ход  в  море
сорван...
 Он с  обожанием смотрел на брата,  глаза его горели,  его почти трясло.
Такой удар в первые часы войны - и сделает его он, Николай?..
 - Ну, знаешь, Кольча, - вскрикнул он наконец, - это же... это же... Это
же черт знает что.
 Он сорвался с места и возбужденно зашагал по столовой.
 - Если удастся -  ведь это сразу всю войну перевернет. Они там думают -
мы телята, стоим и ждем ножа, а тут... Нет, до чего ж здорово. И как просто!
Слушай,  -  вдруг кинулся он к Николаю, - возьми меня с собой... Я все равно
собирался на миноносец, но лучше уж сюда, с тобой... Возьми, ну, Кольча, ну,
Никольчик!  -  взмолился он  в  самозабвенном восторге.  -  Ты погляди,  как
здорово выйдет:  ведь кто-нибудь,  кроме тебя,  должен на  лесовозе говорить
по-английски,  на случай досмотра?  А я худо-хорошо,  но болтаю,  для немцев
вполне сойду...  Да и на баркасе если уходить - я же под парусами управляюсь
неплохо,  приз есть... Ну возьми, Кольчик, милый! - уж совсем по-мальчишески
запросился он.
 Лейтенант смотрел на  него  с  улыбкой и,  переждав этот взрыв,  сказал
поучительным тоном:
 - Сколько тебе раз повторять:  хочешь кого-нибудь убедить -  никогда не
жестикулируй и  старайся воздействовать логикой,  а  не  чувствами.  Сядь  и
успокойся.
 Юрий вспыхнул.
 - Я не понимаю, неужели надо ломать комедию и в такие минуты?
 Лейтенант потянулся к пузатой бутылке.
 - А в какие это минуты, позвольте вас спросить?
 - Ну вот в такие... Когда ты мне все рассказал...
 - А что, собственно, все?
 - Как - что!.. Ведь это же подвиг! Дерзкий и великолепный!
 - Ошибаешься,  Юрочка, - сказал Николай, внимательно вытаскивая пробку.
- Никакой это не  подвиг.  Это фантастический рассказ из  "Мира приключений"
или роскошная драма в тысячу двести метров, вся в красках, - что хочешь.
 Он наконец справился с пробкой и закончил нарочито безразличным тоном:
 - Ничего этого не будет.
 Юрий резко повернулся к нему.
 - То есть как не будет?
 - А так. Сядь и возвращайся к действительности. Помечтали - и за щеку.
 Он налил рюмки и поднял свою.
 - Выпьем,   Юрий  Петрович,   за  упокой  души  еще  одного  прожектика
лейтенанта Ливитина... Скооль!
 И  он  медленно  стал  цедить  коньяк,  после  каждого  глотка  поднося
маленькую рюмку к  глазам и любуясь золотистой влагой,  пронизанной солнцем.
Юрий,  не замечая,  что уже сидит и  тоже держит рюмку в  руке,  ошеломленно
смотрел на него,  пытаясь осмыслить сказанное.  Спокойствие Николая казалось
ему противоестественным и угрожающим:  он ждал, что вот-вот произойдет нечто
страшное.
 Больше всего он боялся, что Николай зарыдает, - ему казалось, что тогда
его собственное сердце не выдержит, раздавленное бедствием, размеры которого
он отлично понимал.  Слезы Николая он видел лишь однажды и страшился увидеть
их вновь.  Это было в майский, солнечный день в том старом сибирском городе,
где они жили с тех пор,  как отец вышел в отставку и вскоре после того умер.
Юрий с утра расставил на полу свои многотрубные корабли, точно, по чертежам,
склеенные из плотного ватмана Николаем для морских сражений, правила которых
- хода,  залпы,  курсы -  были  разработаны им  же.  Решительный бой  эскадр
откладывался почти весь последний месяц - у Николая шли экзамены. В тот день
Николай пришел из гимназии веселый,  счастливый,  сдав наконец последний,  и
уже  открывал коробку с  японскими броненосцами (русским флотом  командовал,
конечно,  Юрий),  когда  через  открытое  окно  донесся  пронзительный голос
мальчишки-газетчика:  "Телеграммы  с  театра  военных  действий!  Экстренный
выпуск! Небывалое сражение в Цусимском проливе! Гибель всей русской эскадры!
Экстренный выпуск!" Николай, побелев, уронил коробку и выбежал на улицу.
 Он долго не возвращался, и Юрий нашел его в садике с газетным листком в
руке.  Он  сидел  и  беззвучно  плакал.  Очень  крупные  слезы  катились  по
искаженному душевной мукой лицу, порой громадный, неслыханный - в три-четыре
приема - вздох бурной волной потрясал все его тело. Юрий взял листок, прочел
- и заплакал тоже, так же по-мужски беззвучно. Вернувшись, они молча собрали
бумажные кораблики,  которые потом пожелтели и  рассохлись в своих коробках,
откуда их больше не вынимали: в тот день для Николая закончилась юность, для
Юрия -  детство.  Никогда потом он не видел слез Николая - даже когда умерла
мать.
 Но  теперь  в  этом  слишком  уж  ироническом спокойствии Николая  было
что-то,  что  заставляло  догадываться о  силе  тех  отчаянно-безнадежных  и
беспомощно-мрачных  чувств,  какие  он  хотел  скрыть  под  этой  маской,  и
опасаться,  что они могут вырваться наружу, подобно извержению вулкана, - уж
очень много накопилось там, в недрах души...
 Пауза  затягивалась.  Николай налил  вторую рюмку  и  снова стал  молча
рассматривать ее  на  свет.  И  как  ни  был Юрий растерян и  ошеломлен,  он
внезапно понял смысл своего присутствия здесь:  ведь  никому в  мире,  кроме
него, Николай не мог бы довериться после своего крушения - разве лишь Ирине.
Но Ирины не было, был только он, Юрий, - и ему надо было немедленно оборвать
эту   паузу,   разбить  опасное  молчание.   Надо  было,   что   называется,
"разговорить" Николая, дать ему отвести душу - в иронии, в брани, в гневе, в
жалобе -  в чем он хочет,  только не оставлять в замкнутом самоотравительном
молчании...  Тогда,  в  садике,  Юрий мог выразить свою беспомощную любовь к
нему только тем,  что рыдал вместе с ним.  Теперь, повзрослев, он обязан был
ему помочь.
 И Юрий сказал первое, что пришло в голову:
 - Что же,  выходит -  адмирал не  разобрался в  том,  в  чем разобрался
гардемарин по  первому году?  Не возьму в  толк,  как он мог отклонить такой
план?
 Николай посмотрел на него серьезно, без тени напускного цинизма.
 - Адмирал-то разобрался, насколько я понял. Но и адмиралу воли нет. Вот
в чем беда, Юрча...
 - То есть?
 - Видишь ли,  люди ходят под господом богом,  а  мы,  флотские,  -  под
Генмором...  Да выпей ты рюмку,  укрепи нервы, - перебил он себя. - Ишь тебя
трясет!  Похоже,  не  со мной жизнекрушение произошло,  а  с  тобой...  Ну -
скооль!
 Юрий глотнул коньяк и поморщился.
 - Значит,  опять Генмор?  -  спросил он,  торопливо наливая в чашку уже
остывший кофе.
 - А  как  же,  -  с  нервной веселостью подтвердил Николай.  -  Все он,
благодетель!  Недреманное око, язви его в душу и в пятки, без него флотам ни
ткнуть, ни дернуть...
 И  тут лейтенант произнес такой длинный и сложный акафист Генмору,  что
Юрий,   несмотря   на   драматизм   положения,   внутренне  усмехнулся.   Во
взаимоотношениях между  собою  братья избегали слишком сильных выражений,  и
сейчас Юрий впервые услышал от Николая флотские присловья и вполне оценил их
силу.  Это было покрепче и поостроумней заклинаний Чуфтина, главного боцмана
"Авроры",   который  утреннюю  приборку,   где   участвовали  и   матросы  и
гардемарины,  начинал  хриплой флотской ектеньей,  неизменно добавляя по  ее
окончании: "Господ гардемарин не касается!" Лейтенантский акафист доказывал,
что  вулкан  нашел  кратер  для  извержения и  что  Юрий  добился некоторого
ослабления душевного напора, почему он поздравил себя с успехом.
 Облегчившись таким образом,  лейтенант тоже  налил себе кофе и,  сделав
глоток, сказал:
 - Жаждешь узнать, как протекали события? Изволь. Может, это научит тебя
не подражать старшему брату.
 И уже спокойнее, без едких острот и щеголяния архаическими словечками и
оборотами,  а  так,  как  рассказывал когда-то  Юрию  о  плавании Христофора
Колумба или о Синопском бое -  просто и дружески,  -  он начал рассказывать,
что произошло утром.
 Оказалось,  адмирал принял Николая сразу же, как тот прибыл на "Рюрик",
и сам заговорил об его проекте.  Выяснилось, что еще вчера утром он запросил
Либаву (она  ближе  к  Килю,  чем  Гельсингфорс или  Або)  и  показал список
задержанных иностранных пароходов.  Тут же  он предложил отказаться от мысли
разместить мины в  трюме и  посоветовал спрятать их на верхней палубе внутри
штабелей леса.  Тогда  не  нужно  будет  устраивать в  корме полупортики для
сбрасывания мин  -  рельсы можно  уложить прямо на  палубе,  замаскировав их
фальшивым настилом, что значительно сократит срок подготовки. И, наконец, он
сказал, что матросов на пароход надо набирать из латышей, эстонцев, финнов и
запретить им говорить по-русски, чтобы создать видимость иностранного судна.
На  просьбу  Ливитина послать  его  "капитаном" лесовоза адмирал согласился.
Словом,  все шло так,  что Николай чувствовал себя на  седьмом,  если не  на
десятом небе.
 Но тут в  дверях появился Бошнаков с  изящным кожаным бюваром в руках и
доложил  о  телеграмме от  начальника Генерального морского  штаба.  Адмирал
нетерпеливо раскрыл бювар,  прочел короткую телеграмму,  побагровел,  встал,
походил по  каюте,  потом вернулся к  столу,  еще раз перечитал телеграмму и
буркнул Бошнакову,  что он может идти. Тот заговорщицки подмигнул Ливитину -
выходит, мол, все-таки, что я кое-что сделал? - и вышел из каюты.
 - А  дальше  пошла  фантасмагория,   -  продолжал  Николай.  -  Адмирал
повернулся ко мне и сообщил,  что не имеет времени со мной дальше беседовать
и что план мой неосуществим,  несвоевремен и еще что-то дважды "не" -  я уже
не запомнил. Я ушам не поверил, а у него глаза от бешенства - пустые. Глядит
на  меня,   меня  не  видя,  и  хрипит:  "Это  вздор,  сударь,  обыкновенный
фантастический вздор, и ничего более я вам сказать не могу-с! Ступайте!" Ну,
я и ступаю -  прямо к дверям.  Иду и думаю: что же случилось? И вдруг окрик:
"Лейтенант Ливитин!"  Обернулся.  Зовет к  столу.  Подошел.  Стоит,  вращает
глазами.  Потом:  "Хотите ко мне в штаб?  Мне нужны люди,  кто может думать.
Думать - понимаете вы? А вы можете думать. Хотите? Сейчас дам приказ".
 - Ну  и  что?  -  спросил Юрий  с  замиранием сердца.  Блестящая судьба
Николая  открылась  перед  ним:   любимец  адмирала,  мозг  штаба,  флотский
талант...
 - А что - что? - сказал Николай, наливая рюмку. - Ты когда-нибудь штабы
видел? Нет? Ну и молчи. А я знаю, что это за конфета. Это дело надо любить -
как Бошнаков: двадцать три карандашика в карманах, на лице "чего изволите?",
на корабли наплевать,  а  бумажка -  царь и  бог.  К чертям собачьим!  Лучше
потопну на "Генералиссимусе".
 - Что же ты, так адмиралу и ляпнул? - спросил Юрий, втайне радуясь, что
Николай наконец "разговорился".  В  самом деле,  у  него  теперь было совсем
другое лицо.
 - Ну что ты! Я сказал вежливо, дипломатично: мол, очень благодарен вам,
ваше высокопревосходительство,  но, будучи привержен к артиллерии, мечтал бы
положить свою жизнь в  артиллерийском бою...  Что же касается штаба,  то тут
нужны особые наклонности, коих у меня нет...
 - А он что?
 - Обозлился.  Опять завертел зрачками.  "Я  полагал,  вы  меня поймете.
Война только начинается,  мне  нужны люди.  План ваш показал,  что вы  могли
бы...  Впрочем,  не принуждаю-с.  Очень жаль.  Жаль".  И вдруг мне его стало
жаль. Ему-то трудней, чем мне. Макаров не Макаров - а никого, кроме него, на
адмиральском нашем горизонте я не вижу... И знаешь, Юрча, не сиди во мне эта
лютая ненависть к штабам,  я бы пошел к нему,  ей-богу!..  Но...  -  Ливитин
поднял палец,  - мементо Генмори!* Генмор и старику кровь портит, чего ж мне
в петлю лезть?
 ______________
 * От латинского "Мементо мори" - "Помни о смерти".

 Он допил рюмку и снова стал вертеть ее в пальцах.
 - Одного бы хотелось мне в несчастной моей позиции:  узнать, что именно
было  в  телеграмме,   которую  Бошнаков  так  неудачно  притащил  к  нашему
разговору...  Если б  ты  знал,  Юрик,  до  чего же  обидное это состояние -
чувствовать,  что  ты  гору  можешь своротить,  а  вместо того  приставлен к
серьезной работенке по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта
за раз...  - Николай помолчал и достал папиросу. - Наверное, я что-то не так
делаю. И в службе и в жизни. Потому и бьет меня старая ведьма по морде и там
и здесь... Очень бы мне не хотелось, чтобы ты по моим стопам пошел. Впрочем,
характерец у тебя, насколько я понимаю, наш, ливитинский, и все мои поучения
совершенно бесполезны.  Но  не забывай,  что,  хотя героический кордебалет в
Кильской бухте не состоялся,  родные ревельские миноги все-таки поджидают на
дне Финского залива личный состав "Генералиссимуса",  в  том числе и  твоего
старшего брата. Посему рассматривай его слова как завещание.
 Он закурил наконец папиросу.
 - Итак,  слушай.  Ты  -  улучшенный экземпляр Ливитиных,  так  сказать,
издание  последнее,  исправленное и  дополненное,  и  потому  тебе  не  след
повторять ошибки предыдущих.  Отец,  как тебе известно,  сунулся с  проектом
закупки в Англии кораблей для создаваемой тихоокеанской эскадры, и кончилось
это тем,  что вместо тепленького местечка где-нибудь в  Адмиралтейств-совете
принужден был выйти в отставку,  не дослужившись до адмиральской пенсии... А
почему?   Потому,   что  выразил  мысли,  Юрочка.  А  мысли,  в  особенности
преждевременные и морское ведомство беспокоящие,  вслух выражать не следует.
Это я тебе говорю,  сын своего отца,  имеющий немалый собственный опыт в сем
деле,   а   ты,   отрок,   учись  на   примере  двух  поколений  российского
императорского флота...  В  нашем флотском деле,  коему ты  сдуру,  на брата
глядючи,  служить вознамерился,  мысль -  она вроде вши:  зудит, беспокоит и
пользы  не  приносит,  наоборот,  один  вред.  Хочешь  служить  до  заветных
адмиральских орлов -  служи по присяге и по инструкциям,  как мой прелестный
мичман Гудков служит... Да вот беда - ведь не сможешь!..
 - Конечно, не смогу, - сердито сказал Юрий.
 - То-то оно и есть.  Следовательно,  чтобы не унижать флотскую мысль до
сравнения со вшой, надо все же, видимо, что-то предпринимать, чтобы она была
полезна  для   величия  отечества,   а   также  для  его  могущества  против
супостатов...
 Николай помолчал и потом неожиданно спросил:
 - Скажи,  пожалуйста,  тебе никогда не приходило в  голову,  что будет,
если немец нас расколотит?
 Вопрос настолько поразил Юрия,  что он  с  изумлением вскинул на  брата
глаза, и тот, не дожидаясь ответа, рассмеялся и махнул рукой.
 - Впрочем,  что ж тебя спрашивать, - конечно, ты не допускаешь и самого
"если"...  Так сказать,  "гром победы,  раздавайся, веселися, храбрый росс".
Однако вспомни:  в  прошлую войну указанный гром не  очень-то раздавался,  и
росс не  только не веселился,  а  горькими слезьми обливался.  А  что за эти
десять лет изменилось?  В армии?  На флоте?  В министерствах?  В преподобном
нашем Генморе? Ровно ничего. Одна разница: противник попался посильнее. Эрго
- и последствия военных неудач будут тоже посильнее.
 - Что  ты  имеешь в  виду?  -  резко  спросил Юрий.  Разговор свернул в
область,   которой  он  не  любил  касаться,  полагая,  что  это  -  отрыжка
гимназических сибирских увлечений Николая.  Флотским офицерам (к  которым он
заранее причислял и себя) эти темы обсуждать вообще не следовало.
 - Именно то,  что  ты  предполагаешь,  -  спокойно сказал лейтенант,  -
революцию.  Только не ту детскую,  которая проистекла в девятьсот пятом году
после неудачной войны,  а похлеще и посерьезнее.  Ну что тебя корчит?  Разве
тебе не  известно по курсу логики,  что одинаковые причины влекут одинаковые
следствия?
 Юрий действительно весь кипел.  Очевидно,  под впечатлением разговора с
адмиралом Николай впал в  то язвительное,  дурное настроение,  которого Юрий
терпеть не  мог:  сейчас начнет хамить все святое направо и  налево,  сыпать
парадоксами, ошеломлять циническими выводами...
 - Но  почему мы обязательно должны проиграть кампанию?  -  не сдерживая
себя,  спросил он с крайним раздражением.  - Аналогии никакой: тогда мы были
одни, а теперь у нас союзники... Англия, Франция!
 Лейтенант,   наливая  рюмку  -   на  этот  раз  только  себе,  невесело
усмехнулся.
 - На  том  свете,  Юрочка,  меня несомненно спросят,  как я  воспитывал
младшего брата,  и опять надают по мордам,  как и здесь.  С огорчением вижу,
что юный брат находится в плену идиотских иллюзий политиканов,  вроде твоего
благополучно-пузатого адвоката -  как его?  - Сергея Марковича... Союзнички,
Юрочка?   Etete   cordiale?*   Родственные  узы   кузенов  -   императоров
Великобритании и России?  Ах,  Юра, Юра!.. Мне бы твое счастливое неведение!
Пойми ты простую вещь:  конечно же,  союзнички ввалятся в драку, раз ее сами
затеяли.  Но их дело -  господское,  а  наше крепостное  выручать их ржаным
расейским пузом.  Главная война пойдет не у  них,  не на чистеньких равнинах
Франции,  не на ухваченных Англией морях.  Немцы не дураки туда лезть. У нас
она пойдет,  Юрочка! Тут будет и мясорубка пехоты, и кипящий бульон Балтики.
Все на нас ляжет, помяни мое слово!..
 ______________
 *  Дружественное согласие (фр.)  -  наименование франко-русского союза,
Антанта.

 - Ну что ж!  - запальчиво воскликнул Юрий. - Тем более будет чести нам,
раз мы примем на себя всю тяжесть войны!
 - Правильно,  Юрочка.  Не  в  первый раз нам Европу спасать.  Кто ее от
монгольского нашествия загородил?  Мы,  русские.  Почти триста лет сидели мы
под азиатским игом.  Лебеду жрали,  в  посконину одевались,  когда в  Европе
швырялись  бекасами  и  венецианской парчой  женские  прелести  окутывали...
Грамоту,  едва родившуюся, забыли, чтоб Европа за нашими сермяжными спинами,
рабским  потом  провонявшими,   создавала  живопись,  поэзию,  музыку  эпохи
Возрождения... Ты только подумай, куда бы мы шагнули перед Европами, не будь
этих двух с половиной веков рабства!  А Наполеон?  Кто спас Европу от самого
властного   абсолютизма,    кто   вернул   ее    государствам   свое   лицо,
самостоятельность?..   И   вот  теперь  в   третий  раз  мы  заслоним  собой
просвещенную Европу  от  германского  чванливого  филистерства,  от  мертвой
прусской  системы  орднунга,  аккуратизма,  параграфа,  убивающей живой  дух
человека. И кто нас за это поблагодарит? Кто и как?
 Николай говорил с такой страстностью,  что Юрий вдруг понял - эти мысли
не сейчас пришли ему в голову.  Видимо,  они сложились давно, и, по совести,
возражать ему было трудно.  На  этот прямой вопрос он ответил неопределенным
жестом.
 - А вот как,  - сам себе ответил Ливитин. - Дадут нам чаевые - и дело с
концом:  чего-нибудь там получим - десятинки территорий и гроши контрибуции.
И помни: если война закончится победой Антанты и тебя, юного мичмана, станут
возить на эскадре с  почетными визитами в Гавр и Портсмут (читай,  в Париж и
Лондон),  ты  не обольщайся.  Как бы нас ни расхваливали,  пирог-то все-таки
будут делить они,  пресвятые союзнички,  а мы будем присутствовать у стола в
смиренном ожидании, какой кусок нам отвалят...
 Необычайная интонация гнева и  горечи,  прозвучавшая в  голосе Николая,
поразила Юрия, лейтенант даже стукнул кулаком по столу.
 - И  вот за это мы самозабвенно собираемся стать пищей для миног здесь,
в  Балтике,  и для червей -  по всему необозримому пространству создающегося
фронта...  Голова раскалывается при таких мыслях.  Ты вот спросил,  почему я
думаю, будто мы заработаем разгром. Хочешь подтверждений? Жаль, тебя не было
вчера за обедом,  когда их выложил такой жизнерадостный болванчик, как милый
наш Веточка. И уж если его сам Шиянов не остановил, то это обозначает, что и
впрямь дело плохо...  Нехорошо мы  входим в  войну,  весьма нехорошо,  Юрий!
Неготово,  неладно... Не хватит времени излагать тебе доказательства, поверь
старшему  брату  на   слово...   Плохо,   Юрчен!..   По   молодости  лет   и
верноподданности ты даже не соображаешь, как плохо...
 Николай вдруг  охватил голову обеими руками,  беспощадно портя  пробор.
Полминуты-минуту он просидел так,  потом опустил руки и жадно выпил остывший
кофе.  Юрий тотчас налил ему чашку: может быть, он, как говорится, перебрал.
Но Николай заметил наивный жест брата.
 - Нет,  Юрча,  кофе тут не  спасет.  На  душе паршиво.  Когда-нибудь ты
поймешь сего