нников  черно-желтой  ленточкой
Георгиевского креста и  потом  скрыться за  дубовыми дверьми дипломатических
кабинетов на  долгие годы  -  не  каждое же  десятилетие бывает война,  черт
побери!..  И  поэтому  событие,  о  котором  он  привык  думать  со  сладкой
взволнованностью -  далекое  производство в  офицеры,  -  обещало теперь  не
радость,  а длительные мученья.  Разве это будет легко - плавать на корабле,
расстрелявшем уже  свой боевой запас,  жить в  каюте убитого в  бою  мичмана
такого-то, дурак дураком слушать вечерние рассказы в кают-компании о боях, в
которых он,  Юрий,  не был,  о победах, в которых он, Юрий, не участвовал, -
слушать и  молчать,  краснея и завидуя?  Начинать службу,  не скомандовав ни
одного залпа,  носить китель,  ни  разу не смоченный водяным столбом жуткого
накрытия,  пользоваться  славой,  завоеванной  для  флота  другими?..  Такая
перспектива была невозможной, неприличной и обидной для самолюбия.
 С  того  самого вечера,  когда в  гостиную Извековых ворвалось вместе с
поручиком Пахомовым огненное слово "война",  Юрий не находил себе места. Все
три дня отпуска,  данного корпусом по случаю встречи президента, он провел в
лихорадочном возбуждении,  как, впрочем, и вся столица, температура которой,
уже поднятая франко-русскими торжествами и волнениями на заводах, продолжала
опасно повышаться.  В  газетах "собственные корреспонденты" с каждым номером
громче   и   откровеннее  кричали   о   заносчивом  поведении  Австрии,   об
оскорбительном ультиматуме,  которого гордая Сербия,  конечно,  не примет, о
готовности  Германии  поддержать  требования Австрии  и  святой  обязанности
России встать на защиту младших братьев-славян.  Сергей Маркович,  появляясь
на  Литейном,  озабоченно рассказывал,  что  заводы останавливаются один  за
другим, что бастуют уже более ста тысяч и что это грозит бог знает чем, если
только война не  повернет мысли рабочих в  другую сторону,  -  и  тут  же  в
упоении изобретал планы наступления и на Австрию и на Германию одновременно,
изощряясь в  стратегических обходах  на  картах  всех  масштабов ("мальчики"
накупили  их   в   предвидении  событий).   Анна  Марковна  рыдала  в   суп,
противопоставляя материнские слезы воинственному решению Валентина, который,
забыв   свои   революционные   увлечения,    всерьез   собирался   поступить
вольноопределяющимся в  полк к  Пахомову,  а  Полинька все  эти  дни плакала
беспомощно,  безмолвно и  безостановочно,  ибо  Пахомов и  точно расстался с
училищем и  уезжал на  днях в  какой-то полугвардейский "полчок" куда-то под
Гродно.
 Вернувшись в  Биорке,  Юрий  обнаружил,  что  лихорадит не  только его.
"Аврора"  оказалась до  клотиков  набитой  догадками,  гардемаринская палуба
превратилась в  светский салон,  полный слухов и сплетен,  исходящих главным
образом от  графа Бобринского,  который делал вид,  что  и  тут  имеет самые
свежие  новости от  офицеров,  частенько прогуливавшихся с  ним  на  верхней
палубе.  Говорилось разное и  противоречащее:  что  всех распишут на  боевые
суда  что роту отправят на Тихий океан,  где войны нет,  и  что плавать там
будут до самого рождества, спустившись в южные широты что наоборот - вместо
плавания  всех  вернут  в   корпус  спешно  продолжать  занятия,   так   как
производство будет  необычайно ускорено...  Во  всем  этом  запутанном шуме,
болезненно  раздражающем  и   воображение  и   самолюбие,   Юрий   испытывал
беспокойное чувство  человека,  который  заведомо  опаздывает на  спектакль,
идущий один только раз.  Но ни поговорить,  ни посоветоваться ни с  кем было
нельзя:  задуманный им  план действий мог  осуществиться именно при условии,
что о нем никто не узнает.
 И вдруг все определилось буднично и казенно.  Вчера утром после подъема
флага  Иван-Бревно (он  же  капитан второго ранга Шилкин,  старший корпусный
офицер) прочел перед  строем приказ о  расформировании Отряда судов Морского
корпуса и  об увольнении гардемаринов в  отпуск до начала занятий в корпусе,
то есть до первого сентября.
 Отпуск!  Отпуск в  такое  время!  Более  издевательской насмешки судьбы
нельзя было придумать...  Весь день гардемарины ходили как потерянные, слухи
и  сплетни увяли,  а Юрий,  отстояв от двенадцати до шести сигнальную вахту,
мрачно съел котлеты,  оставленные в расход, поднялся на ростры правого борта
и  сел  там на  круглую банкетку,  в  которой белой змеей лежали свернутые в
бухту  тали  командирского катера:  тут  было  штатное  место  для  одиноких
размышлений, найденное Юрием еще в начале кампании.
 Четырнадцативесельный катер  красного дерева,  роскошный и  изящный,  -
ходок и красавец,  гордость крейсера и зависть многих кораблей флота,  - был
чем-то вроде корабельной реликвии.  Его,  взамен сгоревшего в Цусимском бою,
построили кронштадтские мастера-умельцы - любовно и кропотливо. Наружная его
обшивка, тщательно полированная, отсвечивала глубоким темно-красным блеском,
а все внутри - и планширь, и банки, и заспинная доска, и решетчатый кормовой
люк  -  все  так  же  тщательно было выскоблено стеклом,  отчего благородная
порода дерева выступала во  всей  своей  нежно-розовой и  теплой девственной
красоте,  даже как бы пахнущей тропиками.  В  отличие от дурного тона других
кораблей, где на командирских катерах металлические части были никелированы,
на авроровском и уключины,  и румпель,  и нагеля - все было из желто-золотой
меди.  Гребцам-гардемаринам разрешалось входить в  него  только босиком и  в
чистом рабочем платье,  а  при  спуске обязательно присутствовал сам старший
офицер "Авроры",  старший лейтенант Энгельгардт,  ревниво следя, чтобы катер
не  коснулся бортами не  только шлюп-балки,  но даже и  мягкого белого троса
талей.
 Юрий  Ливитин был  удостоен чести войти в  число пятнадцати юных жрецов
этого  корабельного божка и  вместе с  ними  скоблил стеклом дерево и  драил
ежедневно всю  медяшку (не доверяя скромному флотскому чистолю,  гардемарины
изощрялись   в   добывании   немыслимых  мазей   и   составов   иностранного
происхождения,  фланели,  замши  и  даже  мягкого меха).  Но  вместе  с  той
влюбленностью,  которую питали к  катеру остальные,  у Юрия было к нему свое
особое  отношение.  В  этом  избалованном красавце  он  видел  некий  символ
флотской  красоты  -   пусть  бесполезной,   но  пленяющей.  Словно  большая
настольная  игрушка,   катер   стоял   здесь  на   желтых  кожаных  подушках
киль-блоков,  стройные его обводы были туго укрыты чистейшей белизной чехла,
подобно тому как  строгое глухое платье скрывает женское тело.  Но  как иной
счастливец знает всю тайную красоту этого тела, так и Юрий знал всю прелесть
этого катера,  когда,  вздрагивая от согласных ударов весел, он набирает ход
или  когда,  накренившись и  шипя форштевнем,  выставив ветру всю  громадную
площадь  белых,  без  пятнышка,  высоких парусов,  он  режет  стальную корму
"Авроры" и будто понимает, будто чувствует, сколько глаз восхищенно любуются
им.
 В  нем  был  давний  волшебный отсвет  лихой  и  величественной красоты
нахимовского флота,  и  возле  него,  в  тишине пустынного уголка надстроек,
хорошо думалось,  мечталось, воображалось, чего в вечном шуме гардемаринской
палубы,  которая утихает лишь по  команде для сна или для занятий,  никак не
получалось. В прошлой кампании, на "Верном", таким любимым местом был у Юрия
салинг фок-мачты.  В  кадетские годы  ему  частенько приходилось сиживать на
этой крестовине,  венчающей топ фор-стеньги, куда кадета посылали на час-два
вроде как в  воздушный карцер,  и  он  настолько привык к  просторной тишине
высоко над палубой, что стал лазать туда по своей охоте - конечно, незаметно
от  вахтенного офицера.  На  "Авроре"  салинга  не  было  (да  гардемарину и
неприлично было бы  забираться туда!),  и  Юрий прятался от  шума здесь,  на
рострах,  возле  красавца-катера,  вызывавшего в  нем  какие-то  удивительно
легкие, неясные, но приятные мысли и мечты.
 Нынче и  катер не помогал.  Мысли были колючие,  тревожные,  беспокойно
требовательные.  Было  совершенно ясно,  что  пришла пора  каким-то  образом
осуществить задуманный план, единственно возможный в создавшемся положении.
 Коротко говоря,  план этот заключался в  стремительном набеге на славу.
Гремучая и  соблазняющая,  поджидала она Юрия в зеленых просторах Балтики на
скрещении морских путей из Швеции и из Германии.  Тут, на стыке Ботнического
и  Финского заливов,  в  узких горлах двух балтийских промоин,  был неминуем
первый морской бой.  И  надо было вовремя попасть в  Або,  чтобы,  растолкав
плечом толпу конкурентов,  кинуть на  зеленые волны,  как на  сукно игорного
стола,  свою судьбу:  или - или... Памятные доски в корпусе были двух родов:
черные,  в церкви,  с именами павших -  и белые,  в столовом зале, с именами
георгиевских  кавалеров.  Имя  Юрия  Левитана,  подброшенное могучим  ударом
первого столкновения флотов,  могло упасть либо на черную,  либо на белую. В
этом и заключался смысл задуманного им плана.
 Кто именно из  узкогрудых борзых,  рвущихся с  привязи на далекий запах
немецкого зверя,  кто  из  миноносцев вынесет на  себе Юрия на  крутую волну
военной удачи и как именно он словчится попасть на него -  Юрий не знал.  Но
это   было  несущественно,   докучные  прозаические  детали  бледнели  перед
грандиозностью  принятого  им  решения,   и  о  них  Юрий  не  думал.  Тремя
миноносцами командовали приятели Николая,  одного выпуска с ним,  - понятное
же дело,  они согласятся,  что Юрий не может ведь болтаться в отпуску, когда
флот  выходит в  море  поднять перчатку,  кинутую германским наглецом...  На
миноносцах,   конечно,   обычный  некомплект  команды  (когда  еще  прибудут
запасные!),  и  каждый  из  командиров уцепится за  добровольца-гардемарина,
который...  Тут  Юрий  с  разбегу  наскочил  на  проклятый  вопрос:  а  что,
собственно,  он может делать на корабле?  -  и тотчас же отмахнулся от него:
ну,  господи,  что угодно!..  сигнальщиком,  комендором,  рулевым... В конце
концов он же не Митюха, которого надо обрабатывать годами...
 Мысль эта нравилась ему все больше и больше. В этом был даже особый шик
- начать  войну  нижним  чином:  мало  ли  было  в  свое  время  на  Кавказе
титулованных "нижних  чинов",  ловивших  кресты  и  пули,  раны  и  чины?  А
Балтийское море сплошь усеяно черными крестами германских кормовых флагов, и
любой из  них,  оставив свою чернь в  соленой воде,  может вынырнуть из  нее
маленьким белым крестиком на  черно-желтой полосатой ленточке.  "Кто в  бою,
получив ранение,  останется на  вахте до конца боя...  кто удачным выстрелом
потопит  неприятельский  корабль...  кто  с  небрежением  собственной  жизни
потушит пожар на  корабле..."  -  статут ордена святого Георгия Победоносца,
именующегося для  нижних чинов  Знаком отличия военного ордена,  точен,  как
прейскурант.  Подвиги расписаны по сортам и  делятся на категории,  но любая
распахивает перед  Юрием желанные двери:  "За  боевые заслуги производится в
чин мичмана".
 Если так,  то и экзамен,  наверное,  будет просто для отбытия номера: в
самом деле,  перед столом -  юноша с двумя (тут Юрий застыдился и сбавил), с
Георгиевским крестом,  моряк,  знающий корабль,  как  свои  пять пальцев,  и
боевую службу,  как "Отче наш",  -  кто же не отнесется к  нему с уважением?
Ведь  именно  так  и  держал  экзамен  в  Выборге будущий адмирал фон  Шанц,
восемнадцатилетний матрос-доброволец с боевыми отличиями...
 В  мечтах  все  это  получалось  превосходно,  но  Юрий  заставил  себя
вернуться к  действительности.  Жизнь уже вынуждала к немедленным поступкам.
Завтра  утром  "Аврора" пойдет в  Кронштадт,  а  послезавтра ротный командир
вручит ему в  корпусе отпускной билет,  который будет выписан,  конечно,  на
квартиру  Извековых,  и  тогда  все  осложнится невероятно.  Попробуй с  ним
пробраться  в  Або!   На  всех  станциях  уже  поставлены  военные  патрули,
обязательно  нарвешься...   Мелькнула  мысль:  а  что,  если  взять  у  Миши
гимназическую куртку?  Но  тут же  Юрий выругал себя:  значит,  на миноносце
появиться мальчишкой-штафиркой?..  Так ничего и  не придумав,  Юрий в  самом
скверном настроении пошел вниз на осточертевший сигнал к вечерней молитве.
 Но внезапно все повернулось.  Подвешивая к  палубе койку,  Юрий услышал
дудку  и  голос  Шурки Краснова,  стоявшего вахту:  "Гардемарина Ливитина на
верхнюю палубу  к  левому трапу!"  Недоумевая,  кому  он  понадобился,  Юрий
выскочил наверх и в свете люстры увидел незнакомого офицера, который передал
ему письмо и тут же,  улыбаясь,  сообщил,  что Николай Петрович поручил ему,
лейтенанту Бошнакову,  самолично  доставить братца  на  корабль,  почему  он
рискнул воздействовать на  психику знаменитого Ивана-Бревно (он  так  его  и
назвал,  восхитив этим Юрия),  и что все,  собственно,  уже улажено, но надо
поторапливаться с  отпускными документами,  так  как  "Лихой" идет обратно в
Гельсингфорс через двадцать пять - тридцать минут.
 Как во сне, Юрий здесь же, у трапа, прочитал письмо, которое показалось
ему забавным и остроумным, и помчался к старшему корпусному офицеру.
 На миноносец Юрий не попал,  несмотря на то,  что Иван-Бревно (бывший в
корпусе   в   свое   время   ротным   командиром  Бошнакова   и   Ливитина),
расчувствовавшись,  тотчас начертал на  докладной записке Юрия:  "Заготовить
отпускной билет на двое суток и  литеру",  -  и  сам послал ее с  вестовым к
писарям.   Задержала   неожиданная   канитель   со   сдачей   койки   и   ее
принадлежностей,   прогарного  рабочего  платья   и   прочего   крейсерского
имущества,  так как на "Аврору" Юрий больше не возвращался.  В палубе отъезд
Ливитина  произвел  форменную  сенсацию.  Все,  даже  Бобринский (который  в
Петербурге, несмотря на неожиданный отпуск, так и позабыл пригласить Юрия на
обед),  откровенно ему завидовали: подумать, в такие дни и вдруг побывать на
действующем флоте (как со  значением стали теперь,  еще до  войны,  называть
гельсингфорсские  корабли)!..   Все  помогали  ему  собирать  и   таскать  в
подшхиперскую казенные вещи,  а  Шурка Краснов,  вернейший друг и  приятель,
оказал услугу неоценимую:  все понимая, он, умница, прислал с вахты сказать,
что  буксир,  привозивший свежую провизию,  на  его счастье,  пойдет прямо в
Выборг, и если Ливитин успеет...
 Ливитин,  конечно,  постарался успеть,  и  за  полчаса до  прохода того
самого курьерского поезда Петербург - Гельсингфорс, на котором привык ездить
к  Николаю,  он оказался у кассы и,  решив экономить свои скудные деньги,  в
первый раз в  жизни предъявил красную литеру на  проезд в  третьем классе со
скидкой половины стоимости. Весь этот бурный разворот событий оказал на него
такое возбуждающее действие,  что оставшееся до  поезда время он прошагал по
перрону  в  самых  радужных мыслях.  Ну,  теперь-то  все  отлично обойдется!
Николай,  который смог так  все обставить с  отпуском,  казался ему каким-то
волшебником. Конечно же, стоит только ему написать письмо своим приятелям по
выпуску,  чтобы любой из них сразу же взял Юрия к себе на миноносец.  У него
не  было  ни  малейшего  сомнения,  что  Николай  отнесется  к  его  замыслу
сочувственно:  ведь и  сам он  тоже задумал что-то  такое,  чего Юрий еще не
знал.  Все-таки это  здорово -  оба  брата Ливитины в  первые же  дни  войны
покажут себя!..  Мысль эта так его восхитила,  что он  победоносно улыбнулся
какой-то  невзрачной финской  девушке,  дожидавшейся поезда  с  корзинкой  в
руках. Девушка испуганно опустила глаза.
 В  таком  сильно  приподнятом настроении он  шагнул было  к  ступенькам
спального вагона,  остановившегося как раз возле него, но тут же он вспомнил
о  проклятой литере  и  разом  упал  духом.  На  черта  ли  нужно  было  ему
скупердяйничать, как студенту, когда все так хорошо складывается и завтра же
на  "Генералиссимусе" Николай вручит ему  столько марок,  сколько ему  будет
нужно на первое трудное время устройства на миноносцах?.. И, пропустив перед
собой девушку с  корзинкой,  он вошел в соседний вагон далеко не в таком уже
бодром самочувствии -  мало ли кто мог увидеть гардемарина в этом плебейском
третьем  классе!..   Унизительные  хлопоты  с   бушлатом  и  палашом  вконец
расстроили его.  Вдобавок ему еще вздумалось перечитать письмо Николая, и он
вдруг понял, что оно вовсе не было веселым и беспечным. Пробивающаяся сквозь
шутливые строки тревожная тоска,  так непривычная ему в письмах брата, вдруг
передалась Юрию. Уже с каким-то суеверным страхом он прочел заново приписку:
"На душе - кало. Поторопись, а то меня не застанешь. Неизвестно, когда потом
свидимся".
 Непонятная тревога передалась ему,  ни  о  чем хорошем уже не думалось,
ничего  не  получалось и  со  сном,  хотя  на  "Авроре" он  засыпал в  любом
положении и в любое время.  И только когда окно посветлело и в нем,  утомляя
взгляд,  замелькали сосны,  мысли  начали  путаться,  и  гардемарин Ливитин,
уронив голову на брезентовое плечо соседа, заснул тем непробиваемым флотским
сном,  прервать который может лишь  горн или  грохот колоколов громкого боя.
При  этом  он  с  бессознательным наслаждением вытянул ноги  и  задел колени
сидящего  против  него  студента,   который  тотчас  проснулся  и   диковато
осмотрелся,  как человек,  не очень понимающий,  где же он,  потом попытался
было устроиться поудобнее и снова заснуть. Но теперь со сном не получалось у
него,  - он решительно открыл глаза, подобрал ноги и, повернув голову, начал
смотреть в окно.
 Там, в легком веселом свете погожего утра близко тянулась высокая стена
темно-зеленых могучих елей.  Все  чаще стали в  ней вспыхивать светлые пятна
пушистых молодых  сосенок,  которых  сменили  желто-красные  колонны стволов
старших их братьев -  пошел строевой корабельный лес,  потом в  вагоне опять
потемнело от огромных елей,  обремененных косматыми,  почти черными ветвями,
тяжко нависшими над откосом полотна. Порой лес отступал, и тогда открывались
либо небольшое поле,  уставленное обломками серых скал, и низкая бревенчатая
избушка,  почерневшая от времени и  свидетельствующая об откровенной нищете,
либо полная солнца,  ровная пышная лужайка с пятью-шестью равнодушно жующими
пятнистыми коровами  и  непривычный взгляду,  ладный  раскрашенный домик  на
фундаменте из камней и валунов,  слепленных белыми швами цемента,  - видение
хуторского достатка, угрюмый замок трудного финского благополучия. Кто-то из
пассажиров опустил впереди стекло, душный, наспанный одетыми людьми вагонный
воздух сменился лесным -  свежим и  чистым,  и  сон уже окончательно прошел.
Совсем  рядом  с  окном  потянулись серо-голубые скалы  в  острых  уступах и
трещинах,  откуда рвалась к  небу жадная до жизни зелень -  какой-то кустик,
растущий куда-то вбок,  или тонконогое деревцо,  ствол которого был выгнут и
перекручен как бы в отчаянной попытке вырваться из каменного плена.
 И вдруг внезапным световым ударом - ощутимым, казалось, даже кожей лица
- открылось в окне нечто, чему он не нашел сразу названия. Секундой позже он
понял,  что это была гладь залива.  Сияющая утренним серебряным блеском, она
распахнулась и  вдаль,  и вширь,  -  и от слепящего этого простора и глазу и
сердцу стало свободно и  легко.  Не  успел он  всмотреться,  как старые ели,
словно спеша,  плотным темным занавесом затянули недолгое видение, а затем у
окна опять выросла каменная стена, которой только решетки и не хватало.
 Но раз увиденный -  светлый простор все время чувствовался и за стеной,
и взгляд жадно ждал,  когда же снова откроется сияющая эта вольная гладь.  И
когда наконец это случилось,  Тишенинов невольно улыбнулся серебряно-голубой
шири, как улыбаются новому знакомому, в котором угадываешь будущего друга.
 Вот ведь как неожиданно все повернулось!.. Еще четыре дня тому назад он
не  мог  и  предполагать,  что  дальнейшая его жизнь будет связана с  морем,
которого он толком и не видал, и с военными кораблями, о которых он уж вовсе