и,  и  мичмана  Кунцевича,  караульного начальника.  Но
подписей  не  было,  и  это  обстоятельство тревожило Хлебникова значительно
более,  чем  загадочный конверт,  появление  которого  несомненно предвещало
какие-то грозные события.
 По инструкции караульной службы на посту No 3 имеют доступ: к денежному
ящику - ревизор корабля, а к секретному шкафу - офицер, заведующий секретной
перепиской.  Когда кто-либо из них снимает или накладывает печать, при этом,
кроме  разводящего,  должен  присутствовать и  караульный начальник,  что  и
отмечается его  подписью в  журнале.  Но  в  этот  суматошный день печать на
верхней  дверце  секретного  шкафа  как   была  снята  утром,   так   и   не
накладывалась,  потому  что  лейтенант Бутурлин  все  время  лазал  в  шкаф,
доставая и кладя обратно разноцветные папки,  и разводящий то и дело выбегал
на звонок,  чтобы отодвинуть от дверцы часового,  который подчиняется только
ему одному. Однако вторая печать - нижняя - оставалась все же на месте и при
смене  караула  была   передана  мичману  Кунцевичу  в   неприкосновенности.
Пренебрежение,  с каким лейтенант Бутурлин обошелся в спешке с нижней, столь
тщательно  охраняемой  печатью,   не  только  не  приказав  вызвать  мичмана
Кунцевича,  но  даже  не  предупредив Хлебникова о  намерении открыть нижнее
отделение, оборачивалось теперь прямым нарушением инструкции.
 Вспотевший  и  растерянный Хлебников,  переминаясь с  ноги  на  ногу  в
томительном  ожидании  возвращения  Бутурлина,   стоял  рядом  с   Волковым,
бесполезно охраняя  опустевшее вместилище грозного  пакета  и  поглядывая на
предбанник.  Лейтенант все не  выходил.  "Потом!.."  Ему-то легко цыкать,  а
разводящему  что  делать?   Может,  бежать  прямо  до  мичмана  Кунцевича  и
признаться,   что  прохлопал?..  Вот  ведь  куда  завернуло,  мать  честная,
исправный  унтер-офицер,  службу  назубок  знает,  а  тут  обгадился  как!..
Понятное же дело:  его и допускать-то до дверцы не следовало...  Как увидел,
куды он полез,  так и доложить:  виноват,  мол,  вашскородь, так что не имею
права  допущать,  дозвольте караульного начальника вызвать...  Да  разве все
сообразишь,  ведь как  заавралил!  Раззвонился без продыху,  что твоя боевая
тревога, а теперь отвечай...
 Волковой,  который  за  время  этой  суматохи успел  незаметно оправить
ремень подсумка и  убедиться,  что  заветный пакет  ничуть не  выделяется на
груди,  со злорадством посматривал сбоку на Хлебникова,  отлично понимая его
мучения.  Тот,  расценив его взгляды по-своему,  качнул головой и озабоченно
чмокнул губами, ища сочувствия, но тут же замер и подтянулся: невесть откуда
взявшись за  спинами матросов,  тащивших огромный куль,  прямо  к  нему  шел
мичман Гудков.  Поджатые губы  и  прищуренные глаза доказывали,  что  мичман
порядком обозлен.  Хлебников,  сразу поняв в чем дело, обмер. Вот ведь денек
выпал, туды его в печенку!.. То одно, то другое...
 - Ты чем думаешь?  Задом думаешь,  скотина?  - негромко спросил Гудков,
подойдя вплотную. - Где расписка? До утра ждать буду?
 Хлебников торопливо полез в подсумок, и Волковой спрятал улыбку.
 - Так что на посты пришлось разводить,  вашбродь.  Справился - хотел до
вас проситься, а тут лейтенант Бутурлин вызвали.
 - Хотел... Ты понимаешь, что тебе доверено? Я жду, старший офицер ждет,
а он...
 И Гудков выругался длинно,  неостроумно, но очень обидно, что, впрочем,
Хлебников принял как должное, всем потным лицом выражая преданность и только
помаргивая глазками.  Гудков в  раздумье поднял и опустил брови,  повертел в
руках расписку и  двинулся к двери ливитинской каюты.  Волковой проводил его
взглядом:  иди, иди, самое тебе время о жандармском докладывать, благословит
тебя ротный...  Вот ведь как озлился, когда ему про прицел сказали! Если его
теперь еще и мичман раздразнит - ей-богу, пойдет к старшему офицеру выручать
Тюльманкова:  без него,  мол,  башня -  как без рук,  а тут война на носу...
Чудак -  ему бы только башня,  ничего под носом не видит, Кудрина уговаривал
на сверхсрочную оставаться, нашивки обещал!.. На миг Волковой и сам поверил:
может, и впрямь заступится?..
 Гудков подошел к  двери,  и  едва он  постучал,  как Ливитин появился в
коридоре.  Было похоже,  что  он  ждал этого стука,  -  так быстро открылась
дверь. Но тут же он с разочарованием сказал:
 - Ах, это вы? Извините, я серьезно занят.
 Гудков, как обычно, значительно поднял брови:
 - Но, Николай Петрович, я хотел доложить вам о Тюльманкове...
 - Я понимаю. Может быть, после? Повторяю, я сейчас занят.
 И  дверь  не  очень  вежливо закрылась,  щелкнув замком.  Гудков  пожал
плечами и  пошел по  коридору,  сторонясь матросов,  которые опять заполнили
офицерский отсек, таща мешки с мукой и ящики. Ливитин же, оставшись в каюте,
закурил и снова лег на койку, рассеянно глядя перед собой.
 В  каюте горела одна только лампа -  та,  которая стояла на  письменном
столе. Зеленая лодочка глухого ее абажура была повернута так, что сноп лучей
ударял в угол,  туда,  где сверкало толстое стекло портрета.  От этого каюта
была   погружена   в   легкую   воздушность  отраженного  света,   обманчиво
раздвигавшего ее тесный металлический куб,  и вся она -  вместе с привычными
вещами, книгами, фотографиями - приобретала нужную нереальность.
 Этот призрачный успокоительный свет излучали обнаженные плечи Ирины.
 Великолепно покатые, они сияли над черным гладким мехом, сползшим почти
до локтей.  Казалось, если бы не нижняя рамка, удерживающая на груди мех, он
продолжал бы  скользить вниз,  обнажая  и  далее  нестерпимую белизну  кожи,
скользить до  самых ступней,  потому что нечто неуловимое в  лице женщины на
портрете заставляло думать, что, кроме полоски лоснящегося меха, на ней и не
было  иной  одежды.  Ирина смотрела в  каюту со  странной полуулыбкой,  чуть
сощурив свои длинные (и глубокие) глаза,  чуть расширив крылья тонкого носа,
чуть  повернув голову влево,  чуть приподняв уголок темной своей брови.  Это
чуть,   видимо,   и  вызвало  необходимость  нижней  рамки,   препятствующей
дальнейшему скольжению меха.
 И  это  же  чуть обусловило сложное устройство,  которым был оборудован
портрет: тонкий золоченый прутик бежал над верхней рамкой, крохотные колечки
на  нем  держали  занавесь  из  плотного  темного  шелка.  Сейчас  она  была
раздернута - и это доказывало, что лейтенант Ливитин был в каюте один.
 Появившись  впервые  в   начале   лета,   занавешенный  портрет  вызвал
неизбежные толки в кают-компании.  Ливитин отшучивался, предоставляя каждому
по-своему развлекаться догадками и остротами,  -  и к таинственному портрету
скоро привыкли и перестали его замечать.
 Именно  поэтому занавесь и  была  сделана:  опасность "привыкнуть и  не
замечать" была для Ливитина наиболее устрашающей.  Все,  что касалось Ирины,
должно было быть всегда по-новому желанным, всегда немного запретным, всегда
томительно-неуловимым,  по-особому  отдаленным -  на  миллиметр дальше,  чем
доставала рука. Иначе чувства могли потерять свою свежесть и стать такими же
незамечаемыми,  как солнце на небе, как свое дыхание, как золото для богача.
По  этой веской причине все откладывалась свадьба,  поэтому же  Ирина целыми
неделями жила в  Петербурге,  а  когда она бывала в  Гельсингфорсе,  Ливитин
порой не съезжал на берег,  хотя имел полную к  тому возможность.  И поэтому
же,  наконец,  плотная  занавесь  скрывала  это  -  единственное в  каюте  -
изображение Ирины.
 Оно  открывалось не  часто.  Это  бывало тогда,  когда  мысль об  Ирине
становилась значительнее корабля,  службы, самой жизни, или наоборот - когда
мысль о ней исчезала настолько,  что ей требовалось искусственное дыхание. В
том и другом случае колечки,  звеня, разбегались, обнаженные плечи ударяли в
глаза  своим сиянием -  и  портрет оживал сам  или  оживлял собой засыпающие
чувства.
 Сегодня же  это свидание было вызвано малодушным бегством.  От  себя?..
Или от действительности?..
 За дверью каюты неотвратимо приближалось неизбежное. Оно шуршало углем,
проваливающимся с верхней палубы в шахты, громыхало элеваторами, спускающими
в  погреба снаряды,  журчало в  трубах  у  подволока принимаемой в  цистерны
водой,   сотрясало  дверь  падением  мешков  с  мукой  -  мягким,  глухим  и
безжизненным,  как  падение  трупов,  и  материлось порой  охрипшим тенорком
старшего баталера.  Неизбежное приближалось,  тяжелое и давящее, наваливаясь
на  корабль.  И  под  нестерпимой,  все увеличивающейся его тяжестью корабль
медленно, дюйм за дюймом, оседал в воду. Корабль должен был затонуть, и это,
почти  незаметное еще  затопление под  принимаемыми для  боя  грузами,  было
началом конца.  События были спущены с цепи,  война, видимо, решена, сложная
машина массового самоубийства пришла в движение.  В неясном сумраке будущего
уже различалась смерть.
 От  всего  этого  и  скрылся лейтенант Ливитин в  призрачный отраженный
свет,  наполнявший каюту,  поставив между собой и остальным миром ненадежную
преграду запертой двери.
 Работа  с  мачтой  была  закончена.  Лихорадочная  и  напряженная,  она
оказалась  лишь  временным спасением от  того  тревожного ощущения,  которое
владело Ливитиным третий день.  Теперь он  лежал  на  койке,  закусив зубами
папиросу  и  рассеянно  рассматривая  портрет.  Стекло  блестело  холодно  и
равнодушно.  Ирина  за  ним  казалась безмерно далекой -  где-то  на  другой
планете.  Мысли, сплетаясь, пересекаясь и снова встречаясь, бежали десятками
ручейков внезапного летнего ливня.  И  как  эти торопливые и  слабые струйки
обходят лежащий на  их пути камень,  так и  все они обходили что-то главное.
Нелепо и назойливо повторяясь, их сопровождали две звучные строчки:

 Я черным соболем одел
 Ее блистающие плечи...

 Ливитин,  любивший жить,  обычно не  задумывался над такой малоприятной
вещью,  как смерть.  Но и  не углубляясь в этот вопрос,  он знал о ней нечто
такое,  чего не знали другие: смерть начинается вовсе не в тот момент, когда
у человека останавливается сердце.  Начинается она гораздо ранее,  смотря по
обстоятельствам.  К сожалению, начало ее можно было определить только задним
числом,  в чем и заключалось основное неудобство ливитинского открытия. Так,
например,  у  лейтенанта Дольского,  который застрелился прошлым летом,  его
смерть началась за  неделю до  выстрела -  а  именно в  тот момент,  когда в
"Сосьете" он  встал  из-за  карточного стола,  оставив на  нем  все  наличие
денежного сундука миноносца "Донской казак".  А офицеры Второй Тихоокеанской
эскадры по  существу жили  мертвецами весь  свой  пятимесячный поход со  дня
выхода из Кронштадта до Цусимского боя.
 По философии лейтенанта Ливитина,  смерть начиналась там,  где в  жизнь
человека входит ее скрытая причина -  будь то коховская палочка, втянутая из
воздуха дыханием,  женщина,  из-за  которой будешь потом убит на дуэли,  или
приказ  по  морскому  ведомству  о  назначении  на  корабль,  долженствующий
погибнуть.  Задача заключалась в том,  чтобы суметь разгадать эту скрытую от
человеческого взора причину и сделать свой ход, путающий карты.
 В  данном случае его собственная гибель еще позавчера,  в  день,  час и
минуту  приказания готовить корабль к  бою,  предостерегающе взмахнула своим
черным крылом.
 - Я черным соболем одел...  ее блистающие плечи, - почти вслух повторил
лейтенант и поморщился.  -  Пожалуйте бриться,  присягу сполнять, черт бы их
всех побрал...
 Кого - он сам не знал.
 В коридоре глухо свалился очередной труп, и сейчас же дверь дрогнула от
тупого удара, потом хриплый тенорок закричал:
 - Заткни дыру-то, заткни, дура-новый-год, не видишь - порвал!..
 Кто-то пыхтя заворочал у двери мешок, толкая - очевидно, задом - дверь.
Она пучилась своим тонким железом,  удерживая напор внешних событий. Ливитин
смотрел на  нее  с  посторонним любопытством -  выдержит ли?  -  и  вдруг  с
необычайной ясностью представил себе,  что  за  этим  тонким  листом железа,
кокетливо  выкрашенным блестящим риполином,  -  вода.  Вода,  которая  скоро
хлынет в недра этого огромного корабля,  заполняя все -  отсеки,  каюты, его
собственные легкие.  События  ломились к  нему  в  каюту  широким матросским
задом, вызывая его на оборонительные действия. Но какие действия, кроме тех,
которыми усердно обманывали себя  другие,  что,  кроме  таких же  энергичных
сборов на собственные похороны, мог он предложить?..
 Позавчера,  14 июля,  он начал бесповоротно и неудержимо умирать. Финал
этого непривычного времяпрепровождения не  был определен календарным числом.
Оставалось неизвестное ему  количество времени,  которым он  мог располагать
для  того,  чтобы  подсунуть старой  ведьме что-нибудь путающее ее  коварные
расчеты.
 Старой ведьмой была судьба.
 Взаимоотношения лейтенанта Ливитина  с  нею  определялись всем  багажом
литературы и философии, набранным им на полустанках жизненного пути. В общем
они  сводились  к  признанию  некоторой  мрачной  мистической силы,  которая
задалась целью так или иначе напакостить лично ему,  лейтенанту Ливитину. Во
избежание осложнении он старался не раздражать эту злобную силу по пустякам:
не  закуривал третьим от одной спички,  не начинал важных дел в  понедельник
или в пятницу,  когда они совпадали с тринадцатым числом месяца, показывал в
кармане кукиш встретившемуся попу и старался не обгонять похорон. Все это он
проделывал с шуточкой,  с насмешкой над самим собой,  но с тенью опаски: все
же  спокойнее,  глупо-глупо  -  а  зачем лезть на  рожон?  Порой,  в  полосе
невезения,  когда решительно все,  вплоть до мелочей,  ему не удавалось,  он
даже открыто унижался перед старой ведьмой,  заканчивая всякое предположение
осторожным восточным заклинанием "Ксмет-алса!",  что  означает:  "Если будет
угодно судьбе".  Однако все это было простой страховкой.  Где-то  в  глубине
души  лейтенант Ливитин был  давно  убежден,  что  старая  ведьма наживается
только на  идиотах,  кто не  умеет расшифровать ее топорные хитрости.  Умный
человек всегда мог  разгадать их  и  противопоставить им  свою  волю,  одним
остроумным ходом спутать всю мистическую шахматную партию.
 Такой ход он и  попытался сделать нынче утром.  На фок-мачте Российской
империи  уже  третий  день  болтался роковой  сигнальный флаг  "Щ"  -  иначе
"исполнительный".  Этот флаг,  поднятый на  адмиральском корабле,  по  своду
сигналов  означает:  "Приготовиться к  выполнению  назначенного маневра  или
объявленного сигналом приказания".  Старая ведьма уже подняла "Щ" до  места,
деликатно предупреждая, что со спуском его всероссийский маневр будет начат,
все  придет  в  губительное движение  и  "Генералиссимус",  согласно  "Плану
операций  морских  сил  Балтийского  моря",   будет  запросто  расстрелян  у
центрального минного заграждения вместе с  закупоренным в его кормовой башне
неким лейтенантом Ливитиным.
 И  этот  лейтенант из  чувства  яростного протеста  попытался самолично
изменить ход  событий.  Вчера  там,  наверху,  на  марсе срезаемой мачты,  в
необычайной напряжении мыслей и чувств он вдруг увидел выход.  Произошло это
случайно,  от пустяка.  Но пустяк этот в его, ливитинском, масштабе равнялся
Ньютонову яблоку:  видимо,  навязчивая идея,  владевшая им все это тревожное
время,  производила в  подсознании свою  работу  и  ухватилась за  случайный
повод.
 Распоряжаясь непривычным  делом,  соображая  на  ходу,  как  добираться
режущим  огненным  языком  ацетилена  до   жизненных  узлов   спирали,   или
прикидывая,  как лучше спустить на  палубу ее  уже срезанные куски,  Ливитин
вместе с этим думал совсем о другом.  Вокруг него весело перекрикивались его
матросы,  которым новое  дело  понравилось,  а  перед  ним  с  высоты  мачты
открывалось за узкой кишкой Финского залива просторное Балтийское море,  и в
глубине его,  возле  Киля,  уже  выстраивались в  походный ордер  германские
линкоры,  крейсера,  миноносцы.  С  дурацкой этой  мачты  он  как  бы  видел
спокойный  и  уверенный парад  слаженной силы,  выходящей на  увеселительную
прогулку в  Финский залив,  где,  как им  хорошо известно,  их  дожидаются у
заграждения два-три старых, жалких корабля.
 Все внутри у  него кипело,  страдало,  обливалось кровью души.  Поздно!
Поздно!  Все было поздно!  Не успеть ничего выправить.  Расплата,  да вторая
"Расплата",  подобная  цусимской,  снова  трагически произойдет вон  там,  в
узкости Финского залива.  Все  обречено ходом  давно образовавшегося течения
жизни,  неумностью  и  косностью,  равнодушием  и  полным  забвением  уроков
истории.   И   что   мог  сделать  он   -   одинокий  лейтенант  Российского
императорского   флота,   незадачливый   наследник   нахимовских   побед   и
неосуществленных макаровских мыслей?..
 Но все же он думал,  думал и думал - думал, как одержимый: чем же можно
в первый же час войны напугать немцев так,  чтобы заставить их отказаться от
выхода  в  море?  Тут  нельзя было  полагаться ни  на  Генмор,  ни  на  Штаб
командующего морскими силами Балтийского моря.  У них все давно передумано и
взвешено,   перебраны  все  проекты,   и   вряд  ли  предвоенная  обстановка
Балтийского театра  известна  командиру  четвертой  башни  "Генералиссимуса"
лучше, чем им.
 Но у этого командира башни было два несомненных преимущества.  Первое -
личная  заинтересованность в  судьбе  линейного корабля "Генералиссимус граф
Суворов-Рымникский",  а  это  уже положительный фактор.  Своя рубаха ближе к
телу,  припрет к  стенке -  гляди,  и  порох выдумаешь,  не зря отец Варлаам
говорил:  "Я  худо разбираю,  а  тут уже разберу,  как до  петли доходит..."
Второе -  мысль его  была  свободна от  оперативных штампов,  которые годами
препятствовали Генмору искать новые  пути  и  средства,  может быть,  совсем
неожиданные.  Генмор  и  Штаморси  приучены  воевать  по  правилам,  которые
внушались ему  самому еще  в  корпусе.  Но  ведь  эти  академические правила
военно-морского искусства международны. Значит, и противнику легко разгадать
действия, направленные против него: ему стоит представить себя на моем месте
и решить,  что сделал бы в этом случае он сам,  -  вот все и сойдется... Тут
нет  ни  неожиданностей,  ни  новостей...  Нет,  та  неизвестная ему  самому
операция,  которая могла отбить у немецкой эскадры охоту двинуться в Финский
залив,  должна быть вне  этих установленных действий.  Успех только в  этом.
Только в этом. Но что сделать?..
 Ньютоново яблоко,  как  ему  и  полагается,  свалилось неожиданно.  Это
произошло  вчера,  на  вторые  сутки  резанья  мачты  и  на  третьи  -  того
тревожного,  томящего сознания,  что необходимо что-то успеть, успеть что-то
решить,  что-то сделать,  которое все эти дни преследовало его. Было уже под
вечер,  навстречу  вагнеровскому "заклинанию огня",  звучащему  в  свисте  и
искрах  полыхающего  ослепительным  пламенем  ацетилена,   в  небе  зажглась
зеленоватая вечерняя звезда,  та,  о которой пел Тангейзер,  а глубоко внизу
рейд начал уходить в  нежную дымку сумерек,  но  был  еще отчетливо виден со
всеми  своими  кораблями,  с  катерами,  озабоченно  сновавшими  по  светлой
вечерней   воде,   с   транспортом,   медленно   проходившим   возле   борта
"Генералиссимуса", - и было странно думать, что все это - и звезда, и пламя,
и  музыка,  и рейд -  исчезнет,  потому что исчезнет он сам вот в этой тихой
теплой воде.
 Пересилив себя,  Ливитин объявил перекур и протянул матросам портсигар.
Руки  -  обожженные и  перемазанные,  сильные в  пальцах и  грубые  кожей  -
протянулись к  нему,  руки комендоров,  гальванеров,  электриков его  башни,
вдруг  восстановивших в  себе  навыки сварщиков и  клепальщиков,  слесарей и
кузнецов.  Словно сместилось нечто во времени и пространстве. Матросы сидели
возле  уродливо  торчащих  срезанных  стальных  труб,  покуривая и  довольно
посматривая на  результаты своих трудов,  негромко советуясь,  как  половчее
подобраться резаком к той вон окаянной трубе, что держит весь обруч спирал