ка
вышибить за игру в долг,  а он,  не будь дурак, сейчас же к Демидовой, - ну,
знаете,  божья старушка с  молодыми грехами?  -  он тогда при ней состоял...
Браунинг на  стол  и  вексель:  либо  стреляюсь при  вас  же,  либо платите!
Старушка покряхтела,  но  вексель подмахнула...  Вот мы потом хохотали!  Что
называется, не растерялся: любишь, так доказывай...
 Юрий поморщился и сказал специально, чтобы досадить графу:
 - Прямое свинство:  Морской корпус -  и  казаки!..  Могли бы хоть пажей
против нас поставить!
 - Ерунда,  дорогой мой,  - тотчас отозвался Бобринский, покачивая своей
несоразмерно маленькой головой. - Что пажи? Пажи - вздор, пажами не удивишь,
а вот поищите-ка во Франции таких иродов!  Экие морды -  жуть!  Кстати -  вы
знаете, почему мы здесь?
 - А ну, граф, поври, - непочтительно сказали из второй шеренги.
 - Господа, внимание! Бобрище имеет свежую сплетню!
 - Я  не вру,  отец рассказывал.  Когда Сазонов уговаривался с  послом о
церемониале встречи,  он насчет этих казаков сострил:  "А не испугают,  мол,
президента,  эти великолепные и страшные молодцы?  Но они одеты в красное, а
мне  кажется,  что республиканскому сердцу может быть только приятен красный
цвет?"   Палеолог  ответил  неподражаемо:   "Конечно.   Но   глаз   француза
наслаждается им вполне лишь тогда,  когда он гармонически соединен с белым и
синим..." Сазонов в долгу не остался и тотчас же позвонил Григоровичу, прося
прислать сюда нас, обязательно в форменках...
 - Анекдот,  - сказал Юрий недружелюбно, но анекдот этот запомнил, чтобы
блеснуть им при случае.
 - Не анекдот, а дипломатическое искусство! Вам, может, кажется, что эта
вон рота армейского,  с-дула-заряжающегося-богородице-дево-радуйся пехотного
полка тоже  случайно сюда  попала?  Вдумайтесь,  господа,  почему президента
встречает не  гвардия,  а  какой-то  несчастный девяностый Онежский пехотный
полк?
 - Рожи похожи, - сказал сзади тот же гардемарин. - Рожи у них подобраны
замечательно.
 - А смысл-то в этом какой?  Смысл,  господа?  -  воскликнул Бобринский,
приходя в восторженность.  - Глубокий смысл! Вот-де, какая наша страна, если
в обыкновенный армейский полк целую роту близнецов подобрать можно!  Какие ж
у  нас  резервы,  если  такой  выбор  возможен!  Ротный командир определенно
сделает карьеру, уж орденок ему сегодня обеспечен...
 Юрий отвернулся. Болтовня Бобринского была ему неприятна в ней была та
самоуверенность и  пустота,  которой,  по  понятиям Юрия,  не  мог  щеголять
будущий  офицер  флота   в   этом  было  что-то   гвардейско-кавалерийское,
несовместимое с флотом.  Так внешне оправдывал свою неприязнь к длинновязому
графу Юрий,  сам от себя скрывая истинную ее причину - зависть. Он завидовал
ему во всем: и в том, что из корпуса граф уезжал в собственном автомобиле, и
в том, что отец его был скандальным черносотенным депутатом, и в том, что он
знал все светские новости, и в том, что у него были огромные деньги.
 Юрий оглядел пристань.
 Саженные  матросы  гвардейского  экипажа,   присланные  с   катером  со
"Штандарта", застыли попарно у трапа пристани в готовности помочь пристающим
катерам.  Допущенная на  пристань  знать  расплескивала веселый  французский
говор.   Протопресвитер  военного   и   морского   духовенства,   расправляя
георгиевскую ленту поверх сверкающей ризы, наклонил к красивой белокружевной
даме  свое  тонкое  лицо  православного иезуита,  искушенного  в  придворных
интригах.  Городской голова граф Толстой (похожий на Дон-Кихота,  неожиданно
надевшего  фрак  с  орденской  лентой)  кивал  цилиндром направо  и  налево,
чувствуя себя хозяином.  Синяя струйка ладана выбивалась из-под навеса,  где
на  снежной скатерти стояла  чудотворная икона  и  каравай хлеба  на  резном
деревянном  блюде,   скромность  которого   оправдывалась  его   древностью.
Придворный протодьякон отхаркивался двенадцатидюймово.
 Французские морские офицеры, окруженные фраками и русскими мундирами, с
уважением рассматривали гвардейцев-матросов,  с  любопытством задирая кверху
свои подвижные лица с черными усами.  Эти лица, золоченые кепи и опереточная
форма странно напоминали персонажей порнографических открыток.  Один из них,
смешливо улыбаясь,  вызвал с катера матроса тот ловко выскочил на пристань,
качая  красным помпоном на  своей детской шапочке.  Офицер подтолкнул его  к
гвардейцу.
 - Allo vite,  -  сказал он,  подняв голову вверх,  - reez се etit,
vou, geat rue!*
 ______________
 * Ну-ка, живо, возьмите этого малютку, вы, русский великан! (фр.).

 Гвардеец,  не понимая,  стоял,  испуганно смотря вниз на француза. Граф
Толстой, спасая положение, поощрительно перевел:
 - Возьми его,  братец, на руки, покачай, как малого ребенка! Покажи ему
нашу русскую силушку... Ну, не бойся!
 Матрос  повел  глазами,  отыскивая  начальство,  и  уперся  взглядом  в
командира порта.  Адмирал разрешающе мотнул своей  роскошной седой  бородой.
Тогда гвардеец подхватил плотного француза на  руки и  высоко поднял его над
толпой,   которая  восторженно  зааплодировала.   Офицер,   довольный  своей
блестящей выдумкой, замахал кепи и закричал:
 - La voila l'etete cordiale! Vive la marie rue!..*
 ______________
 *  Вот  настоящее дружеское согласие!  Да  здравствует русский  флот!..
(фр.).

 - Vive la Frace! Ура!
 Фотографы  чикнули  грушами.  Гардемарины засмеялись,  но  оркестры  на
набережной грянули  "Марсельезу".  Казаки  сверкнули шашками,  гардемарины -
штыками,  рота  онежцев,  похожих друг на  друга,  как  оловянные солдатики,
беззвучно вздернула винтовки на караул.  Французский матрос, вися в воздухе,
приложил руку к шапке,  смешно выворачивая ладонь  русский перехватил левой
рукой его пояс, рванул правую к фуражке, держа француза на вытянутой руке, и
застыл в этой чудовищной позе.
 "Марсельезу" играли долго.  Рука его дрожала,  лицо побагровело,  капли
пота покатились по лбу, но он все держал француза на вытянутой руке, отдавая
другой  честь.   Фотографы  взбесились.   Рукоплескания  и  крики  наполнили
пристань.  Публика на мосту подхватила их,  и "ура" покатилось по набережной
до Литейного моста. Сильные отряды конной полиции и жандармов, расположенные
сплошным кольцом у  всех мостов и  у  всех улиц,  ведущих с  окраин в центр,
насторожились.  Лошади запрядали ушами,  жандармы ощупали на седлах нагайки,
ротмистры нервно оглянулись.
 "Марсельеза" окончилась, но тотчас же ее продолжило "Боже царя храни" с
французских  миноносцев,  подхваченное оркестрами  на  набережной.  Хорунжий
князь  Вадбольский превратился в  застывший  фарфор,  казаки  напружили шеи,
готовясь кричать привычное звериное "ура".
 Теперь  матрос  стал  бледнеть.  Кровь  отхлынула от  его  лица,  глаза
помутнели.  Он  пошатывался.  Рука  с  французом заметно опускалась,  рука у
фуражки судорожно дернулась пальцами дважды.  Но  он  все  держал  француза,
переставшего смеяться...
 Адмирал, как помещик, показывающий с крыльца усадьбы редкостное зрелище
жестокой крепостной утехи,  стоял впереди общества, справедливо относя часть
триумфа к себе:  им и его предшественниками,  адмиралами и капитанами,  была
воспитана  в  неповоротливых и  робких  мужиках  эта  непреклонная  флотская
лихость.  Флотская лихость,  бессмысленная, распроклятая, линьком рожденная,
чаркой вспоенная:

 ...Прошлого числа  фрегат "Св.  Иоанн Воинственник" возмутительно долго
управлялся с  уборкой  парусов,  опоздав  сей  маневр  противу протчих судов
эскадры на  одну минуту и  с  четвертью.  Рекомендую по  личному опыту:  для
приобретения уверенности в  беге по  реям ежедневно во время отдыха посылать
людей по марсам под присмотром опытных боцманов и  урядников,  коим внушить,
что  они  будут терять подобным образом и  свой отдых до  тех  пор,  пока не
разовьют в людях флотскую лихость, необходимую в морском деле...

 Лихость  ты  матросская,  чертов  глаз!  Ломаные весла,  грыжа  в  пуп,
лопнувшие тросы,  царский  рупь,  сорванные глотки,  восемь  баб,  штоф  без
передышки, пятак в дугу...

 ...комиссия,  собравшись 23-го  сего  июля  1849  года  на  84-пушечном
корабле  "Три  иерарха",  осмотрев путевой компас,  поврежденный падением на
него  с  фор-брам-реи  марсового матроса Агафона Иващенко,  сорвавшегося при
постановке парусов, нашла:
 стекло разбито,  картушка с  магнитами смята  и  залита кровью,  медный
котелок измят,  компас  к  дальнейшему употреблению обращен быть  не  может.
Почему   комиссия   представляет  настоящий   акт   на   утверждение  вашего
превосходительства на  предмет отнесения за  счет казны стоимости указанного
компаса в  72  рубля ассигнациями,  как  расхода,  последовавшего вследствие
неизбежной в море случайности...

 Гимн  парил  над  пристанью,   рекой  и  набережной  медленным  полетом
императорского орла.  Рука матроса дрожала уже непрерывно, красный помпон на
французе вздрагивал,  старое  флотское сердце ликовало,  адмиральский взгляд
умолял и угрожал.
 Неизвестно,  кто первый пустил эту ядовитую остроту,  - потом в салонах
ее  приписывали злому  язычку  баронессы Остен-Сакен,  сторонницы германской
ориентации.  Но  аплодисменты опадали,  головы отворачивались от  гвардейца,
французы  сухой  официальностью погасили  восторженное выражение  лиц.  Смех
заменялся пересмеиванием,  улыбки  -  ироническим покусыванием губ  по  мере
того,  как острота ядовитой змеей переползала по пристани, наклоняя головы к
шепчущим губам:
 - Странная,  однако ж, аллегория... По мне - это не etete cordiale, а
скорее  апофеоз  1812  года:   посмотрите,  он  вытряс  всю  душу  из  этого
несчастного французика... Что это - намек?..
 Действительно,  француз,  висящий на руке русского богатыря, отдаленно,
но весьма порочно напоминал патриотический лубок времен Отечественной войны.
Это поняли все,  кроме адмирала.  Острота наконец докатилась и до него, и он
запоздало выпил весь ее тонкий яд.  Щека его дернулась,  и  роскошная борода
рывком подозвала к себе флаг-офицера.
 - Прекратите это безобразие,  перестарался,  болван!  -  сказал адмирал
сквозь зубы, не отнимая руки от козырька: гимн плыл над пристанью.
 Флаг-офицер  воткнул в  матроса взгляд,  как  сверло  он  вертел им  в
шатающейся  фигуре,  но  матрос  утратил  в  своем  страшном  усилии  шестое
матросское чувство:  ощущать на  себе  взор  начальства.  Тогда  флаг-офицер
качнул слегка левым кулаком и  произнес нечто свистящее сжатыми губами.  Это
заклинание привлекло к нему качающийся взгляд матроса.  Губы,  глаза и брови
флаг-офицера  метнули  судорожную  молнию  гнева,   и  матрос  сквозь  туман
последнего напряжения сил  все  же  понял,  что  он  делает  что-то  не  то.
Флаг-офицер подогнал его новым неслышным движением губ (в котором,  впрочем,
явственно  обозначилась позорная  родословная матроса),  продолжая стоять  с
приложенной к  козырьку рукой.  Гимн  парил  над  городом  величавым полетом
царского орла,  гардемарины,  казаки и  онежские близнецы держали на караул,
штатские стояли с обнаженными головами,  мост подпевал величественные слова,
флаг-офицер беззвучно матерился. Федор Громак, крестьянин Тульской губернии,
25 лет,  малограмотный,  под судом и следствием не бывший,  медленно опустил
француза на  палубу.  Пристань плыла перед его  глазами затылками и  спинами
общества,  внезапно  отвернувшегося,  как  только  двусмысленность аллегории
стала всем ясна.
 Гимн кончился.  Французский матрос, возбужденный мыслью, что фотография
его появится завтра во всех газетах,  и  восхищенный силой русского собрата,
протянул Громаку руку,  оживленно лопоча патриотические слова. Но тотчас два
офицера  -  черно-золотой  усатый  француз  и  бело-золотой высокий русский,
одновременно обернувшись,  поспешно  и  негромко выразили на  разных  языках
одинаковую мысль:
 - Fiiez. Fichtre, eece d'idiot!*
 ______________
 * Довольно. Убирайтесь вон, идиот! (фр.).

 - Пошел вон, болван, в катер!
 Французский  матрос   мгновенно  спрыгнул  в   свой   катер   русский,
пошатываясь, прошел вдоль края пристани в свой.
 Там его встретили зависть и насмешка.
 - Выслужился? - коротко спросил крючковой. - Рупь или чарку?
 - Воды дай,  -  ответил Громак не по существу, и пока он пил жадно, как
лошадь,  напрасно проскакавшая мимо  нарядных трибун  за  призом,  крючковой
продолжал:
 - Герой с дырой!.. Не брался бы, коли додержать не мог. Только матросов
перед французами срамишь...
 Громак выругался вяло и неостроумно.
 - Приказали бросить,  -  сказал он потом и  махнул рукой.  -  А ну их к
матери,  не поймешь, чего им надо! Пусти, в кубрик пройду, заморился. Сердце
у меня болит, тварь, стронул его, что ли...
 Он  пошел в  нос,  но  из  кочегарки вылезла другая голова,  курносая и
смеющаяся.
 - Орел и есть,  -  сказала она вполголоса.  -  Верно говорят:  "Русский
матрос везде орлом: в бою орлом, в строю орлом, на стульчаке - тоже орлом, а
под адмиральским орлом - сам мокрая курица..."
 - Ну, чего надо? Пристали! - огрызнулся Громак зло.
 - А я ничего, - сказал кочегар, усмехаясь. - Смотрел на тебя и смеялся:
чисто ученый пес, ей-богу! Позабавил господ, а потом тебя сапогом под хвост,
- пошел,  мол,  боле не требовается... Еще под винтовкой настоишься!.. Поди,
поди, отлежись, авось мозги на место встанут!
 Громак  лег  в  кубрике  навзничь  на  рундук,  смотря  вверх  внезапно
уставшими глазами и удерживая стук перетруженного огромного сердца.  Простая
человеческая обида бродила в нем, приобретая от слов кочегара необыкновенный
оттенок.
 - Баре, мать их за ногу! - сказал он вдруг вслух.
 В  кубрик долетел взрыв  оркестра,  но  он  не  пошевелился.  Торжество
продолжалось без него.
 Подъехало ландо в четверке белых лошадей, и пожилой француз в мундире и
шляпе с  плюмажем пронес на  пристань свои  короткие седые усы,  желтую кожу
сухого лица и звание посла Французской республики. Морис Палеолог прибыл для
встречи президента.  Это  обозначало скорое  прибытие яхты,  предоставленной
царем для дорогого гостя.
 Она показалась на повороте Невы в двенадцать минут второго.  Черная,  с
золотым  украшением на  носу,  с  золотой резьбой по  борту,  яхта  бесшумно
скользила по реке -  единственно молчащая среди грохота салютов, единственно
нагая  среди  пышных  трехцветных драпировок,  единственно движущаяся  среди
общей  неподвижности.  На  невысокой  ее  мачте  (единственно  прямой  среди
согнутых в  поклонах спин) развевался только один  флаг  -  флаг Французской
республики,  флаг  верной  союзницы России.  Русские пушки  стреляли в  него
сейчас холостыми залпами так же  дымно и  громко,  как все прошлое столетие,
под Бородино,  под Лейпцигом,  под Севастополем они стреляли в  этот же флаг
чугунными ядрами.
 Так -  в дыме залпов,  в грохоте орудий, в сверкании штыков и сабель, в
подобострастном окружении эполет,  киверов,  военных мундиров,  во всем этом
зловещем блеске и  шуме консервированной войны -  так появился в  российской
столице он -

 великий  государственный  муж,   страж  европейского  мира,  год  назад
бескровно обуздавший безумные аппетиты Германии, покусившейся на Французское
Марокко...
 "Речь"

 ...патриот,  восстановитель пошатнувшейся военной мощи как во  Франции,
где ее  подорвала внутренняя радикально-социалистическая политика,  так и  в
России,  забывшей одно  время,  что  театром  действия франко-русского союза
является не Восток, а Европа...
 "Tem"

 ...с избранием которого в депутаты связан любопытный анекдот о том, что
отец  его,  простой  фермер,  уговорил политического противника своего  сына
снять  свою  кандидатуру в  палату,  за  что  старик целый  день  косил поле
соперника...
 "Петербургская газета"

 ...борец за народную трезвость,  кою он,  в бытность свою еще министром
народного просвещения,  насаждал во  Франции путей внедрения лекции о  вреде
питий...
 "СПб Епархиальные ведомости"

 ...блестящий адвокат,  видный  экономист,  тонкий собеседник,  владелец
уютного замка на  юге  Бретани,  где его очаровательной женой собрана редкая
коллекция фарфора...
 "Столица и усадьба"

 ...приезд  которого знаменует новый  фазис  альянса между  двумя  столь
различными  по   духу   и   по   режиму,   но   столь   близкими  по   своим
общегосударственным интересам странами...
 "Eclaire"

 ...истинно-демократический   президент,   послушный   выразитель   воли
свободного французского народа...
 "День"

 ...в   устах   которого  слова  приобретают  такую  силу,   значение  и
властность,  что все вскоре замечают, как император слушает его с покорным и
серьезным вниманием,  а  я  убеждаюсь,  что многие из  этих обшитых галунами
сановников думают  про  себя:  "Вот  как  должен был  бы  говорить настоящий
самодержец..."
 Морис Палеолог

 ...чья карьера -  "типичная карьера буржуазного дельца, продающего себя
по очереди всем партиям в политике - всем богачам "вне" политики..."
 Ленин

 полный  человек с  лицом  мелкого лавочника,  во  фраке  с  андреевской
лентой,   владелец  акций   военных  и   металлических  заводов,   президент
Французской республики - Раймон Пуанкаре.
 Не   бархатный  ковер  лег   под   его  ноги  на   пристани  в   городе
Санкт-Петербурге.  Это легла императорская Россия.  Армия ее  склонила перед
ним  знамена  почетного  караула.  Православие  осенило  чудотворной иконой.
Банкиры согнулись в дугу. Торговля и промышленность руками городского головы
поднесли ему хлеб, лен и леса России в стройном символе каравая, лежащего на
шитом  полотенце на  резном деревянном блюде.  Самодержавный двуглавый орел,
вцепившись в орден Андрея Первозванного (пожалованный вчера царем),  забился
под отворот его фрака в недвусмысленной близости к подбитому шелком карману.
Пристань  качнулась:   Раймон  Пуанкаре  вступил  на   нее   всей   тяжестью
многомиллиардных  займов,   одолженных   французскими  банками   российскому
самодержавию и  российскому  капитализму.  Хозяин  приехал  в  свою  большую
нескладную  деревню  требовать  отчета  от   полупьяного  старосты  Романова
Николая.
 "Марсельеза" гремела над всей столицей.  На пристани, на набережных, на
мостах,  на рабочих окраинах -  везде плескались в солнечных лучах ее бодрые
звуки,  рея над цилиндрами, шляпками, знаменами, над войсками, над полицией,
над огромными толпами рабочих на  Выборгской стороне,  на Путиловском шоссе,
за Московской, за Невской, за Нарвской заставами.
 Город ликовал в этот прекрасный день. Все высыпали на улицу. Трамваи не
ходили.  Магазины не торговали.  Пекари не пекли булок.  Заводы не работали.
Фабрики стояли.  Около  двухсот тысяч  рабочих было  на  улицах,  не  считая
нарядных толп на набережной. Ликование было всеобщим. Подкидываемые в воздух
восторженным населением,  мелькали  на  солнце  цилиндры,  зонтики,  флажки,
цветы,  камни,  булыжники,  нагайки, городовые, стекла витрин, вывески... Не
было  возможности  пробраться  по  улицам:  они  были  запружены  сюртуками,
дамскими платьями,  вицмундирами, экипажами, оркестрами, казаками, рабочими,
жандармами,   сваленными   столбами,   избитыми   приставами,   опрокинутыми
трамваями, баррикадами, ранеными, убитыми.
 Салют был оглушительным. Стреляла вся столица из края в край. Корабли в
Неве  -  стреляли.  Крепость  у  Троицкого моста  -  стреляла.  Городовые на
Лиговской улице  -  стреляли.  Казаки  на  Нейшлотском переулке -  стреляли.
Жандармы на  Путиловском шоссе  -  стреляли.  Девять рабочих завода "Айваз",
загнанные полицией на  чердак дома No  12 по Тобольской улице,  -  стреляли.
Околоточный и два городовых,  сбрасываемые в воду с Сампсониевского моста, -
стреляли...
 Раймон Пуанкаре,  окутанный пороховым дымом,  прижимал руку  к  сердцу.
Столица  улыбалась  в  ответ  мраморным  рядом  своих  дворцов,  поблескивая
золотыми коронками соборов,  улыбалась,  пытаясь  сохранить хорошее  лицо  в
плохой игре.  Скрытые от гостей плотной стеной жандармов,  заставы били ей в
спину зловещими пестрыми волнами бросивших работу людей.  Окраины сжимали ей