Как бы  там ни было,  Финляндия без всяких неприличий,  вроде польского
восстания, вполне спокойно и замиренно жила и торговала до конца века, когда
судьбой ее занялся новый российский император Николай Второй,  который,  как
известно,  начал свою государственную деятельность с обращения к земцам, где
произнес исторические отрезвляющие слова  насчет  бессмысленности мечтаний о
каких-либо  реформах.  При  помощи Победоносцева и  других верных опор трона
царственному  взору  открылось,  что  в  унаследованной  империи  существует
престранное отдельное государство,  управляющееся по каким-то своим законам,
что оно является пристанищем всяких неблагонадежных элементов,  представляет
собой опаснейший очаг революции и что (страшно сказать!) собирается попросту
отложиться от  России.  Выяснилось также,  что  все данные дедом и  предками
льготы и свободы внука и потомка ни к чему не обязывают,  ибо все предыдущие
манифесты  имели  целью  лишь   успокоение  финских  умов,   а   никакую  не
конституцию.
 Так  ровно через девяносто лет,  в  1899  году,  появился новый царский
манифест,  где было разъяснено, что к чему, и где понятия были поставлены на
высочайше утвержденные места.  Финляндия была  отечески  воспринята в  число
прочих окраин империи.  Самоуправляемость финляндского сейма была сведена на
нет.  Право издания собственных законов резко ограничено.  Устав о  воинской
повинности приведен в  соответствие со  всероссийским.  Положение о  финском
суде отменено.  Словом,  в эту непонятную страну были наконец введены веками
проверенные  нормы   всероссийского  житья-бытья  образца  Верхнесысольского
уезда,  на что не решался даже сам августейший городовой,  усопший император
Александр Третий (он же Миротворец).
 Финская интеллигенция была  потрясена:  рухнула и  та  жалкая видимость
самостоятельности,   которая  подменяла  собой  конституцию.   Заволновались
рабочие на фабриках,  глухо заворчали крестьяне на хуторах, кому приводилось
теперь отдавать сыновей в русские войска. Поднялась волна протестов. Пятьсот
тысяч финнов подписали петицию сейма, где говорилось: "Поэтому финский народ
в  настоящее время  чувствует себя  пораженным до  глубины  души.  Привыкший
всегда уповать на свои основные законы, многократно утверждавшиеся державным
словом,  народ теперь лишился того спокойствия духа, которое дается только в
сознании  святости  закона".  Возмутилась  и  Европа.  В  Петербург  прибыла
международная депутация от имени целой тысячи выдающихся ученых, литераторов
и  художников всей  Европы.  Перед очи  молодого самодержца она  допущена не
была,  и  привезенный ею  адрес лег в  архив вместе с  петицией финляндского
сейма.
 В   Гельсингфорсе  же   начал  бурную  деятельность  генерал-губернатор
Бобриков,  получивший  чрезвычайные полномочия "для  охранения  в  Финляндии
государственного порядка и общественного спокойствия".  Начались решительные
репрессии,   возникла  жестокая  цензура,   из  Петербурга  одно  за  другим
посыпались  новые  "частные  постановления",  которые  уничтожали  последние
остатки финского самоуправления.
 Исторический фарс,  сыгранный в Борго девяносто лет тому назад,  теперь
оборачивался трагедией.  Из  мирной  торговой  страны  Финляндия становилась
обширным  очагом   недовольства  и   волнений,   надежным  убежищем  русских
революционеров.  Создавалась рабочая партия Финляндии, возникли кружки среди
студентов  и  молодежи.  И  когда  в  России  грянула  революция 1905  года,
Финляндия детонировала мгновенно,  подобно тому  как  хорошо  подготовленный
заряд   отзывается  на   взрыватель.   Финские   рабочие   присоединились  к
всероссийской забастовке,  во  многих  городах  вспыхнуло рабочее  движение,
зашевелилось крестьянство.  Как  будто  воскресло то  далекое  время,  когда
четыреста лет назад племена сумь и емь восстали против шведского владычества
в страшной, стихийной "дубинной войне"...
 Рабочее восстание испугало молодую финскую буржуазию,  но  удержать его
она не  могла.  Великое дело было сделано.  Русская революция,  поддержанная
финляндцами, заставила царя разжать пальцы, которыми он в течение нескольких
лет  сжимал горло  финляндского народа.  Царь,  желавший распространить свое
самодержавие на Финляндию,  конституции которой клялись его предки и он сам,
должен  был  признать  не  только  изгнание  с   финляндской  земли  палачей
бобриковцев и отмену всех своих незаконных указов, но и введение в Финляндии
всеобщего и  равного избирательного права*.  В июле 1906 года Николай Второй
был вынужден утвердить принятую сеймом новую конституцию Финляндии.
 ______________
 * См.:  В.И.Ленин,  Полн.  собр.  соч.,  т.19,  с.127-128. "Царь против
финского народа".

 Но не прошло и четырех лет,  как черносотенные бандиты Зимнего дворца и
октябристские  шулера  III   Думы   начали  новый  поход  против  Финляндии.
Уничтожение конституции,  которою  защищены  права  финляндцев от  произвола
русских самодержцев,  уравнение Финляндии с прочей Россией в бесправии...  -
вот  цель  этого  похода...  В  лице  демократической и  свободной Финляндии
царское  правительство и  его  сподвижники хотят  уничтожить последний  след
народных  завоеваний  1905   года...   Все   благоприятствует  разбойничьему
предприятию...  Западноевропейская буржуазия, некогда посылавшая царю адреса
с просьбой оставить в покое Финляндию,  не шевельнет пальцем о палец,  чтобы
остановить  бандитов.   Ведь  ей   только  что  поручились  за  честность  и
"конституционность" намерений царя те люди,  которые в  те времена призывали
Европу осудить царскую политику в Финляндии. Именующие себя "представителями
русской интеллигенции" и "представителями русского народа",  кадетские вожди
торжественно заверили европейскую буржуазию,  что  они,  а  вместе с  ними и
народ русский - солидарны с царем*.
 ______________
 * См.:  В.И.Ленин,  Полн.  собр.  соч.,  т.19,  с.127-128. "Царь против
финского народа".

 Предательство свершилось.  В  марте 1910  года Столыпин смог провести в
Государственной  думе   законопроект,   который  по   существу  отменял  все
завоеванные финским народом права и  одновременно восстанавливал этот  народ
против царя и  его министров.  И даже "План операций Морских сил Балтийского
моря на  случай Европейской войны на 1914 год" тревожно сообщал для сведения
штабов и  старших морских начальников:  "Политическая обстановка в Финляндии
сохраняет прежний отрицательный характер.  Возможность во  время Европейской
войны  восстания  в  Финляндии нисколько не  умалилась,  но  есть  основания
предполагать,   что  она  более  чем  вероятна.  Это  положение  усложняется
установившейся в последнее время связью финских враждебных нам организаций с
эстляндскими, родственными финнам по языку и происхождению".
 Вот этой своей стороной и выказывала свое лицо Тишенинову Финляндия.  В
глазах большевика-агитатора именно такой она  и  была.  Только поэтому здесь
(невероятно  в  условиях  Российской  империи)  могли  происходить партийные
конференции,  совещания,  встречи, здесь, в Выборге, могла печататься газета
"Пролетарий",  центральный орган большевиков.  Здесь передавались в надежные
руки  привезенные из-за  границы  лондонские  и  женевские  брошюры,  номера
"Искры",  поручения Ленина.  Здесь не  раз  находил приют и  сам  Ленин -  в
Куоккале,  в Выборге,  в Стирсуддене, в Таммерфорсе, в Або, в Котке, в самом
Гельсингфорсе и  в  его предместье Огельбю...  Не раз суровая эта и  честная
страна спасала его от охранки,  сама не зная, не имея еще возможности знать,
что с  этим человеком спасает она судьбу не  только русской революции,  но и
далекие судьбы планеты. Здесь по неокрепшему декабрьскому льду прошел он над
зеленой балтийской водой,  уходя в  эмиграцию,  и лед потрескивал под смелой
его поступью,  и  судьба человечества висела на  волоске,  -  но  не  выдала
Балтика Ленина ни царской охранке, ни холодной подледной смерти.
 Думая об этом,  Тишенинов смотрел на мелькавший в  окне пейзаж уже не с
тем  жадным  вниманием,  как  раньше.  Слева  снова  блеснула  в  глаза  так
поразившая его недавно гладь залива, справа хмуро тянулся хвойный лес.
 Море и Финляндия... Две стороны его будущей жизни.
 Он вспомнил друзей по заводу Лесснера, рабочих-большевиков, путиловцев,
с  которыми был ранее связан,  студентов одной с ним партийной веры.  Теперь
надо искать других -  матросов. Может быть (один шанс на тысячу!), кого-либо
из офицеров.  Появятся друзья-финны. Это люди крепкие, боевые, смелые, стоит
вспомнить девятьсот пятый год,  стачку в  Або,  в Гельсингфорсе.  Сам он был
тогда еще пареньком,  но  дядя,  брат матери,  железнодорожник,  привозил из
Финляндии рассказы,  которые,  возможно,  и  определили путь  его,  Егора...
Темное и  светлое будущее стояло перед ним,  заслоняя темный и  светлый лес.
Темное - по решительной неизвестности: что и как будет. Светлое - по ясности
мысли,  освещающей будущее,  как  и  что  надо  делать.  Темный косматый лес
сменялся  солнечными полянами.  Темные  нависшие скалы  -  справа,  светлый,
сияющий простор залива в просеках леса - слева.
 Темное и светлое -  это жизнь.  Опасность и беда -  это жизнь.  Царская
тюрьма и революция -  это жизнь.  Весь вопрос в том,  что победит:  свет или
тьма?  Тюрьма или свобода?  И за это можно отдать все. Можно стать офицером.
Можно надеть ненавистные золотые погоны. Важно, чтобы люди - настоящие люди!
- понимали,  где в тебе свет,  где тьма.  Будет время, свет вырвется наружу.
Держись,  Егор. Это тебе не Литейный мост. Это тебе не дешевая спекуляция на
"Марсельезе".  Тут счет пойдет на корабли.  Корабли должны быть нашими. И ты
поможешь в  этом великом деле тем,  кого на  этих кораблях ты еще не знаешь.
Держись,  Егор. Учись быть (нет, не быть - казаться!) другим человеком. Будь
им  уже сейчас.  Нынче ты -  дурак-патриот,  восторженный студентик,  всегда
мечтавший о  флоте и  теперь желающий отдать жизнь во славу его.  Простись с
лесснеровцами,  с  путиловцами,  с  товарищами по  партии.  Завтра ты будешь
другим. Тебя ждет море. Ждет Финляндия, в которой будут друзья.
 Странное  дело:   получалось,   что   новая  его  судьба  была  как  бы
предопределена именно здесь, в Финляндии. Ведь та конференция, с которой все
это  началось в  петербургском комитете,  произошла именно  тут,  в  финском
городе  Таммерфорсе,  о  котором он  и  не  слышал.  Ленинской статьи о  ней
Тишенинов так и не смог найти ни у кого из товарищей, кого сумел застать. Но
Кудрин,  поговорив с  кем-то из комитетчиков,  в последний вечер расставания
пересказал все же главное.
 Оказалось,  в  этой статье речь шла о  работе среди офицеров.  На  двух
конференциях -  октябрьской и  ноябрьской  -  выяснились две  точки  зрения.
Меньшевистская резолюция  призывала  обратить  на  все  офицерство серьезное
внимание,  чтобы по возможности сделать из офицеров сознательных сторонников
социал-демократической  партии,   и   видела  в   них   будущих  технических
руководителей вооруженного  восстания.  Большевистская резолюция,  наоборот,
утверждала,   что  в   массе  своей,   по  классовому  социальному  составу,
офицерство,   даже   в   буржуазно-демократическом  перевороте  (конференция
происходила в  ноябре 1906 года,  то есть еще в отзвуках революции),  играет
роль реакционную и что речь может идти лишь о привлечении отдельных офицеров
из оппозиционно настроенных групп.
 Ленин  решительно поддержал большевистскую резолюцию,  жестоко  высмеял
меньшевиков (которые боятся указать классовую связь офицерства с буржуазией)
за  их  мещанскую работу мысли  и  повторил в  своей  статье последний пункт
большевистской резолюции,  который Кудрин  постарался пересказать Тишенинову
поточнее:   о   том,   что  оппозиционных  офицеров  надо  использовать  для
осведомления,  а  в  большевистские боевые  организации привлекать  не  кого
попало, а только отдельных из них*.
 ______________
 * См.: В.И.Ленин, Полн. собр. соч., т.15, с.285-286.

 Только тогда,  когда Кудрин рассказал ему это, Тишенинову стал ясен ход
мыслей товарищей из петербургского комитета.  Конечно же,  кроме поиска этих
"отдельных офицеров",  нужно было использовать все возможности,  чтобы иметь
на кораблях флота своих офицеров...  И конечно же, только в этой предвоенной
суматохе можно было осуществить то,  о чем в мирной обстановке нельзя было и
мечтать:  сделать морским офицером профессионального революционера,  который
может вести боевую партийную работу среди матросов и  в  случае вооруженного
восстания сможет повести их в  бой за революцию...  Это была верная и далеко
нацеленная мысль.  Если б на каждом корабле Балтийского флота было по одному
такому офицеру и если бы все они знали, что существуют тут, рядом...
 И  теперь он с  особым любопытством перевел взгляд на спящего перед ним
молодого матроса - по всей вероятности, первогодка. Попробовать заговорить с
ним?..  Интересно бы  понять,  чем  дышат эти  пареньки,  которых уже начала
оболванивать  царская  служба...   Правда,   вид   у   матроса  необычный  -
щеголеватый,  подтянутый, ясно, что он не из деревни, но и на мастерового не
очень  похож.   Возле  его  ног  под  скамейкой  стояла  шкатулка,   сияющая
полированной карельской березой,  изящная и,  по  всей  видимости,  дорогая.
Странный матрос...
 Конечно,  Тишенинов не мог знать,  что такие шкатулки были обязательной
принадлежностью кадет  и  гардемаринов Морского корпуса в  учебном плавании.
Считалось хорошим тоном брать на корабль для тетрадей, учебников, конвертов,
бритвенных и других туалетных принадлежностей, для запретных шелковых носков
и  прочего нехитрого имущества не обыкновенные чемоданчики или несессеры,  а
именно такие шкатулки,  называемые по традиции сундучками. В этом был особый
глубокий смысл:  на корабле живут по-матросски,  значит, надо по-матросски и
держать свои личные вещи в сундучке.
 Как-то  так  получилось,  что издавна сундучки стали предметом жестокой
конкуренции.  Определились два противоположных течения. Одно утверждало, что
чем  шкатулка  грубее,  дешевле  и  проще,  чем  больше  напоминает сундучок
первогодка-матроса,   тем   лучше  выражает  она   настоящий  флотский  шик.
Сторонники второго течения,  наоборот,  считали,  что  Морской корпус должен
облагораживать старые морские традиции и  поэтому для  сундучков может  быть
использовано и красное,  и черное,  и палисандровое дерево,  отчего отпрыски
благородных  семей  волокли  на  корабль  дедовские  и  бабушкины  шкатулки,
служившие в свое время хранилищем писем и любовных сувениров.
 В этом давнем споре Юрий сидел меж двух стульев. По совести говоря, ему
очень хотелось блеснуть фамильной шкатулкой с  вензелями и инкрустацией.  Но
таковой не было,  и  поэтому в  прошлом году он ринулся в  другую крайность:
пошел на  Апраксин рынок и  разыскал там  ужасающее сооружение,  нечто вроде
гробика для  новорожденного,  -  едва  покрытый морилкой,  весь  в  сучьях и
заусеницах,  еловый сундучок с  крышкой на ременных петлях и  с накидкой для
замка из обыкновенных гвоздей.  Сундучок,  по единодушной оценке сторонников
первого течения, оказался лучшим в роте.
 Однако сундучок барона Медема - кокетливая бонбоньерка крупных размеров
из  темного  красного дерева,  таившего в  себе  тот  глубокий теплый  свет,
которым,  по слухам, славился командирский катер "Авроры", - на всю кампанию
испортил ему  настроение.  Юрий поклялся переплюнуть белобрысого барона и  с
января месяца начал шататься по  антикварным магазинам.  Наконец счастье ему
улыбнулось:  перед самым уходом в  плаванье он  где-то  на  Морской приобрел
удивительную шкатулку карельской березы,  на  крышке которой велением судьбы
был выложен из  кусочков дерева вензель "А.Л.".  Не задумываясь,  Юрий отдал
тридцать пять рублей (сумму,  превышавшую его месячный бюджет) -  и  на этот
раз победил и по второму, аристократическому счету. Шкатулка вполне свободно
сошла за  дедовский погребец (благо отца Юрия звали Петром Алексеевичем),  и
даже  сам   граф  Бобринский,   проведя  длинными  пальцами  по   зеркальной
поверхности крышки,  сказал снисходительно:  "Прелестная вещь...  Все-таки у
наших дедов был вкус..."
 Все неудобства "дедовской реликвии" Юрий ощутил вчера, когда побежал на
трап к  буксиру.  Выяснилось,  что  тащить ее  надо под  мышкой (на "Аврору"
знаменитый сундучок нес  за  двугривенный дневальный корпуса).  Поняв  такое
неудобство,  Юрий выклянчил у Шурки Краснова,  правившего вахтой,  несколько
футов белого шестипрядного линя и обвязал им проклятое дедовское наследие. В
вагоне оказалось, что реликвия никак не желает влезть на багажную полку - на
такое употребление шкатулки несуществующие предки не  рассчитывали.  Поэтому
Юрий,  заталкивая "матросский сундучок" под скамейку, к ногам, озлился не на
шутку.  Ведь есть же в  магазинах удобные плоские чемоданы!  Хорош он будет,
появившись с таким "матросским сундучком" на миноносце в Або!..
 Тишенинов  снова  поднял  глаза,   внимательно  рассматривая  странного
матроса.  От этого ли навязчивого взгляда или оттого,  что затекли ноги, тот
зашевелился,  повернулся во  сне,  и  на  левом  плече его  блеснули золотые
нашивки и между ними - изящный золотой якорек.
 Как ни  слаб был Тишенинов в  понимании военной,  а  тем более флотской
формы,  он все же сообразил,  что паренек этот - юноша благородных кровей, и
никакой он не матрос-первогодок,  а гардемарин Морского корпуса (это звучное
слово  Тишенинов твердо выучил,  знакомясь с  программами Морского корпуса и
Морского инженерного училища,  которые он  купил  с  целью  выяснить,  какие
экзамены придется ему  сдавать для производства из  юнкеров флота в  мичманы
инженер-механики). Неожиданность превращения первогодка-матроса в блестящего
гардемарина так его рассмешила, что он улыбнулся во весь рот.
 Именно эту  улыбку и  увидел Юрий  Ливитин,  когда,  тщетно попытавшись
найти  для  падающей своей головы иную  опору взамен брезентового чухонского
плеча,  он раскрыл глаза.  Все объяснилось ему в одно мгновение:  и то,  что
позор пребывания гардемарина в  третьем классе был открыт,  и то,  что виной
тому был  студент в  пузырящихся брюках,  и  то,  что сейчас над этим начнут
смеяться и чухонцы,  и белесая девчонка с корзинкой...  Он почувствовал, что
краска заливает его  лицо.  И  дернул его  черт сунуть эту окаянную литеру в
кассу...
 Но  раз уж  так случилось,  надо с  достоинством выходить из положения.
Юрий деланно зевнул -  со вкусом,  врастяжку, потянулся и потер щеки с видом
усталого,   но  все-таки  в  конце  концов  поспавшего  человека,  и  потом,
оглядевшись, вдруг с преувеличенной поспешностью подобрал ноги.
 - Прошу извинить,  - сказал он, улыбаясь (чего стоила ему эта улыбка!).
- Я,  кажется,  вас побеспокоил,  вытянув ноги...  Знаете, я не очень привык
спать в вагоне сидя...
 - Ничего,  гардемарин,  я проснулся сам,  вы меня не разбудили,  - тоже
улыбаясь,  сказал  Тишенинов,  и  Юрий  похолодел:  "гардемарин"!  Значит  -
понял?..
 Он нашел в себе силы снова сладко зевнуть.
 - А я,  право,  так устал,  что мне было все равно.  Внезапный вызов на
действующий флот (Юрий значительно растянул эти  слова)...  Ночь...  Билетов
нет... Прыгнул, куда попало...
 Он развел руками -  и  вдруг с  ужасом почувствовал,  что из него полез
бессмертный мистер Джангль из "Пиквикского клуба", враль и бахвал, вместе со
своей  отрывистой речью,  полной намеков и  недоговоренностей.  Но  студент,
видимо, ничего не заметил. Наоборот, он проявил явный интерес.
 - Как на действующий флот? Ведь вы же в корпусе? А ученье?
 Юрий пренебрежительно махнул рукой.
 - Ученье?.. Война! - сказал он значительно. - Вам, вероятно, понять это
трудно,  у вас,  студентов, иная психология... Но военный человек, моряк тем
более,  -  как может он сидеть на берегу,  когда там сражаются корабли?  Дал
телеграмму - и вот еду...
 - Нет, отчего же трудно, я понимаю, - сказал Тише