и.
И  было видно,  что  этот спокойный рабочий разговор,  чудом перенесенный из
другого,  далекого мира на  тесную площадку марса,  доставлял им,  матросам,
величайшее удовлетворение. По условиям его жизни лейтенанту Ливитину не были
знакомы такие перекуры в мастерских, в депо, на заводах и фабриках. Но им-то
- людям,  вырванным из  трудовой  среды,  видимо,  вспомнились сейчас  такие
перекуры в покинутом ими и полузабытом мире. И если бы он мог это понять, он
подумал бы,  что старая ведьма -  судьба - дает этим рабочим людям последний
отдых перед гибелью, освещенный далеким отсветом невозвратимых дней, подобно
тому как она вызывала в  нем вагнеровскую музыку -  такой же  далекий отсвет
юности и неосуществленной мечты.
 Волковой,  который  за  эти  сутки  незаметно  стал  первым  и  главным
помощником Ливитина в непривычном тому слесарном деле, курил, посматривая на
проходящий внизу транспорт, и наконец обратился к лейтенанту.
 - Это как же понимать, вашскородь? Транспорт-то вроде не наш?
 Ливитин всмотрелся. Определить его национальность было трудно, но можно
было  разглядеть,  что  это  был  один из  тех  грузовых пароходов,  которые
приходили в Гельсингфорс за финским лесом.
 - Лесовоз. Норвежский или английский.
 - Может, и немецкий?
 - Может быть.
 - Что ж это выходит: война войной, а торговля торговлей?
 Лейтенант пожал плечами.
 - Пока войны нет, море для всех свободно.
 Волковой с сомнением покачал головой.
 - Неладно это. Я бы и сейчас их не пускал.
 - Не дают тебе,  Семен,  флотом покомандовать, - поддел его Тюльманков,
стоявший рядом. - Ты бы нараспоряжался!
 Волковой обернулся к нему.
 - А  чего ему на  фарватере делать?  Долго ли с  гакаборта две-три мины
скинуть, пока никто не видит? Немец - он хитрый, на все пойдет.
 - Да,  скинешь,  а  дозоры на  что?  -  вмешался Кострюшкин.  -  Видал,
миноносцы со вчерашнего дня в море?
 - Миноносцы же  никого не осматривают.  Слышал,  пока войны нет -  море
свободно!  Нет,  не пускал бы я его на рейд,  -  убежденно сказал Волковой и
бросил окурок в горн. - Вашскородь, разрешите перекур кончать?
 Ливитин,  смотря  на  Волкового  отсутствующим взглядом,  молча  кивнул
головой.
 Догадка,  почти сумасшедшая,  но,  несомненно,  верная, сверкнула перед
ним  план,  дерзкий до чрезвычайности, но осуществимый, мгновенно занял все
его  мысли.  "Пока  войны  нет  -  море  свободно..."  Единственное  решение
открылось ему  сейчас в  этой  фразе,  все  вдруг  стало  ясно  и  приобрело
конкретность,  которой ему недоставало все эти дни. Поразительно, как раньше
не пришло ему это в голову!..
 Люди  опять  занялись  работой,   снова  засвистел  газ  и   посыпались
ослепляющие искры,  а Ливитин все стоял молча,  обдумывая внезапно возникший
проект и  соображая сроки и  возможности.  По всему выходило,  что он вполне
осуществим,  если за него взяться немедленно.  Но решиться на это мог только
командующий морскими силами. Ему, только ему нужно было доложить этот план.
 Ливитин подозвал Волкового и Тюльманкова,  сказал,  что вернется позже,
наметил с ними, какие трубы надо резать, и пошел к люку. Быстро спускаясь по
скобчатому  трапу  внутри  мачты,  он  соображал,  как  справиться с  первой
трудностью.  Если подать рапорт по команде -  то есть через старшего офицера
командиру  корабля,  который  войдет  с  ходатайством  к  командиру  бригады
линкоров,  а  тот  доведет его до  сведения штаба флота,  где станут решать,
докладывать  ли  это  командующему,  -  драгоценное  время,  главный  фактор
проекта,   будет  упущено.   Значит,   тут   надо  было  действовать  иными,
непривычными средствами.  А  что,  если Бошнаков?..  Друзьями они никогда не
были,  но сохраняли еще с корпуса те легкие приятельские отношения,  которые
позволяли  попросить  его,  одного  из  флаг-офицеров  адмирала,  как-нибудь
подсунуть тому письмо...
 Ливитин решительно направился к лейтенанту Веткину,  который в сутолоке
погрузок,   превративших  шканцы  в   проходной  двор,   старался  сохранить
спокойствие, достойное вахтенного начальника.
 - Вадим Васильевич, у меня к вам просьба...
 - Прикажите, - откозырнул тот.
 - Если  будете посылать катер  на  "Рюрик",  не  откажите взять у  меня
письмо к Бошнакову.
 - А  вы сами ему отдайте,  Николай Петрович,  -  посоветовал Веткин.  -
Бутурлин ему  какие-то  документы готовит к  девяти  часам,  он  обязательно
примчится - такая уж должность!
 Надо было торопиться, и Ливитин, наспех проверив по карте свои расчеты,
засел за  письмо,  не  особенно заботясь о  его  стиле.  Важно было изложить
основную мысль,  адмирал и сам поймет,  что надо.  А мысль эта заключалась в
следующем.
 В  наших  портах  задержались до  выяснения  политических обстоятельств
несколько пароходов торговых фирм разных стран. Надо было срочно купить один
из них (лучше в Либаве или в Риге) и,  оставив его название, оборудовать под
заградитель на двадцать -  тридцать мин.  Для этого надо будет всего-навсего
сделать в корме скрытый полупортик,  положить в трюме рельсы и замаскировать
палубу  и  трюм  штабелями леса,  что  можно  закончить в  сутки.  Пароход с
фальшивыми  бумагами  идет  к  балтийским  проливам,  где  ожидает  условной
радиотелеграммы,  держась в море как можно ближе к Кильской бухте.  В первый
же час войны он вываливает свои мины на фарватере и  затопляется сам.  Этого
будет  достаточно,  чтобы  вызвать панику в  германском флоте при  первом же
выходе в  море.  Что касается экипажа,  то он добирается до наших берегов на
баркасе (или гибнет,  о  чем  думать не  хотелось,  так как командиром этого
парохода лейтенант Ливитин просил назначить его самого,  ссылаясь на  знание
английского языка).
 Письмо было готово как  раз  к  тому времени,  когда лейтенант Бошнаков
примчался на  катере  на  "Генералиссимус".  Он  повертел в  руках  конверт,
деликатно не  спросив,  что написано в  письме,  раздумчиво пожевал губами и
наконец сказал:
 - Только для вас,  Ливи.  Но  предупреждаю:  я-то  вывернусь,  а  вы...
Смотрите,  не присесть бы вам,  как зеленому мичманку, на эн суток, где эн -
функция того, как старику взглянется...
 Пока что  все обошлось:  сегодня утром Бошнаков,  снова примчавшийся по
штабным делам на корабль и сообщивший, что командующий гонит его после обеда
на миноносце в Биорке,  заговорщицки шепнул Ливитину, что письмо он подсунул
в  папку личной переписки адмирала и  что  старик "пока молчит".  Весь вечер
Ливитин ждал,  что адмирал его вызовет,  -  поэтому он  так быстро и  открыл
дверь Гудкову.
 Он  дорого дал бы  за  то,  чтобы очутиться сейчас на Мюндгатан,  7,  в
уютной квартирке холостяка-женщины,  где  цветы и  ковры,  духи и  скрытые в
шелку лампы успокаивают человека и  утишают в нем все страсти,  кроме одной.
Не  раз в  упоении успеха говорил он Ирине:  "Вот бык,  которого я  посвятил
тебе!"  Это  был  или  флотский приз за  стрельбу,  или  медаль "За спасение
утопающих" -  свидетель прыжка в  ледяную воду  рейда вслед за  оступившимся
комендором,  или речь на заседании военно-морского суда,  где ему, защитнику
по   назначению,   удалось  избавить  от  виселицы  матроса,   который  убил
любовницу-проститутку...
 Но  эти тореадорские быки были романтикой.  Налет на Кильскую бухту мог
бы   стать  его  лучшим  быком,   но  игра  уже  не  привлекала:   жизнь  из
театрально-романтических  декораций  уходила  в  железную,  ржавую,  мозглую
атмосферу войны.  Впереди  ждала  подневольная,  чужой  мыслью  определенная
смерть в ловушке "Генералиссимуса".  Конечно же, та, другая, которую он сам,
своим решением вызывал из недр ада,  была бы эффектнее и,  наверное,  легче:
слава либо смерть (а возможно, и вместе: слава и смерть) - так стоял вопрос.
И он сам,  своей свободной волей,  решился на эту попытку, которая определит
дальнейшую его жизнь или прервет ее.
 И  хотя он  решился,  ему все же  чего-то не хватало.  Видимо,  вся его
сущность  сильного,   красивого  человека  двадцати  пяти  с  половиной  лет
протестовала против самоубийственного решения,  и нужен был еще толчок. Если
бы  она,  кто  владела его  жизнью вот  уже  второй год,  ускользая и  маня,
отталкивая и привлекая,  разжигая ревность и платя за нее страстью, она, кто
больше мешал,  чем помогал ему жить,  она,  тяжкий его крест и  нелегкое его
счастье, - если бы Ирина сказала свое слово! Если бы сказала она, что думает
об  этом  замысле,  который  вернее  было  назвать авантюрой!  Если  бы  она
прошептала:  "Боюсь...  боюсь за тебя..." Или сказала:  "Горжусь тобой, ты -
мой Зигфрид..." Или просто расплакалась бы,  как когда-то расплакалась мама,
услышав,  что  он  решил поступать в  Морской корпус...  Боже  мой,  если бы
что-нибудь она сказала,  да нет,  не сказала -  выказала взглядом, рыданием,
жестом!..
 Но  портрет молчал.  Сияя  теплым мрамором плеч,  придерживая спадающий
мех,  чуть  сощурив свои  длинные глаза и  чуть  раздув тонкие ноздри,  чуть
приподняв край темнеющей брови,  Ирина смотрела на него - и молчала. Молчала
совершенно так,  как  молчала всякий раз,  когда он  начинал читать ей  свои
стихи или когда в длительном и бесплодном диалоге с самим собой он изнемогал
перед  странной  этой  молчаливой  полуулыбкой,   которую  он  ненавидел  за
безмолвность и  боготворил за  таящийся в  ней призыв,  жаждущий не слов,  а
молчания...
 В  дверь снова постучали.  Ливитин бросил взгляд на часы -  было уже за
полночь,  ждать было нечего.  Он  не торопясь встал,  повернул абажур лампы,
задернул занавесь портрета и  лишь  после  этого  открыл  дверь.  За  ней  в
коридоре оказался лейтенант Веткин.
 - Честь имею проздравитъ,  -  сказал он с наигранной бодростью.  - Дым,
дым, дым... Сам видел в радиорубке.
 - Так,  -  сказал  лейтенант Ливитин с  полагающимся для  такого случая
спокойствием,  - "И в одном ему счастие было - в носе волосы шибко росли"...
выходит, опоздал я, Веточка! Вот какая штука капитана Кука...
 - Непонятно.
 - А тут и понимать нечего. Значит, воюем?
 - А кто его знает...  Сейчас все объяснят - к чему этот чертов дым, вон
уже Мамотка лупит, - сказал Веткин, смотря вдоль коридора.
 И точно, к офицерам подбежал запыхавшийся Мамотка.
 - Вашискородия,  командир корабля приглашают господ  офицеров в  салон.
Приказано - сейчас же.
 - Хорошо,  ступай,  -  ответил Веткин и повернулся к Ливитину. - Пошли,
Николай Петрович! Вот теперь все ясно: девочки - в зал!..
 Пока  Ливитин  заходил  в  каюту  за  фуражкой,   оба  коридора  начали
наполняться офицерами.  Мимо прижавшихся к переборкам матросов, прекративших
погрузку, они проходили молча, стараясь не торопиться и держаться спокойно и
равнодушно.  Но  удавалось это  не  всем,  что хорошо было видно часовому на
посту No 3: офицеры шли прямо на него.
 Волковой стоял,  не думая теперь о пакете на груди - офицерам сейчас не
до него,  да он,  оказалось,  вовсе и не выпячивается.  Необычная процессия,
видимо,  означала,  что война началась,  и наконец стало понятно,  что синий
пакет,  вынутый Бутурлиным из шкафа, имел важное значение, наверное, это был
боевой приказ.
 Но  если Волковой догадывался,  хоть и  смутно,  о  силе синего пакета,
которая привела в движение всех офицеров, то эти офицеры, проходя мимо него,
не могли ни знать,  ни догадываться,  что тут, под охраной часового, скрыт у
самого матросского сердца другой пакет,  сила которого во много раз больше и
грознее.  Силы его не  знал и  сам Волковой.  Он знал только,  что в  пакете
заключается что-то присланное петербургским комитетом социал-демократической
партии большевиков.  Там могли быть и газеты, в которых рассказано то, о чем
на корабле только и шептались,  -  об июльских днях в Петербурге.  Там могли
быть письма товарищей с  важными сведениями.  Там могли быть и  листовки,  и
пряные указания, как действовать в такое трудное и опасное время. Что бы там
ни было -  в нем был тоже свой план войны, великой войны народа против царя.
Завтра пакет будет вскрыт в безопасном месте -  и сила его рванется к людям.
Пакет начнет свое дальнее, многолетнее и победоносное действие.
 Последним  мимо   этого  пакета  прошел  мичман  Гудков,   как   всегда
озабоченный и значительный, держа в руке расписку на Тюльманкова, которую он
так и  не успел отдать старшему офицеру,  и  Волковой позволил себе покосить
вслед ему взглядом, в котором были я презрение и насмешка.
 Войдя в салон,  Гудков двинулся было к Шиянову,  но тот подозвал к себе
лейтенанта Ливитина и отвел его в уголок салона.
 - Николай Петрович, - сказал он вполголоса, - командир корабля приказал
вам к подъему флага прибыть на "Рюрик" к адмиралу. В чем дело, голубчик?
 Ливитин пожал плечами, хотя внутри у него что-то счастливо оборвалось и
сердце заколотилось.
 - Понятия не  имею,  господин капитан второго ранга,  -  сказал он  как
можно равнодушнее.
 - Командир разрешил взять его катер,  -  продолжал Шиянов, - на вахту я
дал знать.
 - Чрезвычайно признателен,  Андрей Васильевич,  - поклонился Ливитин, и
разговор прекратился: из каюты вошел в салон командир корабля.
 Офицеры вытянулись. Командир, тяжело дыша в рыжие усы, подошел к столу.
 - Господа  офицеры,   -  сказал  он  негромко.  -  Государю  императору
благоугодно было  объявить мобилизацию Балтийского флота.  Прошу  получить у
лейтенанта Бутурлина мобилизационные часовики.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 Скамейка  казалась необыкновенно твердой,  недвижно согнутые в  коленях
ноги затекли, каждый удар колес на стыках рельсов отзывался в голове, но все
это  было пустяками по  сравнению с  тем  унизительным чувством неловкости и
стыда,  которое не  покидало Юрия с  самого Выборга,  когда он вошел в  этот
по-ночному  освещенный вагон  и  поспешил  сесть  на  единственное свободное
место.
 Оно  оказалось у  прохода и  вдобавок под  одной из  двух включенных на
потолке ламп,  и это мучило его более всего -  он был весь на виду.  Правда,
все меры были приняты:  бушлат свернут погонами внутрь и  вместе с  фуражкой
(тоже повернутой золотыми буквами к стенке) положен на полку для вещей,  где
Юрий  ухитрился  приспособить и  длиннейший  свой  палаш.  Что  же  касается
форменки,  то,  сев рядом со спящим финном в  брезентовом плаще и  в кожаном
картузе, Юрий тотчас оттянул ее назад так, чтобы погончики пришлись почти на
лопатки, надежно скрывшись от любопытного взгляда.
 Упрятав  таким  образом  все  признаки  гардемаринского  звания,   Юрий
попробовал заснуть,  но сон решительно не приходил,  и  он сидел в неудобной
позе,  не имея возможности вытянуть ноги:  напротив него,  привалясь к плечу
соседа,  спал какой-то студент в тужурке и в поношенных, вспухших на коленях
зеленых брюках.  Оставалось только разглядывать спящих и с тоской дожидаться
девяти часов,  когда  поезд  ворвется под  свод  гельсингфорсского вокзала и
когда можно будет, наконец, покинуть этот ужасный вагон.
 Ничего ужасного в  этом вагоне не  было:  это  был обыкновенный финский
вагон  третьего  класса,   очень  чистый  и   просторный.   Экономные  финны
справедливо  не   желали  переплачивать  на   коротком  переезде  за   право
растянуться на скамье,  и деревянные диваны,  приспособленные для сидения по
трое,  для  удобства были  даже снабжены подлокотниками.  В  самом же  факте
путешествия в  третьем классе  курьерского поезда ничего позорного не  было:
Морской  корпус  сам  подчеркивал  это,   предоставляя  гардемаринам  скидку
(по-канцелярски -  литеру) именно для проезда только в  третьем классе.  Но,
так же  как никому из гардемаринов,  уважающих свое (и корпуса) достоинство,
не приходило в голову ходить с куцым казенным палашом,  так и езда в третьем
классе  была   несомненным  шокингом*.   Главный  морской  штаб   тут   явно
недомысливал.  В  отношении офицеров вопрос  этот  был  решен  с  отчетливой
ясностью: им просто-напросто запрещалось ездить в вагонах третьего класса, и
они  имели  право  садиться во  второй  с  билетом третьего.  Почему же  для
гардемарина,  будущего офицера флота, казна неприлично скупилась?.. И обычно
при  своих  поездках  в  Гельсингфорс  Юрий,  снисходительно  исправляя  эту
бестактность начальства,  пренебрежительно швырял красную литеру у  кассы  и
полностью уплачивал за  второй  класс.  Но  нынче  положение было  иным:  он
отправлялся в суровую неизвестность, и деньги приходилось считать.
 ______________
 * Shockig - неприличный, скандальный (англ.).

 Деньги внезапно и  беспокояще изменили свои привычные свойства.  До сих
пор они были предметом,  не требующим особых размышлений, исправно неся свою
службу,   блестящую  и  легкую,   как  дворцовый  караул,  -  службу  охраны
гардемаринского достоинства.  Они звенели или шелестели в  плоском портмоне,
без  сожаления покидая его  замшевую постель.  Отпускные дни расстилались за
стенами   корпуса   солнечным  цветистым  полем,   золотые   тяжелые   пчелы
полуимпериалов* вылетали  из  портмоне  только  для  сбора  душистого  меда:
перчаток,    заказных   папирос,   одеколона,   плотной   почтовой   бумаги,
необыкновенных зубных щеток,  коробок шоколада или иных галантных подарков -
всех этих значительных пустяков,  необходимых в столичной жизни. Мягкий шелк
пятирублевок превращался в голубой бархат кресел Мариинского театра, веселую
трехрублевую зелень  манили  к  себе  витрины  цветочных магазинов,  серебро
быстро катилось по жизни поблескивающими колесами таксомоторов,  медь тяжело
громыхала трамвайными пятаками.
 ______________
 * Золотая монета в 7 р. 50 к.

 Гардемаринские деньги  имели  свои  пути,  свой  круг  знакомств,  свои
возможности,  соответствующие  положению  и  возрасту  их  хозяина.  Еще  не
открылись перед ними  зеркальные двери запретных пока ресторанов,  варьете и
шикарных публичных домов,  еще не тянулись к ним жадные руки портных (корпус
как-никак одевал неплохо,  форма требовала лишь незначительных коррективов),
еще  не  разинул на  них  бездонные пасти своих четырех королей покер*,  бич
лейтенантов,  и  женщины,  пренебрегая гадким  утенком,  еще  не  указали им
бесчисленных дорог  к  бочке  Данаид.  Все  это  ожидало заветных мичманских
звездочек, пособия на экипировку, прогонных, подъемных, столовых, наградных,
первого жалованья, белой книжечки офицерского заемного капитала, возможности
загнуться  у  приятеля-ревизора  из  корабельных  окрасочных  сумм  и  права
подписывать  векселя.   Мир   был   открыт  едва  на   десятую  свою  часть,
замечательные Америки лежали еще на пути молодого мореплавателя -  и  деньги
порхали пока по наивным цветам невинных удовольствий.
 ______________
 * Азартная американская игра, входившая в моду в Гельсингфорсе.

 Эти  беспечные  гардемаринские  деньги  не   унижались  до   постыдного
обслуживания низких потребностей -  еды,  жилья,  платья,  они  не  пахли ни
керосином,  ни мылом прачки,  ни пеленками, ни лекарством, ни ржаным хлебом,
ни едкой смолой дров.  Может быть,  поэтому они и не знавали счета:  оставив
низменные запахи в  сургучном карантине казначейства,  они легко приходили и
легко уходили. Отсутствие их не угрожало ни голодом, ни стылостью, ни бедой,
- оно угрожало только стыдом.
 Однако  нынче  деньги  (двадцать рублей,  взятых  неделю назад  у  Анны
Марковны  под  августовскую  пенсию,  и  десятка,  подхваченная тогда  же  у
поручика Пахомова под  небрежное честное слово) беспокоили.  Они  торчали из
портмоне никак  не  укладывающимся в  него  вопросом:  хватит или  нет?  Эти
тридцать рублей должны были  продержать Юрия  на  плаву до  того дня,  когда
судьба его определится, что могло произойти только в Або, небольшом порту на
берегу Ботнического залива,  где,  по его предположениям, стоял интересующий
его дивизион миноносцев.
 История  поторопилась,  и  это  следовало  немедленно исправить  своими
средствами.   Война  пришла  тремя  годами  ранее,   застав  Юрия  учеником,
мальчишкой.  Она  собиралась пронести свои тяжелые знамена где-то  вне  стен
Морского  корпуса,  отметить  немногих  избра