евых башен.  Куски  огромной
тугой спирали, шипя, отделялись и, качаясь на гордене, ползли медленно вниз,
на баржу. Внизу шла погрузка угля, катали бочки с солониной, грузили военные
и выгружали мирные вещи, суматошно метались люди наверху, на мачте, свистел
ослепительный газ,  и  в ушах звучало "заклинание огня" из "Валькирии".  Это
было сказочно, спокойно и отчасти льстило самолюбию. Самое важное - война за
всем этим была не видна.
 Она обрушилась настолько внезапно,  что отдавала неправдоподобием. Семь
лет, с младшей роты корпуса, Ливитин привык слышать это бряцающее слово, так
что  оно потеряло свой первородный смысл,  как теряет его любое слово,  если
его повторить вслух сто -  двести раз подряд.  Самые орудия,  из  которых он
стрелял  по  парусиновым  щитам,   были  инструментом  военным,  как  и  сам
лейтенант.  Война вросла в  его  жизнь прочным и  осознанным оправданием его
существования.  И  тем  не  менее последние дни  казались нереальным бредом,
чьей-то дурной шуткой.  Эти дни требовали о чем-то всерьез подумать,  что-то
решить, как-то оторваться от созерцания мучительного своего романа с Ириной,
вообще -  взглянуть вокруг и,  значит,  потерять уравновешенность. Привычная
ирония  и  великолепный цинизм  были  неуместны:  кто-то  негодовал  кто-то
плакал кто-то трепетал кто-то рвался в бой. Все это казалось нереальным. И
только ноготь,  сломанный нечаянно утром на мачте,  был реальностью розовый
эпидермис ногтевого ложа  (с  самого рождения не  обнажавшийся),  чувствовал
решительно всякое  прикосновение и  поминутно напоминал о  беспокойном слове
"война".
 И так же,  как нельзя приставить отломившийся кусок ногтя и прикрыть им
слишком чувствительное место,  -  нельзя было вернуть мирные дни и спокойную
стрельбу по парусиновому щиту.  Лейтенантская жизнь, вместе с историей мира,
была круто сломана и повернута в неизвестную сторону.  В свежем надломе дней
ясно и холодно проглядывала смерть.  Не страх перед ней был неприятен,  - он
не  был еще ощутим во  всей этой нереальности,  -  неприятно было убегающее,
никак не уловимое сознание, что необходимо поскорей, пока есть время, что-то
успеть.  Успеть понять, успеть что-то решить, - вообще успеть сделать что-то
непривычное, неизвестное, но обязательное.
 Смерть ждала в западной части Финского залива. Лейтенанту Ливитину, как
и большинству других офицеров "Генералиссимуса", первый бой не представлялся
победой.  Силы были слишком неравны:  три наших линейных корабля (из которых
два  -  "Цесаревич" и  "Слава" -  были  музейными памятниками Цусимы) против
эскадры новейших германских дредноутов,  стреляющих на  милю  дальше  наших!
Было ясно,  что в первые же часы войны весь огромный флот Германии ринется в
Финский залив,  чтобы одним ударом покончить с русским, не дожидаясь ввода в
строй дредноутов,  пятый год  достраивающихся в  Петербурге.  Дурак стал  бы
этого ждать!
 Англия -  вот кто был бы спасителем русского флота!  Англия,  владычица
морей,  которой  достаточно пошевелить на  Спитхэдском рейде  орудиями своих
дредноутов и линейных крейсеров,  чтобы германский флот круто положил руля и
заторопился бы в  Северное море охранять от них западное побережье.  Англия,
лютая мечта Генмора*, не имеющего права числить ее в своих планах союзницей!
Англия,  благословенное имя,  звучащее в кают-компаниях последней надеждой и
исступленной верой в чудо!..
 ______________
 *  Генеральный морской штаб  -  высшее  оперативное управление царского
флота.

 Англия  выжидала,  попыхивая на  рейдах  дымом  своих  дредноутов,  как
гигантской трубкой,  воткнутой в  угол  молчаливого рта.  Газеты  извивались
берестой на огне, разгадывая это молчание. Где-то в невидных флоту кабинетах
лились  униженные  обещания,  мольбы,  благородные  жесты,  подкупы.  Англия
молчала - и это молчание означало пока что гибель "Генералиссимуса" в первые
часы войны.
 Он  собирался выйти  к  центральному заграждению,  походить возле него,
выжидая немецкий флот,  - и потом уйти в воду, стреляя до того момента, пока
вода  эта  не  хлынет  в  амбразуры последней стреляющей башни.  Именно  так
представляли себе  этот первый и  последний бой  надвигающейся войны офицеры
"Генералиссимуса":  одни  -  с  горькой иронией,  другие -  в  романтическом
самоутешении.  Прекрасная гибель,  кровавая горечь славы,  мраморные доски в
церкви Морского корпуса,  георгиевские ленточки вокруг портретов в "Огоньке"
и слово "герой", переходящее в потомство.
 Англия  молчала.  Умереть с  криком "ура"  на  восторженных устах  было
глупо,  но,  к несчастью,  необходимо. Однако это было приемлемо для зеленых
мичманов, вроде Мишеньки Гудкова, а лейтенант Ливитин вышел уже из возраста,
когда со вкусом умирают за собственную глупость.  Что же,  час пробил.  Пора
расплачиваться за  великолепные годы смотров и  парадов,  за спокойный обман
самого  себя,  России  и  флота.  Умереть было  необходимо,  -  так  же  как
проигравшемуся  кавалергарду,   подписавшему   фальшивый   вексель,   бывает
необходимо пустить пулю в лоб.
 Поэтому все  стало новым и  неожиданным,  как  для  человека,  внезапно
получившего диагноз:  последняя стадия туберкулеза. Необходимая смерть стала
между  лейтенантом Ливитиным и  жизнью косым  и  холодным зеркалом,  отражая
знакомые вещи в незнакомом ракурсе.
 И  сейчас,  всматриваясь в  Козлова,  лейтенант Ливитин вдруг обнаружил
перед собой не  удобное дополнение к  удобной каюте -  вестового,  исправную
лакейскую машину,  -  а  нечто неожиданное,  удивляюще-новое.  Розы,  Ирина,
уютная квартира на Мюндгатан,  7,  хорошенькая Саша в  крахмальном чепчике -
были  сближающими понятиями.  Ирине  -  розы,  а  Саше  -  что?..  Лейтенант
усмехнулся своим мыслям.
 - А как ты о войне понимаешь, Козлов? - спросил он с участием. - Может,
не сегодня завтра в бою будем?
 - Это как прикажут,  вашскородь,  -  уклончиво ответил тот,  расправляя
свежий китель.
 - Сашу-то свою видел? Плачет?
 - Известно...  Барыня говорит,  поставь розы  в  воду,  а  она  ревет в
передник. Я уж сам поставил, барыня даже смеялись...
 - А тебе жалко?
 - Кого, вашскородь?
 - Ну, Сашу... или себя...
 Козлов промолчал.
 - Не горюй!  Первый бой все покажет. Живы будем, я вас сразу перевенчаю
и отпуск устрою!
 - Покорнейше благодарю, вашскородь. Запонки извольте.
 - Поживем еще,  Козлов!  - сказал лейтенант ненатурально бодро. - Чарку
выпей за мое здоровье.
 - Покорнейше благодарю,  вашскородь,  -  ответил Козлов тем  же  тоном,
которым он  благодарил за  свадьбу,  и  вдруг,  помявшись немного,  спросил,
смущаясь:  -  А  может,  пронесет,  вашскородь?..  Войны ж еще не объявляли,
может, его пугнуть - притихнет?
 - Кого его?
 - А шведа.
 - Почему шведа?
 - На баке говорили -  Швеция задирает. Австрия, мол, на суше, а на море
- Швеция. Будто бы ей Финляндия занадобилась.
 Ливитину  стало  вдруг  нестерпимо скучно:  теперь  этот  тоже  задавал
осточертевший и  в кают-компании вопрос:  с кем война?  Но если там,  споря,
ссылались на политику,  на экономику,  на различные исторические "тяги" и на
авторитет   Генерального  морского   штаба,   считавшего  Швецию   в   числе
обязательных противников,  то  Козлову надо  было  что-то  сказать просто  и
отчетливо. Сказать же было нечего, и Ливитин загородился вопросом же:
 - А тебе что - воевать неохота?
 - Какая  ж  охота,   вашскородь!  -  искренне  сказал  Козлов.  -  Одно
разорение!
 Лейтенант поднял брови.
 - Почему разорение? Наоборот, морское* всю зиму получать будешь.
 ______________
 *  Морское довольствие -  прибавка к жалованью за время,  когда корабль
числится в кампании (на Балтике - обычно с мая по ноябрь).

 - Хозяйству разорение,  вашскородь,  -  вдумчиво объяснился Козлов. - С
японской едва на ноги стали,  а тут - лошадей заберут, это уж обязательно...
Брат,  скажем, уйдет, ему год до призыва остался. Так у нас очень все хорошо
выходило: ему в солдаты идти, а я бы как раз со службы пришел...
 Ливитин  удивился не  на  шутку.  Четвертый год  жил  он  с  Козловым и
полагал,  что Козлову эта наладившаяся и спокойная совместная жизнь была так
же  удобна,  как  и  ему  самому.  Было совершенно естественно,  что  Козлов
останется или на сверхсрочную,  чтобы переходить с ним с корабля на корабль,
или  в  качестве  лакея  на  береговой квартире  с  Ириной  Александровной и
Сашей-женой.  И вдруг оказывается,  что Козлов, несмотря на хорошенькую Сашу
(приспособленную  лейтенантом  в  качестве  мертвого  якоря,   удерживающего
Козлова в доме), имеет свои собственные планы и что крестьянские наклонности
никак не были преодолены ни флотом,  ни городом,  ни Сашей.  Несомненно, что
это был человек -  с особой, своей жизнью, непонятной и, вероятно, сложной и
с  ясным  наличием свободной воли.  Этому  открытию,  разрушающему удобные и
спокойные иллюзии,  Ливитин был  также  обязан  нависшей над  головами обоих
войне.
 Лейтенант медленно застегивал китель,  рассматривая Козлова внимательно
и  серьезно,  с оттенком некоторого иронического любопытства.  Но обломанный
ноготь зацепил за ткань и  напомнил опять о необходимости иначе относиться к
вещам.  Ирония была  бы  некстати.  "А  может -  пронесет?.."  Слишком много
наивной надежды было  вложено Козловым в  этот  вопрос.  Вот  стоит человек,
открывшийся в  матросе  первой  статьи  Козлове,  как  открывается в  тумане
встречный корабль:  внезапно и  тревожно.  Он стоит и  ждет ответа.  Ливитин
поискал в себе какие-то простые слова, отвечающие неожиданной (но понятной в
конце концов) откровенности Козлова,  но не успел он их найти, как Козлов на
его  глазах переменился:  почудилось ли  ему  что-то  опасное в  пристальном
лейтенантском взоре или сам он сообразил невежливость упоминания о  деревне,
когда лейтенант только что сказал о свадьбе (по совести говоря,  жениться на
Саше  Козлов никак  не  собирался,  рассматривая ее  как  добавочный паек  к
вестовскому положению), - но грудь его выпрямилась, как на опросе претензий,
лицо приобрело бессмысленную бодрость, и взгляд стал бравым и лихим.
 - Присягу,  вашскородь,  сполнять приходится,  - сказал он отчетливо, -
охота или неохота, а прикажут воевать - пойдем!
 - Ну  и  пошел  вон,  верблюд!  -  досадливо  сказал  лейтенант,  кидая
полотенце,  и  вышел из  каюты,  сердясь на самого себя за свой смехотворный
позыв к лирике. Подумаешь, какие сердечности с матросами!
 Но какая-то обида осталась в  лейтенанте и  отравляла дальнейший вечер.
Ему казалось,  что,  не сваляй Козлов дурака и  не прими он этого идиотского
высочайше утвержденного тона бравого матроса,  нужные слова нашлись бы  сами
собой  и  помогли  бы  ему,  Ливитину,  избавиться  от  ощущения  внутренней
тревожной тяжести - ощущения малознакомого и неприятного.
 К обеду он опоздал,  ели уже сладкое. В обычное время опоздание к столу
было  одним  из  смертных  грехов  флотского офицера.  Но  Ливитин  вошел  в
серебряный перезвон приборов с небрежной уверенностью (с какой иные входят в
партер после начала акта), зная, что ему опоздание простительно и что его не
встретят ни  поднятые брови старшего офицера,  ни ядовитые улыбочки соседей.
Опозданием в данном случае можно было слегка пококетничать: всем (а старшему
офицеру  -  лучше  всех)  было  известно,  что  лейтенант Ливитин опаздывает
потому,  что он рубит мачты.  "Руби их,  окаянных,  лейтенанте,  и  благо ти
будет,  и нам вкупе!" - выразился вечером отец Феоктист и пояснил, испуганно
покачивая головой:  "Экую  сволочь,  прости господи,  оказывается,  на  себе
возили!"  Мичмана смотрели на Ливитина с восторгом,  а лейтенант Веткин -  с
прямой завистью:  на войне,  как и на гонках,  важно с места забрать ход,  -
Анну не Анну, а Станислава с мечами Ливи сорвет как пить дать!
 За  столом  шел  перебивающий  и  оживленный  разговор  исключительно о
служебных делах: о заканчивающейся погрузке угля, о помещениях для запасных,
о том, будут или нет снимать деревянный настил верхней палубы, которая в бою
может  загореться,  -  о  сотне вещей,  всплывших на  поверхность на  гребне
накатывающейся  волны  мобилизации  (впрочем,  последнее  слово  произносить
избегали). Очевидно, накренившиеся под тяжестью событий дни сдвинули с места
и  флотские  традиции,   потому  что  старший  офицер  слушал  артиллериста,
толкующего за столом о  кранах и  погребах,  и не только не останавливал его
обычным ядовитым напоминанием,  что для застольной беседы есть другие, более
интересные обществу темы,  но и сам, кивая ему утвердительно головой, поднял
руку и оживленно сказал через всю кают-компанию вошедшему Ливитину:
 - Николай Петрович,  порт  дерево прислал,  с  утра  хочу новые стеньги
ставить! Не подведете, голубчик, успеете?
 - Надеюсь, - ответил Ливитин, садясь, и сразу же с недовольной гримасой
протянул в воздух,  не глядя,  свою пустую тарелку: из того, что он опоздал,
не  следовало еще,  что тарелка должна остыть,  однако она была чуть теплой,
что  не  соответствовало комфортабельности кают-компанейского стола  и  было
очевидным упущением вестовых.
 Рука в нитяной перчатке тотчас приняла тарелку.
 - Холодная, - кивнул Ливитин через плечо.
 Вестовой,  принявший тарелку,  приложил ее донышком к щеке и,  виновато
качнув  головой,  побежал к  буфетному окну.  Лейтенант Веткин посмотрел ему
вслед и усмехнулся.
 - Вестовые ошалевши малость,  - сказал он, играя кольцом от салфетки, -
вам  тарелки забыли  согреть,  мне  батюшкину стопку  подсунули,  а  бедному
Гревочке боржома не поставили...
 - Обалдевают.  Что  же  будет,  если война в  самом деле?  -  отозвался
лейтенант Греве желчно. - Этак вовсе без обеда насидимся!
 Ливитин пожал плечами.
 - У них деревня в голове, нервничают, - сказал он, вспоминая Козлова.
 - Что вестовые балдеют -  это в порядке вещей.  Но что в штабах в штаны
кладут - это хуже, - начал Веткин, и по его оживившемуся лицу Ливитин понял,
что он запасся новыми анекдотами.  - Слышали, Николай Петрович, что Бошнаков
рассказывал?
 - Кое-что... Я его мельком видел...
 - Пожар в б...ке во время наводнения! - хихикнул Веткин. - Генмор вчера
германский свод сигналов прислал, - удосужились наконец! - просит размножить
для  флота и  вернуть для  хранения как первоисточник...  Имажине?*  Адмирал
будто приказал ответить,  что на "Рюрике",  кроме четырех писарей,  ни одной
скоропечатной типографской машины не имеется...
 ______________
 * Представляете? (фр.).

 Ливитин усмехнулся.
 Свод  сигналов  представлял огромную  книгу  более  тысячи  страниц,  и
действительно  Генмор,   спохватившийся  накануне   войны   размножить   его
средствами штаба флота, был по меньшей мере смешон.
 Но  свод  был  каплей в  море.  Предвоенная горячка била  петербургские
штабы,  перетрясая аккуратные папки планов,  и  то  и  дело роняла из  них в
историю   отвратительные  грешки   благополучного  "департамента   побед   и
завоеваний".
 Каждый час приносил новое изумляющее открытие.  То обнаруживалось,  что
для целей разведки совсем нет годных миноносцев -  их  не строили уже девять
лет  -  и  только-только заложили нефтяные эсминцы,  которые,  как  и  новые
дредноуты,  еще  не  были готовы.  Внезапно оказалось,  что  для  "Новика" -
единственного быстроходного миноносца,  способного  дать  хоть  какую-нибудь
разведку Балтийского моря,  -  нет в  Гельсингфорсе запасов мазута,  но зато
мазутом можно захлебнуться в  Либавском военном порту (который,  как попутно
выяснилось,  наличными силами флота защищать невозможно и  который по планам
предполагалось взорвать при попытке немецкого флота к захвату). То комендант
Выборгской крепости неожиданно предъявлял флоту  вексель  срока  1906  года,
требуя высылки к нему для брандвахтенной службы кем-то когда-то обещанных (и
в  план  занесенных) военных судов,  которых не  оказывалось в  природе.  То
Генмор приказывал снять с флота всех офицеров-академиков для штабной работы,
оставляя этим корабли без командиров и старших офицеров, и тогда командующий
морскими силами, взвыв, шифрованно матерился.
 Впрочем,  шифра,  в прямом значении этого слова, вообще не было: Генмор
так и  не поспел (а может быть,  не догадался) составить гибкий радиокод,  и
оперативные   распоряжения   доверялись   сомнительной  тайнонепроницаемости
цифровых  сочетаний  обыкновенной  трехфлажной  книги,  в  тысячах  оттисков
имевшейся  на  кораблях  флота  и  в  десятках  -  у  военно-морских  атташе
иностранных держав.  Для обмана последних к цифрам свода прибавляли условное
число (задача для детей среднего возраста). Но и помимо откровенности такого
шифра и неудобств арифметических выкладок, сама эта флотская библия - библия
как  по  объему,  так  и  по  древности -  мало  была  пригодна  к  переводу
распространенных указаний из Петербурга и перечней недостатков в снабжении и
в организации, обнаруженных в Гельсингфорсе. Она изобиловала бом-брамселями,
пертами,  русленями,  гинце-квиверлеер-лапами  и  прочими вкусными терминами
парусного  флота,  во  времена  которого  была  составлена  она  с  любовью
археолога хранила  в  полутора  тысячах  своих  страниц  великолепные боевые
приказания "таранить противника",  "отнять ветер",  "взять на абордаж" и  не
лишена  была   философической  тяги   к   понятиям  отвлеченным:   "проявить
раскаяние",   "призываю  благоволение  божие",   "вдохновение",  "ликование,
ликовать,  ликующий".  И  хотя  в  1912  году она  была освежена специальной
комиссией,   внесшей  в   нее  "аэроплан",   "мину  Уайтхеда",   "революцию"
("революционный",  "революционер,  -  ры") и прочие понятия,  накопившиеся к
тому времени во  флоте,  тем  не  менее часто приходилось шифровать слово по
отдельным  буквам,  тратя  на  каждую  из  них  пять  цифр  соответствующего
сочетания.
 Эту   громоздкую  книгу,   призванную  поднять  на   себе  всю  тяжесть
оперативного управления флотом,  сразу же  заело в  узком шкиве мобилизации,
словно плохо спущенный пеньковый трос, в котором пряди идут то пучностью, не
пролезая в блок, то скупой ниткой, угрожающей разрывом. На иных вопросах она
была великолепно лаконична, так что трудно было разобрать, куда, собственно,
следует "немедленно идти"  -  на  врага или  на  дно?  На  иных  -  эпически
многословна:  "по  встретившейся надобности",  "благоволите не  отказать"...
Воздух  и  провода  одинаково гнулись  под  нескончаемым потоком  объемистых
шифровок,  обильных,  как  поздравительные телеграммы во  всероссийский день
Веры,  Надежды, Любови и матери их... Шифровали решительно все, запятые же -
неукоснительно.  Несекретные  приказания  командующего  о  закрытии  шхерных
фарватеров  для   плавания   невоенных   судов   возвращались  к   нему   же
зашифрованными в виде ненужных оповещений, что его же распоряжением такой-то
фарватер закрыт.  Учитывая это,  флаг-офицеры,  в  мыле сидящие над флотской
библией,  ловчились угадывать по объему текста:  нужное или нет?..  В помощь
телеграфу метались офицеры-курьеры:  из Гельсингфорса в Петербург с таблицей
эскадренных позывных кораблей флота,  как-то не оказавшейся ни в Генморе, ни
в  Главном  морском  штабе  из  Петербурга  в  Гельсингфорс  -  с  письмами
начальника  Генмора  к  командующему с  путающим  все  соображения  любезным
сообщением "о  замеченном соглашении Германии со  Швецией"...  Берега залива
оказались слепыми,  постов службы связи явно было недостаточно.  В базах - в
Гельсингфорсе и в Ревеле -  было много бушлатов и форменок первого срока, но
мало  угля...  В  этом  вихре  позорных открытий флаг  командующего морскими
силами  на  мачте  "Рюрика" трепетал,  как  и  его  старое  военное  сердце,
бесполезным  гневом,  -  и  под  этим  флагом  штабники  Бошнаковы  пытались
сохранить видимость понимания происходящего и  значительно поджимали губы на
вопросы Веткиных с  кораблей флота,  а  сами эти корабли,  под сенью того же
властительного адмиральского флага,  грузили уголь, готовясь к бою и к новым
открытиям того же порядка.
 Но,  как  в  за