  неспокойной,  по  всему рейду мелькали
красные  и  зеленые отличительные огни  порой  над  ними  светились двойные
белые,  означая,  что  сзади  тянется  на  буксире  баржа.  Лучи  крепостных
прожекторов шарили  по  воде,  освещая ползущие к  кораблям краны,  шаланды,
накренившегося "Водолея" и катера, которые суетливо мчались и к кораблям и к
берегу.  В  этой  тревожной  мигающей  иллюминации  "Генералиссимус"  возник
колеблющимся заревом горнов на срезанной гротмачте,  и катер, выйдя из Южной
гавани, повернул на него, как на маяк.
 Едва отвалили от пристани,  мичман Гудков позвал обоих - и Хлебникова и
Волкового -  в  кормовую каретку и даже разрешил сесть.  Он был в повышенном
настроении,  шутил и  угощал папиросами,  ничем не  напоминая того  Гудкова,
который  недавно  сидел  здесь  с   браунингом  в   руке  против  связанного
Тюльманкова.  Волковой молчал.  Шутки Гудкова были так же  неприятны,  как и
угощение  папиросой:  мичман,  видимо,  всячески  старался подчеркнуть,  что
бунтовщик Тюльманков -  это одно,  а совсем другое - они, верные и преданные
матросы. Он даже пообещал представить Волкового к поощрению за находчивость,
с  какой тот  прекратил мятежные выкрики Тюльманкова.  При слове "поощрение"
Хлебников  подхихикнул  и  тут  же  начал  заискивать  перед  Волковым.  Тот
усмехнулся про себя: что ж, это пока на руку...
 Тюльманкова на  катере не  было.  Вместо него на корабль возвращалась в
подсумке  Хлебникова (чтобы  не  помялась  в  кармане)  расписка  канцелярии
генерал-губернатора в приеме подследственного матроса.  Тюльманков же,  судя
по всему, проходил сейчас первый допрос.
 Темная вода бежала у  борта мягкой и  теплой текучей струей.  Опустив в
нее руку,  Волковой смочил лоб и шею.  Первый допрос...  Недавно в безлюдной
башне,  возясь с  освещением прицела,  они толковали как раз об  этом первом
допросе  (который  должен  же  когда-нибудь  быть):   что  и  как  отвечать?
Тюльманков сказал:  "А чего там отвечать?  Молчать и  плевать в рожу,  пусть
бьют, шкура зарастет..."
 Он представил себе бледное,  отчаянное лицо Тюльманкова и  ясно увидел,
как наотмашь -  с ворота -  рвет он на себе форменку с хриплым криком: "Бей,
тварь!  Бей  матроса!"  Волковой передернул плечами,  словно жандармы -  те,
усатые,  рослые и  равнодушные,  которые увели  Тюльманкова,  -  ударили его
самого.  По спине опять пробежал холодок,  такой же,  как там,  в  приемной,
когда,  вызванный Гудковым по  телефону,  в  нее  вошел ротмистр фон  Люде и
окинул   матросов  взглядом  врача,   приступающего  к   осмотру   больного.
Подравнивая карманной пилочкой ногти  и  молча  посматривая на  Тюльманкова,
ротмистр выслушал короткий доклад Гудкова и  потом увел его к себе для более
подробного разговора.
 И за все то время,  пока дожидались в приемной, не удалось перекинуться
ни одним словом:  рядом торчал Хлебников,  а у двери -  жандарм.  Тюльманков
стоял неподвижно,  только в вырезе форменки прыгала жила на шее,  доказывая,
как бешено бьется у него сердце. Раза два-три он подымал глаза и ненавидящим
взглядом смотрел на дверь, где скрылся ротмистр, а однажды таким же взглядом
хлестнул и Волкового. Но никак нельзя было объяснить, что винить ему надо не
Волкового и не матросов "Генералиссимуса", а совсем других - тех, кто годами
приучал его к мысли,  что революционер - это прежде всего бесстрашный герой
тех,  кто  посылал таких  же  Тюльманковых убивать одного  прокурора,  чтобы
другой,  его  заменивший,  присуждал их  к  повешению  тех,  кто учил,  что
революция -  это  борьба отдельных людей с  отдельными людьми.  Ничего этого
сказать тут было нельзя.
 Однако все же,  воспользовавшись тем,  что жандарм у  двери отвернулся,
Волковой,  неловко вывернув ладонь опущенной по шву брюк левой руки, нащупал
пальцы Тюльманкова и крепко их сжал.  Тот вздрогнул, как от удара. Волковой,
испугавшись,  что заметят,  тут же  выпустил пальцы,  но Тюльманков,  как бы
отвечая на пожатье, вдруг громко и зло сказал: "Ну, чего там волынят! Скорей
бы,  все  равно  ведь  ничего не  скажу!"  Хлебников засуетился,  а  жандарм
неторопливо обернулся и  лениво пригрозил:  "Ты  вот  сейчас помолчи,  а  то
недолго и  рот заткнуть".  Но тут где-то мягко прозвенел звонок,  в приемную
вошли еще два жандарма,  а из кабинета вышел мичман Гудков. Раскрасневшийся,
озабоченный, он сказал Хлебникову, подняв на лоб брови: "Сдай арестованного,
расписку дадут, на корабле мне отдашь", - и Тюльманков исчез за дверью, быть
может, навсегда...
 Волковому было  отлично известно,  что  бывает  за  такими  дверьми.  В
девятьсот четвертом его  вместе  с  отцом,  мастером  железнодорожного депо,
забрали в  жандармское,  найдя  дома  при  обыске пачку прокламаций.  Сперва
лаской, потом угрозами у отца долго допытывались, откуда у него прокламаци