.
 Вайлиса сразу же  стали слушать иронически.  Нерусские обороты его речи
придавали ей характер надуманности и неправдоподобности.  Он был первый, кто
рассказал суду, как фельдфебель Сережин выслал кочегаров на верхнюю палубу в
синем  рабочем  платье  и   что   именно  это  заставило  кочегаров  считать
распоряжение Шиянова переписать их - неверным и обидным.
 - Не отвлекайся в сторону, - перебил барон Гедройц, дыша шумно и редко:
одышка после еды усиливалась. - Суду нужно знать, что было во время бунта, а
не до него.
 - Я  думаю,  суд  для того и  существует,  чтобы слушать противничающие
стороны,  - сказал Вайлис уверенно. - За нас виноват фельдфебель Сережин. Он
сказал, мы можем спокойно бежать в синих штанах...
 Барон Гедройц покраснел и сдвинул брови.
 - Отвечай на вопросы суда. Почему ты замахнулся на старшего офицера?
 - Если вас будут ударять в лицо, вы тоже махнете руку защищаться.
 - Я  не спрашиваю тебя,  что бы я делал!  -  вспыхнул барон,  и часовые
подтянулись.  -  Ты отрицаешь,  что поднял руку на старшего офицера, стоя во
фронте?
 - Я поднял руку к моему лицу,  -  повторил Вайлис упрямо,  -  это очень
неприятно, когда дают в морду, и, кроме того, это запрещено законом.
 - Значит,  по-твоему выходит,  что старший офицер ни с  того ни с  сего
ушел от вас, хотя ему никто не угрожал? Почему же он ушел, по-твоему?
 Вайлис пожал плечами.
 - Спросите господина старшего офицера.  Я не знаю,  почему он убежал от
матросов. Может быть, у него были нужные дела.
 Кочегары начали улыбаться. Опрос Вайлиса прервали и занялись другими.
 К четырем часам дня среди кочегаров началось расслоение.  Новую линию в
показаниях открыл кочегар первой статьи Филипп Дранкин.
 Суд явно угрожал тяжким приговором,  а  Дранкину остался год службы.  В
Черниговской  губернии  был  хуторок,   плодовый  сад.  Жена  справлялась  с
хозяйством не  хуже его самого,  позавчера написала,  что поп,  переводясь в
город,  задешево продал землю и лошадь. Хуторок рос, и сменить его на тюрьму
не  представлялось разумным.  Дранкин,  посматривавший на  судей  хитрыми  и
испуганными глазками,  уловил наконец,  чего  хочет от  него начальство.  Он
первый  из  тридцати  двух  кочегаров  подтвердил,  что  Вайлис  и  Езофатов
действительно подговорили матросов не  расходиться из  фронта и  подняли всю
эту бучу.
 За  столом  оживились.  Барон  Зальца 1-й  нашел  наконец прямой объект
защиты.
 Слова  Дранкина проложили дорогу трем  молодым ученикам-кочегарам.  Они
прибыли на  "Генералиссимус" месяц  назад и  жили  еще  под  страшным гнетом
нарушения присяги,  которым их  насмерть запугали экипажеские унтера.  Ловко
поставленные вопросы председателя подтверждались ими полностью.
 Второй группой оказались пять человек, стоявших на левом фланге. Долгие
опросы,  противоречивые показания,  томительность суда сбили их с толку.  Им
начало  казаться,  что  Езофатов  действительно  крикнул:  "Бить  вас  мало,
драконов".  Замахнулся ли  Вайлис -  они не  видели и  согласились,  что мог
замахнуться.  Правый фланг  был  очень  обижен взысканием,  и  именно оттуда
докатилась до них неизвестно кем пущенная фраза, шепотом переданная во время
подъема флага:  "Не расходись,  братцы,  заявим претензию, за что же зря под
винтовкой стоять".
 Упорство  кочегаров  было  сломлено.  Стена  тридцати  двух  одинаковых
показаний,  данных  на  дознании  лейтенанту Веткину,  дала  трещину.  Барон
Гедройц ввел  в  нее  тонкий  нож  надежды и  расширил осторожными,  легкими
ударами  обещающих  оправдание расспросов.  Стена  шатнулась  и  обвалилась,
остался обломок в восемь или девять камней, перешагнуть через который уже не
было трудно.
 К обеду суд удалился на совещание.
 Флагманские  сигнальщики  владеют  семафором,  как  фокусники  быстрое
махание их флажков пересекло рейд и замерло в корявых буквах бланка:

 Распорядитесь вещами кроме номеров
 1224 1234 1274 1304
 Шиянов

 В   кают-компании  "Генералиссимуса"  оставшийся  за   Шиянова  старший
артиллерийский офицер, потряхивая в руке костями трик-трака*, прочел бланк и
грузно поднялся с кресла, сказав партнеру:
 ______________
 * Трик-трак -  настольная игра, распространенная в кают-компаниях каза
- одинаковое число очков на обеих костях, дающее преимущество.

 - Большая каза моя. Прошу не заматывать, я сейчас!
 Вызванный к  нему  в  каюту кочегарный кондуктор Овсеец понимающе кивал
головой.  Потом он с фельдфебелем восьмой роты, со старшим баталером и двумя
понятыми из кочегаров прошел в двадцатый кубрик.
 Он был пуст и  чисто прибран.  На решетчатых дверцах шкафиков с  вещами
стояли номера тридцати двух кочегаров.  Овсеец,  посапывая в  усы,  деловито
пометил мелком  четыре  дверцы и  распахнул остальные.  Вещи  кочегаров были
выкинуты  на  палубу  и  рассортированы:  казенное  обмундирование  пошло  в
баталерскую при  описи,  частные  вещи  легли  в  сундучки  и  припечатались
печатью.
 Суд  шел  своей  тяжкой поступью.  Он  говорил тусклым языком книги XVI
Свода  морских  постановлений.   Он   шелестел  листами  дознания,   листами
показаний.  Он блистал погонами и титулами судей,  штыками конвоя и холодным
сиянием  военного  закона.   Форменки  матросов  промокли  от  пота,   горла
пересохли, и все яснее вставал смысл приговора, размеренно читаемого бароном
Гедройцем.
 - "...выслушав дело  о  нижних чинах  линейного корабля "Генералиссимус
граф Суворов-Рымникский",  обвиняемых по  статьям 74  и  104 книги XVI Свода
морских постановлений, в количестве 32 ниже поименованных нижних чинов..."
 Имена,  фамилии,  губернии,  волости... в браке состоит - не состоит...
под судом ранее был - не был, наказание отбыл...
 - "...признал  виновным  в  том,   что  они  24  сего  мая  1914  года,
согласившись между собой противиться распоряжениям начальства о наложении на
них дисциплинарного взыскания за  появление на  верхней палубе одетыми не по
форме,  стоя  во  фронте  в  числе  более  восьми  человек,  заявили сначала
унтер-офицеру  первой   статьи  Хлебникову,   затем   вахтенному  начальнику
лейтенанту  Греве  и,  наконец,  старшему  офицеру  капитану  второго  ранга
Шиянову, что требуют снятия взыскания и немедленного выхода наверх командира
корабля для разбора их претензии,  совершив этим проступок,  предусмотренный
статьями..."
 - "...При   этом  суд   признал,   что   вышеописанное  противодействие
распоряжениям начальства могло  иметь  вредные  для  службы  последствия,  и
установил,  что в ответ на приказание старшего офицера разойтись кочегар 2-й
статьи Езофатов призвал нижних чинов к открытому бунту, выкрикнув: "Бить вас
надо,  драконов",  - и подстрекал остальных к избиению старшего офицера. Суд
установил,   что   кочегарный  унтер-офицер  второй  статьи  Вайлис,   забыв
налагаемые на него званием обязанности, не только не содействовал начальству
в  подавлении  бунта,   но,  напротив,  замахнулся  на  старшего  офицера  с
намерением  начать   избиение.   Остальные  вышепоименованные  нижние  чины,
несмотря на  повторную команду  "смирно" и  увещания капитана второго  ранга
Шиянова и  лейтенанта Греве,  вышли из  фронта и  столпились вокруг старшего
офицера..."
 На   мостиках   трепещут   семафорные  флажки.   Короткие   приказания,
составленные ловко и непонятно для многих,  летают с корабля на корабль, как
чайки перед бурей -  низко,  быстро, касаясь острым крылом воды. Флаг-офицер
адмирала,  не садясь в каретку катера,  а стоя на борту,  как провинциальный
брандмейстер,  -  лихо,  гордо,  с рукой на бедре,  -  третий раз промчал на
миноносцы и дважды - на "Генералиссимус".
 Миноносцы дымят и  вздрагивают от проворачиваемых машин.  В  канцелярии
"Генералиссимуса" старший баталер и старший писарь, злые от спешки и духоты,
заканчивали писать  пищевые и  денежные аттестаты на  двадцать восемь нижних
чинов, списываемых с корабля согласно приказу по бригаде...
 Юрий  Ливитин  заглянул в  кают-компанию  она  пустовала.  На  корабле
происходило что-то  необычайное,  это  было видно даже непосвященному глазу.
Офицеры бродили по палубе,  то и дело скрываясь в люках. Николай провел часа
полтора в каюте мичмана Морозова и вышел оттуда, насвистывая. Юрий знал, что
это  означало у  него  сдерживаемое волнение и  злость.  Разговор с  ним  не
клеился. После третьей томительной паузы Юрий обиделся:
 - Мне  интересно,  при  чем  здесь я?  У  вас что-то  происходит,  а  я
виноват...
 Он встал и почувствовал себя глубоко несчастным:  вся гордость быстрого
сближения с офицерской семьей и ощущение собственной взрослости исчезли.  Ну
конечно,  он  мальчишка,  молокосос,  которому нельзя даже  намекнуть на  то
заманчиво-жуткое и серьезное, чем озабочен Николай и все офицеры.
 - Да,  ты  приехал не  очень кстати,  -  согласился Ливитин,  тщательно
приглаживая отвернувшийся карман кителя.  -  Денек не из особо удачных, если
бы не ты, я, пожалуй, напился бы нынче, как юнкер.
 Юрий присел на койку.  Обида и ощущение отчужденности заменились острым
любопытством:  Николай взволнован!  Было жутко,  интересно,  и казалось, что
вот-вот  произойдет что-то  страшное и  неожиданное,  как  выстрел на  балу.
Настоящий военный корабль показывал наконец свое лицо,  не видное из корпуса
и  с  берега.  Вот  он  -  суровый  долг  флотского  офицера,  на  мгновение
приоткрывшийся из-за  завесы  блестящей и  веселой жизни!  Такой  ждет  Юрия
служба.  О  ней  еще  ничего  не  рассказывал  Николай,  это  не  шуточки  и
анекдотики. Юрий почувствовал внезапный прилив преданности и геройства.
 - А что такое готовится? - спросил он как можно небрежнее.
 - Ничего не готовится,  что тебе в голову взбрело?  - ответил Николай и
вновь засвистал.
 Юрий вспыхнул и встал.
 - По крайней мере,  ты,  может быть, будешь любезен сообщить мне, каким
образом я доберусь отсюда до Питера?  -  спросил он холодно. - У меня отпуск
кончается.
 Лейтенант посмотрел на него сбоку и вдруг рассмеялся.
 - Ты безбожно молод,  Юрка,  -  сказал он обычным тоном,  - совершенный
мальчишка! Расти в приятных иллюзиях, пока не увидишь жизнь такой, какая она
есть... А что до отъезда - ты прав. Посиди тут, я тебе оказию сосватаю.
 Он вышел. Томительное ощущение одинокости и тревоги овладело Юрием. Ему
вдруг захотелось домой.  Не на "Аврору",  не в  корпус,  а именно домой -  в
уверенную тишину обыкновенной комнаты.
 Юрий оглядел каюту.  Блестящая и кокетливая,  она теперь показалась ему
ловушкой.  Только тонкие переборки отделяли его от всего корабля  за ними -
по кораблю ходил страх.
 Он был непознаваем, неясен, непонятен, - но он был. Страх проскальзывал
сквозь  обычную  небрежную  веселость  офицерских  разговоров.   Он   был  в
насвистывании Николая  и  в  его  неразговорчивости.  Страх  окружал  каюту,
врываясь в  нее  вместе с  гулом  вентиляторов,  вытягивающих спертый воздух
матросских кубриков, - и, как этот гул, он имел корни там же.
 - Чепуха,  -  подбодрил  себя  Юрий,  присаживаясь к  столу,  но  вдруг
вздрогнул:  синий  стальной зрачок  глянул на  него  из  полуоткрытого ящика
стола.
 Револьвер  всегда  казался  Юрию  некоторой  отвлеченностью.  Это  была
условная смерть,  скорее символ смерти, нежели орудие ее. Маленький браунинг
для  человека из  общества (даже для штатского) был такой же  обязательной и
такой же  бесполезной принадлежностью туалета,  как  галстук или трость.  Но
этот  браунинг  был   иным.   Тревога  и   страх,   бродившие  на   корабле,
материализовались,  приобрели форму и вес. Юрий взял его в руки с неприятным
чувством.
 Нечто унизительное было в браунинге на военном корабле. Корабли дерутся
орудиями и  торпедными аппаратами,  и  эта  недальнобойная и  слабая игрушка
была, очевидно, не для морского боя.
 - Можно? - сказал вдруг в дверях голос, и Юрий поднял глаза.
 Мичман Морозов стоял в дверях и,  как Юрий смог заметить, был сильно не
в себе. Он был опять мрачен, бледен и явно нетрезв.
 - Пожалуйста,  брат сейчас придет,  -  сказал Юрий, вставая и внутренне
морщась.
 Морозов вошел и, качнувшись, сразу упал в кресло.
 "Сапог  и  есть",   -   подумал  Юрий  презрительно   механиков  звали
"сапогами",  намекая на черные погоны Инженерного училища и на черную кость.
- "Чего Николай с ним связался? Подумаешь - дружба..."
 Разговаривать Морозов решительно не  хотел.  Он сидел в  чужом кресле в
чужой каюте в мрачном раздумье. Пауза была неловкой и томительной. Греве или
Веткин давно бы  сумели разбить ее шуткой,  и  осколки засверкали бы легким,
удобным разговором, - а этот молчит, как пень! Юрий обозлился.
 - Простите,  я  вас  оставлю,  -  сказал он  с  предельной холодностью,
вставая и  кладя браунинг на  койку  к  столу через Морозова добраться было
невозможно.
 - Пожалуйста,   -  сказал  Морозов  равнодушно  и  опять  погрузился  в
молчание.
 Юрий прошел в кают-компанию. За роялем Греве и Веткин, дурачась, играли
в  четыре руки собачий вальс.  Веткин сбивался,  и Греве хохотал над ним так
заразительно, что Юрий улыбнулся тоже.
 Чувство  тревоги  здесь  исчезло.  Кают-компания жила  полной  вечерней
жизнью.  Отец Феоктист,  сложив на  животе руки,  осклабясь,  слушал веселую
болтовню мичманов.  Старший артиллерист стучал костями трик-трака,  и уже на
угловом диване составилась вечерняя беседа лейтенантов.  Бронзовый рыбак над
ними меланхолично держал фонарь, и свет его дробился в разноцветных ликерных
рюмках.
 Юрий вздохнул. Жизнь, очевидно, наладилась, в уезжать расхотелось.
 Брат поднялся ему навстречу с дивана, где он говорил с Шияновым.
 - Ну,  собирайся,  - сказал он, подходя. - Через полчаса катер. Старший
офицер  устроил  тебя  на  "Бдительном",   они  прямо  в  Кронштадт  идут...
Попрощайся с ним и поблагодари.
 Юрий подошел к Шиянову.  Тот полулежал в углу дивана, далеко запрокинув
свою узкую голову, и отбивал сухими длинными пальцами такт собачьего вальса.
Белые уголки его воротничка были невозмутимо свежи:  после суда он переменил
белье и вместе с ним - настроение.
 - Разрешите поблагодарить вас, господин кавторанг, за то исключительное
радушие, которое я встретил на "Генералиссимусе", - сказал Юрий, кланяясь, и
внутренне похвалил себя за вполне светскую фразу. Шиянов тотчас встал: гость
вне  чинов,   и  флотское  гостеприимство  обязывает.  Он  сказал  несколько
незначащих любезных слов,  пожал  Юрию  руку  и  снова  откинулся на  диван,
просияв уголками воротничка.
 Юрий подошел к роялю.  Лейтенант Греве прервал игру и простился с Юрием
со своей обычной безразличной любезностью.
 Веткин был теплее.
 - До  свиданья,  блестящий  гардемарин,  надежда  российского флота,  -
сказал он.  В глазах его пробежал смешок,  и он задержал Юрину руку. - Вы на
меня не сердитесь?
 Юрий густо покраснел.  Он  снова почувствовал себя,  как тогда ночью на
палубе.  Сейчас было хуже:  смотрели не матросы,  а офицеры. Смешок в глазах
Веткина был опасен:  неужели вот сейчас, жестоко забавляясь, он расскажет со
всегдашним милым остроумием позорную историю о том,  как гардемарин вылез на
палубу в сиреневых кальсонах и в тельняшке?
 - Что у вас за тайны мадридского двора?  - спросил старший Ливитин. - В
чем дело, Юрий?
 Юрий пробормотал что-то несвязное. Веткин рассмеялся.
 - Не  ревнуйте,  Ливи!  Позвольте мне  иметь  с  вашим братом маленькую
тайну. Клянусь, она не угрожает вашей фамильной чести!
 Он тряхнул Юрину руку.
 - Право,  не сердитесь, Юрий Петрович. Жизнь - великолепный анекдот, не
правда ли?
 Юрий облегченно вздохнул.  Интимный дружеский тон, установившийся между
ним и  лейтенантом,  мог только льстить его самолюбию.  Сердиться на Веткина
было невозможно.
 - Правда... только мне было не до смеху...
 Оба опять понимающе фыркнули,  и Юрий, поклонившись остальным офицерам,
пошел к  дверям под прыгающий мотив собачьего вальса.  В  коридоре лейтенант
спросил все еще улыбающегося брата:
 - На что Веткин намекает?
 Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие.
Лейтенант расхохотался тоже.
 - Веткин,  ей-богу,  остроумен!  Умеет  же  человек  во  всем  находить
анекдот!..  А тебе наука - не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, -
сказал Ливитин,  открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая
его  фигура  заслонила собой  каюту,  и  Юрий  услышал только  его  внезапно
изменившийся голос:
 - Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
 Он  шагнул вперед,  и  теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова.  Тот
опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
 - Выпейте воды,  фу,  стыд какой!  -  сказал лейтенант,  и Юрий ревниво
уловил в его тоне теплые ноты.  Так когда-то Николай утешал его в огорчениях
детства.
 Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий
решительно вошел  в  каюту,  закрыл дверь и,  деловито налив в  стакан воды,
сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что
бы то ни стало.
 - Ну,  в  чем  дело,  Петро-Петруччио?  -  спросил лейтенант.  -  Юрий,
защелкни замок, здесь драма... Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
 Морозов  поднял  на  него  свое  круглое  мальчишеское  лицо.  Бледное,
курносое,  оно жалко дергалось,  и  Юрий про себя пожал плечами:  мальчишка,
хоть и мичман по третьему году!
 Морозов молча  кивнул на  стол.  Лейтенант взял  бумагу и,  пробежав ее
глазами,  свистнул.  -  М-да,  -  сказал он,  кладя бумагу на стол, - не так
хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
 - Я подлец,  Николай Петрович,  и мне надо стреляться, - сказал Морозов
отчаянно,  и  по  тону его  нельзя было понять,  спьяна или  всерьез он  это
говорит.  Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку,  подальше
от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
 Фиолетовые буквы были  казенно ровны и  невыразительны.  Юрий  читал их
быстро,  одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно
отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:

 Суд  особой комиссии,  назначенный приказом начальника бригады линейных
кораблей от 24 сего мая, в составе...

 - Подлость -  понятие сугубо относительное, - сказал Ливитин, садясь на
койку. - Объяснитесь!

 ...признал виновным в  том,  что  они 24  сего мая,  согласившись между
собой противиться распоряжениям начальства...

 - Я должен был догадаться,  что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая
себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится...

 ...стоя во фронте в числе более восьми человек...

 - Да, приговор довольно циничен, - согласился Ливитин, - но при чем все
же вы?

 ...при этом суд признал,  что вышеописанное противодействие могло иметь
вредные для службы последствия, и установил...

 - Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх,
и из-за каких-то синих штанов...

 ...приговорил:  унтер-офицера 2-й  статьи Карла Вайлиса и  кочегара 2-й
статьи  Матвея  Езофатова  к  лишению  всех  особенных...   и  по  состоянию
присвоенных прав и преимуществ...

 - Не из-за штанов,  а из-за последствий,  -  поправил Ливитин,  - из-за
неуместной строптивости.

 ...к  отдаче  в  исправительные арестантские отделения сроком  на  пять
лет...

 - Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова!
Почему Греве не позвал сразу меня?  Я бы сумел повернуть дело безболезненно!
Матросы мне верили... до сих пор! А теперь...
 Морозов отчаянно махнул рукой.
 - Рубикон был перейден,  претензия во фронте, как известно, разбирается
не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.

 Кочегаров первой  статьи  Бориса  Афонина,  Антипа Вильченко,  Доминика
Венгловского... в числе двадцати человек...

 - Кого вы убеждаете? Себя? - нервно повернулся в кресле Морозов. - Дело
не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов...
 - Тише,  -  поднял руку лейтенант,  -  не  затрагивайте не дозволенного
начальством!

 ...к  отдаче в  дисциплинарные батальоны или роты сроком на  один год и
шесть месяцев...

 - Да