и четыре. Нечего смотреть
на  часы:  служба идет  сквозь сутки,  месяцы и  годы,  и  каждому положению
часовой стрелки соответствует свое  действие и  каждому дню  недели  -  свое
дело.  На  военном корабле не надо думать,  гадать и  угадывать.  Нетопорчук
приладился пальцами к дудке и выжидающе взглянул на вахтенного начальника.
 - Свистать третьего отделения на вахту! - скомандовал лейтенант Веткин.
 Нетопорчук засвистал пронзительно и долго.
 Немыслим российский военный  корабль без  дудки.  Всякое  приказание на
корабле предваряется дудкой.  Приказание, отданное вахтенным начальником или
старшим офицером,  птицей летит по кораблю,  гонимое свистом дудок из люка в
люк, из кубрика в кубрик, пока не отыщет тех или того, к кому оно относится.
В  матросе  же  выработан  условный  рефлекс:  свист  дудки  заставляет  его
настораживаться и ждать приказания,  которое сейчас будет произнесено.  Если
приказание носит авральный характер,  то есть относится ко всей команде,  то
сперва  командуют:   "Унтер-офицеры  к   люкам!"   Тогда  все  унтер-офицеры
разбегаются каждый к  своему люку и,  став над  ним враскорячку,  ухватывают
дудку в ладонь и подносят ее ко рту,  набирая воздух и косясь взглядом на ют
или на мостик, откуда несется команда. Отданная нараспев команда покрывается
свистом и  трелью дудок,  после чего  "унтер-офицеры повторяют слова команды
громким и  ясным голосом без изменений и  дополнений".  Голоса у них громки,
но, вопреки уставу, хриплы от постоянного покрикивания и отчасти от вина...
 Вахтенный унтер-офицер,  наклонившись,  как  и  Нетопорчук,  в  люк  по
другому борту, свистел так же пронзительно и долго.
 Немыслим   российский   военный   корабль   без   дудки.    Ритмическим
подсвистыванием ее  дают темп тяге снастей  резким,  нарастающим свистом ее
выгоняют сон  из  людей  по  утрам  в  подмогу  горну  особыми переливами -
соловьем -  команду  собирают к  полуденной чарке  вина  долгой  замирающей
трелью приветствуют поднимаемый и  спускаемый кормовой флаг.  При  входе  на
корабль офицера полагается иметь фалрепных, выстроенных по двое на площадках
трапа в  готовности помочь выйти из  шлюпки или  поддержать оступившегося на
ступеньках офицера,  для чего на  вахту выводятся люди,  занимающиеся днем и
ночью только этим при встрече вахтенный и фалрепный унтер-офицеры свистят в
дудки нежно,  почтительно и  длительно.  По  проходе офицера они дают особую
короткую  презрительную дудку,  носящую  наименование отсвистать  фалрепных,
которые враз  поворачиваются,  враз  взбегают по  трапу  и  враз  исчезают в
отведенном для них месте, сильно смахивая при этом на ученых собак...
 - Вот,  богова мать,  рассвистелся,  -  сказал,  заворочавшись, матрос,
подвешенный под люком в  церковную палубу,  но сказал тихо.  Впрочем,  свист
дудок  заглушал его  хриплый  спросонья голос,  и  от  этого  свиста  койки,
свисающие  с  подволока,   подобно  неизвестным  ботанику  огромным  плодам,
закачались.  Матросы зашевелились,  подвертывая одеяло и  соображая во  сне:
побудка или на вахту кого?
 Отсвистав положенное, Нетопорчук опустил голову ниже в люк.
 - Третье отделение на вахту! Койки взять!
 От этого густого и оглушительного крика молодой матрос Егорчиков быстро
вскочил с  койки,  объятый страхом внезапного пробуждения,  и  немедленно же
получил крепкий удар в  лоб  койки подтягиваются к подволоку высоко,  чтобы
имели вид,  а  не висели мешком,  и  сесть в них никак нельзя,  можно только
лежать, для чего, собственно, койка и сделана.
 - Чего ты,  дурной,  скачешь? - сказал Нетопорчук сверху. - Спи дальше,
забыл, какого отделения?
 На койке номер кончается на четверку,  стало быть,  Егорчикову в  самом
деле  можно  спать  еще  целый  час.  Третье отделение помещается в  той  же
церковной  палубе,  но  дальше  в  нос  его  и  будят,  незачем  Егорчикову
вскакивать.  Молод еще,  рожа глупая,  со сна пошла пятнами,  а на лбу зреет
шишка.
 - Да спи же, дурья голова, - сказал Нетопорчук почти ласково. - Порядок
не знаешь! Не тебя ж будят, стало быть, спи...
 В  палубе  рычащий и  харкающий утренний кашель,  шлепки  босых  ног  и
быстрая молчаливая возня  с  койками.  Матросу полагается на  вставанье пять
минут:  одеться, свернуть в ровную колбасу постельное белье, одеяло, подушку
вместе  с  распорками,   шкентросами,   подвязывающими  койку  к  подволоку,
зашнуровать ее и вынести наверх сетки.  Еще пять минут - на умыванье, гальюн
и  покурить,  и пять минут остается еще для того,  чтобы набить перед вахтой
живот чаем и куском хлеба с желтым русским маслом...
 Лейтенанта Греве вестовой начал будить за  полчаса до  вахты.  Он будил
его   покашливанием,   осторожным   шепотом,   неотвязным   и   почтительным
приставанием.
 - Вашскородь, так что на вахту... Вашскородь, полчетвертого...
 Каюта тиха, душиста, темна. Спалось сладко.
 - Вашскородь, кофе готово. Опоздаете, вашскородь...
 Спалось сладко еще и потому,  что Греве вернулся из "Фении" с последней
шлюпкой.
 - Вашскородь, извольте пробудиться!
 - Слышу.  Чего пристаешь?  - сказал Греве ясным и бодрым голосом. - Как
погода?
 - Очень прекрасная, вашскородь. Тихо вовсе.
 - Ну и ступай. Сейчас встану.
 Но вестовой не ушел.  Он знал,  что этот ясный голос,  в  котором нет и
тени сна, - только хитрый обман, чтобы перестали будить. Лейтенант уже снова
заснул.
 - Вашскородь, без двенадцати...
 - Да, да, сейчас встаю. Как погода? Отлично... Ступай, Лещиков, ступай.
 Тело  нежится в  чистом и  ласковом белье,  и  глаза  закрываются сами.
Дыханье опять ровно.  Вестовой решился -  стрелка без  десяти -  и  отдернул
занавеску иллюминатора.  Свет  и  свежесть  хлынули  в  каюту,  и  сразу  же
пружинная койка показалась жесткой,  пробуждение -  насильственным и жизнь -
отвратительной. Лейтенант сел на койке, зевая и морщась.
 - Сколько раз  тебе,  болвану,  говорить:  не  смей  открывать!  Буди в
темноте, ведь знаешь!..
 - Виноват, вашскородь!
 - Проспал, шляпа! Опять поздно будишь...
 - Так что вы не вставали, вашскородь.
 - Врешь! Пошел вон, жернов.
 - А вы не уснете обратно, вашскородь? - осторожно спросил вестовой, но,
поняв по взгляду лейтенанта, что тот проснулся окончательно, быстро исчез за
дверью.  Вода  для  зубов  принесена,  белое платье приготовлено на  кресле,
платок в карман положен -  более нечего тут делать.  Раз озлился,  теперь не
заснет.
 Выпить кофе не удалось, надо прежде всего тщательно одеться: желудок не
виден,  а плохо натянутый тонкий носок заметен. Застегивая портупею кортика,
лейтенант Греве  подошел к  люку  наверх и  подождал начала боя  склянок.  С
последним ударом, по традиции, вбиваемой Станюковичем с детства, он вышел на
палубу навстречу Веткину. Лейтенанты на мгновенье остановились, выпрямившись
и приложив руку к козырьку, и тотчас же сменили холодную служебную строгость
лиц на обычную скучающую рассеянность.
 - Собачья жизнь,  Джипси,  my darlig*, - пожаловался Греве, откровенно
зевнув. - Спать хоцца... Сдавайте вахту.
 ______________
 * Дорогой мой (англ.).

 - Две трубы, две мачты, справа Гельсинки, слева - море, а в нем вода, -
сказал Веткин скучающе. - Капитуся на бережку припухает, подкинь ему катерок
к семи тридцати.
 В отношениях офицеров "Генералиссимуса" между собой культивировался тот
великолепный тон  внешнего небрежения службой,  который особенно подчеркивал
налаженность корабля:  служба катится сама собой,  как по рельсам, смазанным
маслом,  вахта должна быть исправна настолько, чтобы передавать было нечего,
служба  организована так  четко,  чтобы  никаких неожиданностей не  было,  а
хороший офицер, вступающий на вахту, должен сам знать все, что требует устав
передавать по  вахте.  Все же приказания записаны бисерным почерком старшего
офицера в книгу распоряжений...
 - У вас отвратно поставлено наблюдение,  лейтенант Веточкин,  -  сказал
лениво Греве,  одновременно незаметно и зорко оглядывая палубу и часового. -
Капитуся вовсе не  спит.  В  данный момент в  египетском кабинете "Фении" он
любит рыжую женщину...
 - Неужели Хильду? - оживился Веткин. - Врешь!
 - Выбирайте слова,  маркиз.  Самолично налопал  собственного командира,
когда он тащил ее по коридору в  кабинет.  Хильда была малость дернувши,  но
очень сосредоточенна и серьезна, comme u chie qui ie da u violo*.
 ______________
 * Как собачка, которая целится писать в скрипку (фр.).

 - Соображала, сколько содрать с таракана, - фыркнул Веткин, но, заметив
подходивших унтер-офицеров, мгновенно согнал улыбку и выпрямился.
 Они  подходили  напряженным строевым  шагом  один  другому  в  затылок.
Передний смотрел  на  лейтенанта Веткина  вытаращенными немигающими глазами,
повторяя  в  уме  годами  выученный рапорт,  и,  не  доходя  четырех  шагов,
остановился,  приставил ногу и  рванул туго вытянутую руку к фуражке.  Рука,
слегка задрожав на  пружинящих мускулах локтевого сгиба,  застыла у  правого
виска, и черные усы задвигались:
 - Ваше высокоблагородие,  в  третьем отделении четвертой роты на  вахту
выведено  унтер-офицеров  три,   нижних  чинов  четырнадцать,  больных  нет,
арестованный один, расходных одиннадцать. Вахту принял исправно.
 Он отступил на шаг влево,  не опуская руки и  взгляда,  и  на его место
сделал шаг другой:
 - Ваше  высокоблагородие,   за  время  вахты  никаких  происшествий  не
случилось. Вахту сдал исправно.
 Лейтенанты опустили руки.
 - Подвахтенные  вниз,   -  сказал  лейтенант  Греве,  и  унтер-офицеры,
повернувшись кругом, оторвали руки от виска и, одновременно начав шаг, пошли
к  выстроенным друг против друга вахтенным отделениям.  Там они засвистели в
дудки прямо в лицо своим шеренгам и рявкнули раздельно по слогам:
 - Подвахтенные вниз!
 Расходные и  сменившиеся люди повернулись и бегом бросились к люкам,  а
сменяющиеся матросы - по своим местам.
 - Вахту сдал, - сказал лейтенант Веткин.
 - Принял, - ответил Греве. - Спи спокойно, моя дорогая.
 Он  проводил взглядом Веткина и,  сощурив глаза,  кивнул унтер-офицеру,
медленно двинувшись по правому борту в нос,  осматривая палубу.  Хотя Веткин
наверняка обходил палубу перед сдачей вахты,  но с этого момента за палубу и
за все,  что на ней произойдет, отвечает лейтенант Греве, а на палубе тысяча
вещей, которые могут опозорить вахтенного начальника.
 Ют опустел.  На нем остались часовой у голого еще кормового флагштока и
кормовая двенадцатидюймовая башня -  друг против друга, разделенные палубой,
из  которой торчат вентиляционные грибы над  иллюминаторами офицерских кают.
Орудия башни направлены матросу прямо в  грудь.  Кажется,  что он  поставлен
здесь  на  вечный  расстрел:  три  двенадцатидюймовых орудия  целят  в  одну
матросскую грудь месяцами,  годами,  десятками лет.  Бесполезный тонкий штык
его винтовки не колышется,  -  зачем?  Матрос прикован к  андреевскому флагу
тяжкими кандалами устава и  правил службы,  он  может только стоять статуей,
охраняя покой командира,  спящего внизу под  его  ногами в  своей каюте.  Он
никогда не может сойти с места:  орудия целят в грудь.  Их снаряды - почти в
человеческий рост они так же тяжелы и равнодушны, как статьи устава, и, как
статьи устава,  они  в  руках тех,  кто  спит сейчас в  каютах под  надежной
охраной молчаливых дул, направленных на матроса.
 Чтобы сдвинуть эту башню и отвести дула орудий от матроса, нужна помощь
многих  людей.   Нужны   комендоры,   чтобы   повернуть  в   башне   штурвал
горизонтальной наводки.  Нужны гальванеры,  чтобы этот штурвал включил ток в
муфту Дженни.  Нужны минеры,  чтобы получить этот ток из динамомашины. Нужны
кочегары,  чтобы был  пар,  который вертит динамомашину.  Нужна вся команда,
чтобы погрузить на корабль уголь, рождающий этот пар.
 И  тогда,  когда все эти люди сделают то,  что от них нужно,  -  орудия
отвернут от матроса свои дула и часовой повернет свой штык вниз. Он разобьет
им стекло светлого люка,  и осколки посыплются в каюту командира, а вслед за
ними  в  каюту  влетит  горячая  пуля  часового,  в  которой за  десятки лет
скопилась не видная лейтенанту Греве тяжелая ненависть.
 Это будет только так: все вместе.
 А   пока  -   часовой  стоит  под  вечным  расстрелом,   прикованный  к
андреевскому флагу неподвижным взглядом трех  длинных орудий и  липкой силою
одной тысячи трехсот пятидесяти трех статей Морского устава.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 Вода текла по всему кораблю.
 Наверху -  она хлестала из  шлангов тугими сверкающими плетьми по броне
башен  и  по  тиковым доскам  палубы  внизу,  в  жилых  помещениях,  -  она
расплывалась по линолеуму кубриков и  коридоров в мутные и скользкие от соды
лужи,  струилась мыльными ручейками по краске переборок,  дверей и рундуков,
собираясь в  блестящие радужные капли  на  выпуклых головках заклепок.  Воду
гнали по дереву, железу и линолеуму щетками и голиками в отводные шпигаты, и
она крутилась над отверстиями их безостановочным вихревым водоворотом  воду
собирали тяжелыми хлюпающими швабрами,  остро  пахнущими смоленым тросом,  и
отжимали  в   ведра  грязными  звенящими  струйками.   На  линейном  корабле
"Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" шла субботняя приборка.
 В  левой  церковной палубе  мытье  подходило к  концу.  Краска  вымыта,
складные столы и  банки,  поставленные к  переборкам на  попа,  уж подсохли.
Насухо  протертый линолеум палубы уже  блестел под  десятками лампочек,  как
подрумяненная  корка  пирога,  -  матовым,  теплым,  желтым  блеском  босые
матросские ноги оставляли на  нем  отчетливые,  медленно просыхавшие влажные
следы.  Унтер-офицер Белоконь взглянул на эти следы,  почесал двумя пальцами
бритую кожу щеки и прикрикнул бодрой скороговоркой, привычно упирая на концы
фраз для исполнительности:
 - Подтирайсь,  подтирайсь,  ноги  подтирай насухо,  не  гадь  линоля-а!
Гордеев! Пройди шваброй, пройди насухо, чтоб как чертов глаз было!
 Гордеев,  согнувшись пополам,  пополз от  двери раком,  таща  за  собой
отжатую швабру, кругообразными ее размахами подбирая последние мокрые следы.
От  швабр,   горячей  воды,  распаренного  дерева,  сырого  линолеума  и  от
матросского пота в палубе стоял сытный влажный запах - чистотой пахло. Двери
всех  внутренних помещений и  люки  наверх задраены на  все  шесть барашков:
унтер-офицеры охраняют свои отсеки враждебно и  твердо -  какая же приборка,
коли будут шляться взад-вперед?  Еще швабру потащут с соседнего отсека, а со
швабры же  капит!  Поэтому в  скобу  двери Белоконь еще  с  началом приборки
просунул шток щетки.
 Барашки  водонепроницаемой двери  из  соседнего  отсека  задергались  и
повернулись один за другим -  кто-то открывал дверь с той стороны.  Белоконь
хитро посмотрел на шток в  скобе двери,  -  дергай,  дергай!  Шток,  однако,
затрещал:  крепкие руки  тянули дверь.  Можно было бы  обласкать впереверт с
загибом,  чтоб не  лазали,  да  уж был такой случай,  послал Белоконь сквозь
дверь самого старшего офицера куда  не  надо.  Неприятно вспомнить...  Дверь
задергалась сильней.
 - Открой!
 Белоконь на всякий случай вынул шток и приоткрыл дверь  за ней - толпа
кочегаров.  Сапоги у кочегаров в угольной пыли,  синее рабочее платье потно,
грязно,  мокро,  - вылезли духи из пекла! Только для них и мыли линолеум! По
линолю фуражку белую пустить можно,  как камушком по льду,  чехлом вниз - не
запачкается!
 Белоконь потянул на себя дверь:
 - Катись к чертовой матери, гадить лезете!
 - Дык пройти ж, мы с вахты!
 - Мы легонько...
 - В баню подмыться, господин унтерцер!
 - Вот  я  тебе  задам  баню!  Вались  обратно в  кочегарку,  покуда  не
переписал!
 - Куды ж в кочегарку, когда сменились?
 - Разговаривать буду? Руку! Пальцы отобью!..
 Унтер-офицер Белоконь захлопнул дверь и  просунул опять шток  в  скобу.
Блестит линолеум, матовый, свежий, чистый, смотреть любо на чистоту.
 - Вот  же  зараза  божьей  матери,  -  сказал  передний  из  кочегаров,
безнадежно подергав еще раз дверь. - Куды ж теперь?
 - Сказали тебе  -  в  кочегарку,  куда ж  в  синем рабочем вылезешь?  -
ответил другой, расчесывая грудь сквозь синюю нанковую куртку. Кожа горела и
зудила,  за долгую вахту угольная пыль забила поры, а баня далеко на баке, и
до нее еще пять таких же дверей, и у каждой унтер-офицер.
 - Его бы, шкуру, самого туда спустить! Вторую вахту стоять, что ли?
 - Ну-ка,  братцы,  дай пройти!  -  звонко крикнул сзади молодой веселый
голос.
 Кочегары  обернулись:   из   люка,   ведущего  в   кочегарку,   торчало
мальчишеское курносое лицо под замызганной офицерской фуражкой, перемазанное
углем и потное,  как у самих кочегаров.  Они расступились, и мичман Морозов,
котельный инженер-механик,  легко выскочил из  люка и  вошел в  синюю толпу,
улыбаясь и  балагуря на  ходу.  Четыре  часа  утомительной вахты  кончились.
Сейчас можно вымыться с головы до ног и промочить горло крепким горячим чаем
с  лимоном.  Он  шутливо ткнул пальцем в  живот рослого кочегара с  кровавой
грязной ссадиной на щеке:
 - Жиреешь, Езофатов, женить пора! Где тебе бог помог щеку раскрасить?
 - Оступился в яме,  вашскородь,  - ответил Езофатов, смущенно прикрывая
щеку.
 Кругом засмеялись:
 - Он, вашскородь, рожей весь уголь вспахал!
 - Из такого дров будет!..
 Мичман Морозов озабоченно нахмурился:
 - Чего же ты мне раньше не сказал? Подсменился бы... Не хватай грязными
пальцами, фельдшеру покажи, как вымоешься. Больно?
 - Ничего,  вашскородь,  заживет, не барышня, - сказал Езофатов, глядя с
улыбкой на маленького мичмана сверху вниз.
 Заботливый механик,  мичман Морозов,  простой и душевный до людей.  И в
роте справедливый и в кочегарке.
 - Обязательно в лазарет пойди,  слышишь?  -  повторил Морозов и,  опять
улыбнувшись, оглядел людей, дергая дверь в церковную палубу. - Ну, а вы чего
тут венчаетесь? Дорогу забыли? Марш в баню, черти полосатые!
 - Не пропущают, вашскородь, приборка...
 - В кочегарку обратно гонят...
 - Моют везде... Не пройти!
 - Да,  влипли вы,  братцы,  где ж тут пройдешь!  -  сказал сочувственно
Морозов и нетерпеливо дернул дверь. Она приоткрылась. Белоконь подозрительно
выглянул в дверь и потом распахнул ее.
 Мичман Морозов,  поджав губы,  посмотрел на блестящий линолеум и  потом
поднял глаза на Белоконя с виноватым видом:
 - Я легонько, не наслежу...
 - Ничего, вашскородь, проходите, - сказал неприветливо Белоконь, тотчас
захлопывая за ним дверь.
 Мичман Морозов большими шагами,  на  носках,  оставляя черные пятна  на
линолеуме,  пошел к  своей каюте.  Механические каюты,  кроме каюты старшего
инженер-механика,  расположенной  у  кают-компании  по  "Господской  улице",
помещались на  "Горячем поле" -  в  жарком поперечном коридоре,  соединявшем
правую и левую церковные палубы.  Когда-то,  в эпоху парусно-парового флота,
механики составляли особый корпус офицеров и чины имели не флотские,  и хотя
несколько лет  назад они  были  переименованы из  поручиков и  полковников в
лейтенантов и  капитанов первого  ранга,  -  но  красный кантик  на  рукавах
сюртука и  теперь презрительно подчеркивал разницу между  настоящим флотским
офицером и  механиком.  Форма  флотского офицера  выдержана в  императорских
цветах:  только черное и  только золотое.  Тонкий красный кантик понимающему
человеку говорил многое:  и то, что в инженерное училище принимали бог весть
кого,  мещан и разночинцев  и то,  что механик в конце концов нечто среднее
между паровозным машинистом и шофером  и то, что механик никогда в жизни не
будет командовать никаким кораблем...  И,  может быть,  поэтому унтер-офицер
Белоконь,  подчинившись офицерскому авторитету и  пропустив мичмана Морозова
на чистый линолеум,  тем не менее сумел вложить предельную презрительность в
короткую фразу:
 - Гордеев! Подотри за им!
 Кочегары  же,   оставшиеся  за  дверьми,   имели  недолгий  разговор  с
фельдфебелем Сережиным,  пришедшим со  строевыми прибрать отсек,  который по
причине единственного открытого на  всю  середину корабля люка наверх обычно
прибирался последним.  Сережин спустился с