нинов, убрав улыбку. -
Наоборот,  я даже завидую вам. В первые дни - и в бою... Но, простите, а кем
же вы будете на корабле?
 Юрий невесело улыбнулся.
 - Не все ли равно? Сначала простым матросом-комендором, сигнальщиком...
А там... Судьба!
 Он  драматически взмахнул рукой и  замолчал.  Юрий уже не  мог с  собой
справиться.  Какая-то посторонняя сила заставляла его нести эту чепуху, и он
чувствовал,  что вот-вот нагородит такого вздору,  что и  сам потом в нем не
разберется, и не дай бог встретить в жизни этого студентика. Черт его принес
в вагон!  Не будь его, все обошлось бы отлично. А эта оскорбительная улыбка,
иронический взгляд...  Надо  было проучить студента,  дать ему  понять,  что
гардемарин Морского корпуса,  идущий  на  подвиг,  выше  какого-то  третьего
класса...
 Однако Юрия уже понесло.  И куда его занесет спасаемое честолюбие -  он
сам не  знал и  уже начал тяготиться взятой на  себя ролью.  Но  по счастью,
собеседник остановил этот готовящийся излиться поток неожиданным вопросом:
 - Скажите,  а  может  быть,  и  мне  лучше  пойти простым кочегаром или
машинистом?
 Юрий посмотрел на него, как человек, остановленный на разбеге внезапным
препятствием.
 - Вам?.. Простите, я не понимаю...
 Тишенинов добродушно усмехнулся.
 - Так чего ж  не понять!  Я тоже еду добровольцем во флот.  До призыва.
Такое, знаете, время.
 - Так-так, - натужливо сказал Юрий, - но почему же на флот?
 - Видите ли...  В  случайной встрече это трудно объяснить.  С детства я
мечтал о флоте, но вы знаете - условия приема в ваш Морской корпус...
 - Я понимаю, - с поспешной снисходительностью ответил Юрий.
 - Ну  вот,  я  попробовал держать в  Морское инженерное училище.  Но по
конкурсу не попал и  пошел в  Технологический...  А  теперь мне посоветовали
подать  прошение командующему о  приеме  в  юнкера  флота...  Экзамены-то  я
выдержу.  Но, может, все-таки проще, как вы, - пойти матросом, а потом, если
отваги хватит... Возможно, за подвиг...
 Юрий,  сделав сочувствующее лицо,  держал значительную паузу.  "Черт-те
что я ему наговорил,  - в свою очередь подумал Тишенинов, - но будем считать
это первой пробой...  Надо же мне что-нибудь в адмиральском штабе объяснить?
Пусть подскажет..."
 А  Юрий тем  временем тоже раздумывал над вопросом попутчика.  Вот ведь
навязался на голову!  С  одной стороны -  факт примечательный,  об этом надо
Николаю  рассказать,  гляди-ка,  даже  студенты на  войну  полезли по  своей
охоте...  Это  тебе  не  Валентин,  о  ком  кавалерийское Николаевское давно
плачет,  а обычный студентик...  А с другой стороны - что я этому скажу? Сам
наврал, и ему голову морочить?..
 Но Тишенинов сам ему помог.
 - Я-то по себе думаю -  правильнее проситься в юнкера флота. Тут у меня
знания,  экзамен на инженер-механика я  выдержу...  А подвиг...  Ведь это не
всякому дано совершить? Но вот - примут ли меня?
 Юрия  охватило великодушие.  Дурацкий инцидент с  третьим  классом  был
исчерпан, студент был явно стоящий, и надо было что-то для него сделать.
 - Знаете  что,  -  величественно сказал он.  -  Вы  действуйте в  своих
масштабах.  Если что не заладится, сообщите моему брату. Кстати, может быть,
познакомимся?  Есть такой английский обычай - называть себя при расставании,
а Гельсингфорс уже близко... Я гардемарин Юрий Ливитин.
 - Егор Тишенинов, пока - студент, - улыбнулся Тишенинов.
 Они церемонно пожали друг другу руки, не подозревая, что несколько дней
назад могли встретиться в  квартире на Литейном совсем в ином качестве и что
в далеком будущем судьба снова сведет их пути.
 - Итак, Егор... Простите?.. - Юрий вопросительно взглянул.
 - Александрович.
 - Итак, Егор Александрович, при неполадках ищите моего брата: лейтенант
Николай   Петрович   Ливитин,    линейный   корабль   "Генералиссимус   граф
Суворов-Рымникский", я ему о вас скажу. Что касается меня - я и сам не знаю,
где буду... Надеюсь - встретимся.
 Они раскланялись,  так как поезд замедлил ход.  Юрий,  уже не стесняясь
(честь  корпуса была  спасена),  достал с  полки  палаш,  подхватил на  руку
бушлат,  взял шкатулку и  пошел в  тамбур.  Тишенинов посмотрел ему  вслед и
потом,  спохватившись,  достал записную книжку и записал то,  что сказал ему
Юрий.
 Связи нужно было завязывать с первого дня.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 Из вагона Юрий вышел в  приподнятом,  возбужденном,  в  удалом каком-то
настроении.  Все-таки  здорово получилось с  этим  студентом!..  Можно  было
похвалить себя за находчивость:  позор пребывания в третьем классе обернулся
готовностью  к   любым  жертвам  во  имя  долга.   И   все  теперь  казалось
превосходным,  замечательным, легко достижимым, все впереди было удивительно
ясно. Через час он увидит Николая, тот, конечно, поймет его - и, быть может,
завтра жизнь повернется новой,  пусть суровой, но прекрасной своей стороной,
и гардемарин Ливитин сделается матросом второй статьи, чтобы через полгода -
год стать мичманом, озаренным боевой славой...
 До Южной гавани было не так далеко, и обычно Юрий ходил туда пешком. Но
тот изящный,  как бы плывущий шаг,  которым он любил щеголять и  который как
нельзя лучше подходил к  состоянию его  духа,  сейчас не  получался.  Мешала
шкатулка:  чтобы козырять встречным офицерам,  нести ее приходилось в  левой
руке  вместе с  бушлатом,  почему никак  не  удавалось придерживать пальцами
палаш,  который  то  и  дело  ударял  по  лодыжке,  как  бы  напоминая,  что
благородная его сущность несовместима с  тасканием громоздких вещей.  И едва
свернув с площади на улицу,  ведущую к Эспланаде,  Юрий уже пожалел,  что не
взял у вокзала таксомотор.
 Впрочем,  это можно было поправить - достаточно зайти в любой магазин и
позвонить по  одному из  тех номеров телефона,  какие уважающий себя морской
офицер помнит в  любой  степени утомленности проворотом и  какие язык  может
пролепетать даже тогда,  когда перестает повиноваться. Юрий отлично знал оба
эти телефона - чюгу-фэм, чюгу-фэм и шютти-фэм, шютти-фэм*, по которым ему не
раз приходилось говорить одну из немногих знакомых шведских фраз:  "Варшогу,
шикка эн отомобиль, Мюндгатан шю... Такк со мюккет!"**
 ______________
 * 25-25 и 75-75 (швед.).
 ** Пожалуйста,  пришлите автомобиль,  Мюндгатан, семь... Благодарю вас!
(швед.).

 Палаш  напоминающе  стукнул  по  лодыжке,  и  Юрий,  молча  ругнувшись,
покорился:  придется все же вызывать таксомотор,  расход не так уж велик. Он
толкнул первую попавшуюся под  руку  зеркальную дверь  и  вошел в  небольшой
магазин.
 Терпкий и приятный запах хорошо выделанной добротной кожи встретил его.
На полках выстроились чемоданы -  желтые, коричневые, слепящие черным лаком,
кожаные и фибровые,  опоясанные ремнями или блистающие оковкой,  громадные и
крохотные,  пузатые и плоские. Ниже грудой лежали дамские сумочки, портфели,
несессеры,  бумажники.  Миловидная льноволосая фрекен скучающе смотрела, как
два армейских подпоручика -  один розовый,  как девушка, другой усатый не по
возрасту -  выбирали несессеры,  рассматривая сверкающие флаконы,  мыльницы,
бритвенники.  Юрий небрежно,  вполоборота отдал честь,  и  оба в  ответ враз
откозырнули,   щелкнув  при  этом  каблуками  девственно  блистающих  сапог.
Новенькая,  еще  не  освоенная офицерская форма,  почти  голые,  по-юнкерски
стриженные  затылки  под  необмятыми  фуражками,   преувеличенная  выправка,
щелканье каблуками -  конечно же,  это были только что произведенные павлоны
того  самого  царского  выпуска,  о  котором  рассказывал  Пахомов.  Воевать
прибыли!  Куда? В Финляндию, где на суше никаких сражений и быть не может! И
сразу  кинулись  покупать несессеры...  Юрий  покосился на  прилавок и  чуть
усмехнулся.
 Но и  павлоны не остались в долгу.  Тот,  что с усами,  негромко сказал
что-то  другому,  и  оба насмешливо посмотрели на обвязанную линем шкатулку.
Юрий  вспыхнул.  Он  вдруг увидел себя со  стороны,  их  глазами:  блестящий
гардемарин неловко тащит в руке ящик,  обмотанный бечевкой (чем, несомненно,
был в их представлении превосходный шестипрядный линь,  отбеленный и мягкий,
которым морской глаз мог только любоваться).
 Уязвленное самолюбие мгновенно затуманило ему  Голову,  и,  вместо того
чтобы спросить,  где здесь телефон,  он поставил шкатулку на прилавок, обвел
глазами полки и еще раз поднес руку к фуражке.
 - Прошу прощения...  Фрекен,  гийв миг эн лилла кофферт...  Дэн, гууль,
лилла, варшогу...*
 ______________
 *  Фрекен,  дайте  мне  маленький чемодан...  Тот,  желтый,  маленький,
пожалуйста... (швед.).

 Шведских слов у  Юрия было маловато,  но для павлонов хватало и  этого,
тем  более  что  сказаны они  были  уверенно и  быстро.  Фрекен  улыбнулась,
подкатила лесенку и  поднялась на  три ступеньки,  показывая круглые крепкие
икры в черных чулках, тотчас привлекшие внимание обоих офицеров.
 Решение купить чемодан возникло внезапно,  но  Юрий был даже благодарен
павлонам:  когда-нибудь надо же  было расстаться с  этим дурацким сундучком!
Что хорошо на "Авроре", смешно на боевом миноносце. Чемоданчик небольшой, от
силы рублей на  шесть-семь,  но  вполне приличный,  не  то  что эта дурацкая
карельская береза.  Ее  надо оставить в  магазине,  завтра Сашенька заедет и
отвезет на Мюндгатан...
 Фрекен достала чемоданчик, поставила на прилавок и опять улыбнулась.
 - Это оцень корроший весць,  рруска кожа, английска ррапота, - с резким
раскатом звука "р"  защебетала она,  обмахивая чемодан пушистой метелкой.  -
Варшогу... Ферти-тре марк... Соррок рри маррки...
 Сорок три марки!..  Юрий внутренне ахнул. Шестнадцать с лишним рублей -
больше половины всего, что у него в кармане!.. Но отступать было поздно - не
уходить же,  когда  вещь  уже  выбрана,  да  и  павлоны смотрят...  Впрочем,
чемоданчик был и  в самом деле хорош:  изящный,  солидный,  из твердой,  как
дерево,  толстой кожи цвета яичного желтка,  со сверкающим замком и рамочкой
для визитной карточки и с ключами на ремешке удивительного плетения...
 - Вот и  прекрасно,  я  возьму,  такк со мюккет,  -  сказал он возможно
небрежнее  и,   развязав  линь,   открыл  свой  "матросский  сундучок",  где
обнаружились полосатая тельняшка и носки (слава богу,  шелковые, удачно, что
они попали наверх!).  Увидя белье,  фрекен стыдливо отвернулась, за что Юрий
ее  мысленно поблагодарил.  Загородившись крышками,  он  быстро  перекидал в
чемоданчик нехитрый свой  гардемаринский скарб,  хвастаться которым  ему  не
было  охоты  ни  перед  этой  золотоволосой  Ундиной,  ни  тем  более  перед
павлонами.  Потом  положил  на  прилавок  пахомовскую десятку,  две  зеленые
бумажки  и,  взглянув  на  лежавшую  у  кассы  табличку курса,  добавил  еще
двугривенный.  Ундина тем  временем достала лист плотной оберточной бумаги и
придвинула опустевшую шкатулку.
 - Ррасивая  весць,  -  певуче  пропела  она,  лаская  пальцами  крышку,
напоенную желто-белым светом. - Насса каррельска перреза, настоясца...
 Оба павлона снова взглянули на Юрия,  как ему показалось, с насмешливой
улыбкой.  Разглядываете?  Подсмеиваетесь?  Ну ладно,  полюбуйтесь, что такое
гардемарин Морского корпуса...
 Он защелкнул замок чемодана, опустил ремешок с ключами в карман и, чуть
улыбаясь, посмотрел на фрекен.
 - В самом деле нравится?
 - О, йя... Такая ррасивая весць...
 - Тогда оставьте ее себе.
 Все трое - Ундина и офицеры - изумленно уставились на него.
 - Берите,  берите,  -  повторил  Юрий,  нестерпимо наслаждаясь эффектом
сцены.  -  Варшогу, тааг ханс, - и, не найдя слова, закончил по-английски: -
Фор ремембер...*
 ______________
 * Пожалуйста, возьмите ее на память... (швед.).

 Ундина испуганно отодвинула шкатулку.
 - Нет,  нет!  -  воскликнула она, качая головой. - Этта весць торрогая,
торроже чемодана...
 - Тем более обидно,  если она сгорит или утонет,  - пожал плечами Юрий,
уже  совершенно войдя в  героическую роль  и  с  удовольствием видя  боковым
зрением, как прислушиваются павлоны. - Все равно я ее где-нибудь оставлю, не
в бой же мне ее брать?  Слышали?  -  война начинается!.. Возьмите на память,
но...  -  тут он повысил голос специально для армейцев,  -  но обещайте, что
будете хранить в  ней письма любви,  как делала моя бабушка...  Стуур лукка,
адье...*
 ______________
 * Большого счастья, прощайте... (швед.).

 Он козырнул (ей, а не павлонам) и, не дожидаясь ответа, ловко зажал под
мышкой бушлат,  подцепил ручку чемоданчика тремя пальцами,  чтобы остальными
придерживать палаш,  и выплыл из магазина своей особенной походкой. Бабушка,
дедушка -  какая разница...  Важно,  что павлоны стоят, раскрыв рты, обалдев
сего числа!
 Уверенно и  легко шел он по залитой солнцем Эспланаде,  держа на отлете
правую свободную руку и  отмечая каждый шаг  плавным ее  покачиванием вокруг
тела. Походка спокойна и изящна, палаш усмирен, взгляд рассеянно скользит по
лицам  прохожих и  по  витринам,  чемодан сияет  яично-желтым успокоительным
блеском, и жизнь расстилается впереди ровными, отлично подогнанными кубиками
темно-серого гранита,  по которым каблуки стучат звонко и весело. Не сегодня
завтра все окончательно решится, и в какой-то день он, единственный из всего
выпуска, первым наденет мичманские погоны, завоеванные в бою...
 Юрий с удовольствием чувствовал,  что его опять "понесло".  Этим словом
он  называл  то  свое  состояние,  когда  из  глубины его  существа внезапно
вырывался другой Юрий -  тот,  находчивый, остроумный, решительный, которого
он обожал,  которым восхищался и  которого умолял:  "Ну,  побудь еще немного
таким,  скажи еще что-нибудь необыкновенное,  ну, изуми еще всех!.." Правда,
всякий раз он с любопытством и с некоторой тревогой ожидал, чем это кончится
и куда занесет его это второе "я",  действующее как бы помимо его самого,  и
потом иногда с раскаянием вспоминал, чего же такого наговорил и наделал он в
этом восхитительном состоянии уверенности и победительности? Походило, будто
в  мире существуют два Юрия Ливитина:  один -  тусклый,  застенчивый,  плохо
понимающий жизнь и,  видимо,  не  очень-то  уж  умный,  и  другой -  смелый,
блестящий,   по-театральному  яркий,   покоряющий   всех,   самоуверенный  и
удачливый.
 Он поделился как-то этими мыслями с Николаем.  Тот рассмеялся и сказал:
"Все правильно, Юрочка, все мы актеры у господа бога! По секрету говоря, и я
обожаю  в  себе  именно того  Николая Ливитина,  который может  в  абсолютно
трезвом виде отмочить какую-нибудь штуку.  Иметь такого двойника хлопотливо,
но приятно, пусть даже он иногда и глупостей наворотит..."
 Сейчас,  поостыв, Юрий понимал, что тот, второй, и в самом деле слишком
уж  разошелся.  Все-таки швыряться шкатулкой ценой в  тридцать пять целковых
ради того,  чтобы умыть павлонов,  было глупо, да и чемоданчик можно было бы
взять попроще...  Но  в  конце концов за  всякое удовольствие надо  платить!
Кроме того,  павлоны наверняка расскажут об этом своим свеаборгским дамам, а
те  разнесут  по  всему  Гельсингфорсу  легенду  о  щедром  гардемарине,   и
когда-нибудь  она  докатится и  до  него  самого,  и  он  улыбнется с  видом
человека, который кое-что об этом знает...
 Гельсингфорс был привычно тих,  чист и  аккуратен.  Как ни странно,  ни
особой  напряженности,  ни  тревоги на  улицах  не  чувствовалось,  утренняя
рыночная торговля на  Торгет-плац в  конце Эспланады шла  своим неторопливым
хозяйственным ходом.  И  только  шумное скопление портовых подвод на  стенке
Южной  гавани  за  рынком  и  полное отсутствие нарядных миноносцев,  обычно
стоящих тут  кормами к  Эспланаде,  доказывали,  что  там,  на  рейде,  идут
какие-то  спешные и  грозные приготовления.  У  стенки  в  тех  местах,  где
приставали только  щегольские паровые катера  и  моторки,  теперь сгрудились
рабочие  баркасы,  пузатые и  неприглядные,  матросы перетаскивали с  подвод
ящики,  тюки,  мешки.  Разыскать во  всей  этой  суете какую-нибудь шлюпку с
"Генералиссимуса" Юрию  не  удалось,  пришлось  расспрашивать  дежурного  по
пристани боцманмата.
 И тут выяснилось,  что на линкорах сообщение с берегом прекращено еще с
вечера,  но что,  как звонили с  вышки службы связи,  в одиннадцать тридцать
придет катер с "Генералиссимуса", который будет ждать кого-то из офицеров.
 Задержка эта озадачила Юрия,  но ненадолго -  в том настроении, в каком
он  был,  все решалось быстро и  легко.  А  что,  если пойти на Мюндгатан?..
Правда,  рано,  но пока Сашенька накормит его завтраком, Ирина Александровна
уже встанет,  и он узнает все новости о Николае.  Да и тому,  конечно, будет
приятно получить от Ирины самый свежий привет, а может, и записку...
 Он оставил в дежурке чемоданчик с бушлатом и пошел к мосту, ведущему на
Скатудден  -  полуостров,  где  находился порт,  казармы  флотского экипажа,
склады,  мастерские и  где в тихих улицах возле православного собора издавна
жили флотские семьи.  Здесь же в  удобном современном доме была и  небольшая
квартира  Ирины,  которую  она  называла  своей  "лилла  хютте"*:  столовая,
маленькая гостиная, спальня и комната Сашеньки, всегда приезжавшей с барыней
из Петербурга.  Юрию приходилось бывать тут только вместе с братом, и теперь
он испытывал некоторую неловкость: вваливаться утром, без зова... Но впрочем
- война, сейчас не до светских условностей...
 ______________
 * Хижинкой (швед.).

 Однако,  поднявшись на  второй  этаж,  он  некоторое время  простоял  в
нерешительности  перед  дверью,  поглядывая  на  беленькую  кнопочку.  Война
войной, но, может, правильнее сперва доложиться по телефону?..
 Как-то  само собой получилось,  что в  свите "мраморной вдовы" ему была
отведена роль первого пажа и юного обожателя. Это ему и льстило и нравилось,
но  совершенно не  походило  на  отношения,  какие  можно  было  бы  назвать
родственными и  какие  оправдывали  бы  столь  ранний  и  неожиданный визит.
Впрочем, вся эта странная история с затянувшейся свадьбой была так же далека
от  обычных представлений о  семье,  как сама Ирина -  от понятия "жена".  В
конце концов Юрий же не дурак:  он давно подозревал,  а с некоторых пор даже
видел,  что в  отношениях Николая и Ирины всегда было что-то неравноправное,
шаткое,  готовое вот-вот рухнуть, но был далеко не против такого светского и
весьма выгодного брака.  И  немалое состояние "мраморной вдовы",  и вес ее в
гельсингфорсском влиятельном обществе,  и связи в Петербурге,  и этот блеск,
которым она  умела себя  окружать,  и  удивительная,  почти мистическая сила
уверенной  в  себе  красоты,   второй  год  державшая  Николая  в  состоянии
исступленной, ревнивой, нелегкой любви, - все оправдывало такой брак, и Юрий
внутренне его торопил.
 Но,  думая о нем,  он никак не мог представить себе, что будет ходить в
отпуск на Мойку в  петербургский "уголок" Ирины Александровны,  с  громадной
гостиной,  с  полутемной,  увешанной коврами и  уставленной низкими диванами
турецкой комнатой,  где  раза  три-четыре ему  пришлось проводить вечера,  в
точности повторявшие шумные вечера в  "лилла хютте"...  И  как ни шокировала
его извековская квартира во  дворе,  но  там он чувствовал себя больше дома,
чем  здесь.  Ирина  Александровна,  несмотря на  всю  свою  ослепительность,
оставалась для  него чужой.  Между нею и  Юрием давно уже прочно установился
шуточный тон  влюбленной почтительности с  одной стороны и  снисходительного
кокетства -  с  другой,  легкий  и  удобный  условный тон,  который исключал
какую-либо  задушевность.   Наедине  с   Ириной  Александровной  он   всегда
чувствовал себя неестественно и  тяготился необходимостью разговаривать -  и
уж никогда бы не пришло ему в голову рассказывать ей о своих делах и мыслях.
Поэтому теперь,  подняв руку  к  звонку,  он  было  опустил ее,  но  тут  же
вспомнил,  что,  может быть, завтра будет в бою и что Николай задумал что-то
несомненно опасное.  Это  было  необычно -  и  определяло собой  необычность
поведения.  Кроме того, его все еще продолжало "нести", и он с удовольствием
представил себе,  с  какой небрежность