горло страшным охлаждающимся кольцом остановившихся заводов их черные трубы
обступили столицу со всех сторон,  угрожающе поднятые в небо, как занесенные
для  удара  дреколья  и  палки  разъяренной толпы,  напирающей  на  усадьбу.
Проспекты передергивались быстрыми судорогами конных  отрядов,  мечущихся от
завода к  заводу,  от  заставы к  заставе.  Телефоны в  градоначальстве били
непрерывный набат. Четвертый день в городе пахло революцией.
 Россия  ходила беременная революцией,  ходила почти  на  сносях,  злая,
истеричная, беспричинно жестокая, как женщина, не желающая рожать. Революция
надвигалась из мглы веков,  зачатая историей,  неотвратимая и  естественная,
как  неотвратимо рождение ребенка,  пусть ненавидимого с  самого момента его
зачатия,  пусть проклинаемого при каждом своем шевелении. Последнее время, с
Ленского расстрела, эти толчки стали особо нестерпимыми: стачки и забастовки
потрясали пышное зрелое тело империи непрерывной цепью схваток,  указывающих
на  приближение  неотвратимых сроков.  Домашние  средства  не  помогали:  ни
припарки  Государственной  думы  ни  патентованные  конституционные  капли,
разведенные в  аптеке у  Полицейского моста  ни  горячие ванны  карательных
отрядов  ни  плотный бандаж охранки  ни облегчающие погромные пиявки Союза
русского народа  ни  даже  ржавая русско-японская игла,  которая,  неудачно
переломившись в  двух местах -  на  Мукдене и  на Цусиме,  так и  не вызвала
желанного  выкидыша,   -  ничто  не  могло  остановить  естественного  роста
ненавистного плода.  Он  рос  в  утробе  царской  России,  неразрывно с  ней
связанный законами исторического развития, питаясь вместе с ней ее же пищей,
живое   внутри  живого,   новая  жизнь,   обрекающая  старую  на   смерть...
Родственники  хватались  за  голову,   посматривая  на  империю,  беременную
революцией.  Скандал грозил не только позором,  но и потерей наследственного
имущества:  в  России все не  как у  людей,  дитя родится наверняка ужасным,
диким,  не поддающимся никакому воспитанию!..  Ведь вот же в приличных домах
бывали скандалы, но как-то обходилось: Франция, перемучившись в родах и смяв
королевские  лилии,  разрешилась,  однако,  вполне  благовоспитанной Третьей
республикой королевская Англия родила преучтивое парламентское дитя. А этот
чудовищный ребенок,  не  успев еще родиться,  собирается вцепиться в  локоны
милой французской девушке,  бранит английского мальчика и кричит совершенную
непристойность о социальной революции и о пролетариях всех стран!..
 Единственным выходом была хирургическая операция.  Только широким ножом
войны  можно  было  искромсать еще  в  утробе ненавистный плод,  извлечь его
мертвые клочья в  потоках крови.  Но,  уже  раз  обманувшись в  этом крайнем
средстве,  царская Россия не хотела рисковать. Эта операция должна была быть
поставлена на  европейскую ногу:  под  глубоким  наркозом  идеи  объединения
славянства,  с  усиленным  питанием  всего  организма золотым  франком,  под
внимательным присмотром лучших парижских гинекологов,  неплохо набивших руку
еще на Парижской коммуне. Такая операция могла иметь все шансы на успех...
 - Вот   зачем  приехал  сюда  господин  Пуанкаре,   наймит  французских
банкиров!  Вот  почему  так  раболепно приветствуют его  сейчас на  пристани
царская знать,  фабриканты и помещики -  вся эта свора,  за огромные золотые
займы нанятая французским капиталом на побегушки! Их интересы встретились...
 Пятьсот с  лишком рабочих завода Лесснера слушали молча и  хмуро.  Егор
Тишенинов  стоял  над  ними,  забравшись на  бочку  у  самых  ворот,  рыжий,
худощавый,  усталый.  Залатанная выцветшая тужурка  висела  на  нем  мешком,
зеленые  брюки   пузырились  на   коленях,   раздутые  жестоким  ревматизмом
студенческой нищеты.  После каждой фразы он  смыкал губы,  и  желваки на его
скулах вздувались,  как  будто он  стискивал слова во  рту в  тугую звенящую
пружину,  и,  когда он опять раскрывал рот,  они вылетали в  воздух упруго и
далеко.  Ясный,  яростный, целеустремленный - он говорил уже пятую минуту, и
его слушали,  не перебивая. Мальчишка на воротах, изогнувшись, смотрел вдоль
набережной, подстерегая появление казаков но казаки не появлялись - снимать
охрану  центра  города  для   разгона  одного  из   десятков  митингов  было
невозможно.
 - Война -  вот что привез он  с  собой на броненосце!  Война,  выгодная
французским промышленникам,  -  они  ведь вложили огромные деньги в  военные
заводы Война,  выгодная и нашим Тит Титычам,  - эти только и мечтают, как бы
избавиться от германского ввоза товаров в Россию. Война, выгодная и царскому
самодержавию,  -  оно  всю свою армию отдать готово за  то,  чтобы разорвать
петлю,  которую мы  стягиваем на его шее.  Война вырвет и  из России,  и  из
Франции,  и из той же Германии передовых рабочих -  тех, кто организовался в
партии и союзы, - и пошлет их на фронт...
 - Ну, всех не заберут, на заводе тоже люди останутся, - сказал стоявший
у ворот пожилой рабочий и обернулся, ища сочувствия.
 Сосед покосился на него и ответил нехотя:
 - У кого лишняя сотняжка есть, спору нет, безусловно останется.
 - Ты это про что?
 - А так...
 - А  ты  мои  сотняжки считал?  -  с  напором  спросил первый,  но  тот
отвернулся усмехаясь.
 Тогда  из  того  угла,  где  стояла  молодая  женщина в  синем  платье,
поминутно поправлявшая на  голове платок и  слушавшая не столько Тишенинова,
сколько говорки кругом, в разговор вступил еще один.
 - Счесть нетрудно,  коли огородик есть да коровка к нему прикуплена,  -
сказал он в пространство, посасывая западающие в рот сивые усы.
 Первый, тоже смотря перед собой, огрызнулся:
 - Свой заведи, тогда и считай!
 - Завел бы, да заводилок нет. Все в штрафы ушли.
 - А ты бы с мастером чаи распивал,  как он, глядишь, живо накопишь, - с
задором  подхватила женщина и  сразу  повернулась всем  лицом  к  пожилому в
полной готовности вступить с ним в едкий и оживленный спор.  Но тот замолк и
длинно  сплюнул в  сторону.  Тогда  женщина вдруг  спохватилась и  испуганно
обернулась:
 - Еленка-то, господи, куда подевалась?
 Еленка - беловолосый шарик в ярко-красном платьице - была далеко. Между
рядами высоких сапог,  растущих из  земли,  как  голые стволы деревьев,  она
пробиралась в  поисках подобного себе существа,  так же  блуждающего в  этом
дремучем лесу.  Сапоги приятно пахли дегтем.  Уж заредели их мощные стволы и
яркий  простор двора замелькал через опушку леса,  как  чьи-то  большие руки
подхватили ее кверху, и она начала обратное путешествие - уже по воздуху.
 Очутившись  на  руках  матери,   она  быстро  разобралась  в  событиях,
происходивших над  вершинами леса  здесь  они  были  много интереснее,  чем
внизу.  Двор оказался сплошь занятым головами,  как в  церкви.  В  окошке во
втором этаже то  и  дело  показывался лысый человек в  сбившемся на  сторону
галстуке -  тот самый,  который по субботам выдавал матери деньги. Где-то за
ним все время звонил тоненький веселый звонок,  и человек тогда оглядывался,
взмахивал руками  и  исчезал,  как  петрушка,  которого  показывали бродячие
актеры. Кроме того, во дворе оказался тощий человек с превосходными золотыми
пуговицами на зеленом пиджаке и  в зеленых же штанах,  забравшийся на бочку.
Он негромко рассказывал что-то неинтересное,  и все его слушали.  На воротах
же сидел мальчишка,  которому, наверное, было еще лучше видно происходившее,
и острая зависть к нему заслонила на время все остальные переживания.
 Зеленый же человек продолжал кричать в голос, все время взмахивая перед
собой рукой:
 - Вам  затуманят мозги словом "отечество"!  Вас  заставят убивать таких
же,  как  вы,  рабочих Германии и  Австрии!  Вашими же  руками будут  душить
революцию! Потому что, убивая на фронте рабочих и крестьян другой страны, вы
будете помогать правительству этой страны давить революцию, как, убивая вас,
рабочие   Германии  будут   помогать  царизму  расправиться  с   назревающей
революцией.  Вот  в  чем  выгода войны для  всех без исключения правительств
богачей и  помещиков!  Вот  о  чем сговариваются нынче русский самодержавный
царь и ставленник французских банкиров - республиканский президент!..
 Глухой пушечный залп,  донесшийся до  завода по  величавой глади  Невы,
поставил за этой фразой убедительную тяжелую точку. Тишенинов поднял руку.
 - Слышите, товарищи? - крикнул он. - Вот первые залпы по революции! Они
страшнее  выстрелов  на  Лене,  страшнее  ружейной  трескотни  на  Дворцовой
площади...  Они бьют по рабочему классу всей Европы,  а может быть,  и всего
мира,  они уничтожают нас не десятками,  а миллионами!  Долой тайные сговоры
царя  с  республикой  капиталистов!  Долой  войну,  да  здравствует  рабочая
революция!..  Она растет,  она идет по всей России. Харьков, Москва, Тифлис,
Баку,  Лодзь,  Иваново-Вознесенск...  Еще  четыре  дня  тому  назад  царские
пристава  расстреливали путиловских  рабочих,  примкнувших к  бакинцам...  А
сегодня в одном Петербурге бастует больше двухсот тысяч, а жандармы не могут
заставить  их  работать.   Снимайте  рабочих,  усиливайте  армию  революции,
останавливайте заводы,  закрывайте  магазины!  Задушим  царскую  власть  без
хлеба,  без света,  без поездов,  без телеграфа!..  Меньшевики кричат вам об
экономических  требованиях,  -  мы  говорим  вам  о  политических.  Лозунгом
всероссийской забастовки  должно  быть:  контроль  над  фабрикантами,  землю
крестьянам,  долой самодержавие, да здравствует республика! Но не республика
господина   Пуанкаре,    работающего   заодно   с   царем,    а   республика
демократическая, с правительством из самих рабочих и крестьян!..
 Когда по непонятной для Еленки причине все разом зашумели и двинулись к
воротам,  она поняла, что сейчас-то и начинается самое интересное. Мальчишка
сполз по  столбу ворот так стремительно,  что она только ахнула,  и  побежал
вперед,  мелькая голыми пятками. Зеленый человек, соскочив с бочки, улыбался
и сразу со всеми говорил,  пробираясь в передние ряды. Кто-то поднял там над
головами палку, и на ней весело заиграл флаг того же цвета, что и ее платье.
 Еленка,  полураскрыв рот,  смотрела на  это  кипенье людей,  и  так,  с
полуоткрытым ртом и блестящими от удовольствия глазами, она выплыла на руках
матери на улицу вместе с толпой,  сожалеюще оглядываясь на тех,  кто остался
во дворе, не принимая участия в этой общей игре.
 Оставшиеся смотрели вслед уходящим без улыбок.  Кучки их  были мрачны и
неразговорчивы. Потом, уже из самых ворот, Еленка увидела, как к ним подошел
лысый петрушка,  тот,  что выглядывал из  окна,  и  они что-то говорили ему,
разводя руками и покачивая головой.
 У Литейного моста лесснеровцы наткнулись на препятствие.  Сильный отряд
конной полиции и казаков высился на горбе моста водоразделом между центром и
окраиной.  Казачий есаул,  скучающе повернувшись в седле,  смотрел назад, на
французское посольство  набережная там  казалась  цветником:  алые  мундиры
лейб-казаков опоясывали пеструю клумбу толпы медные трубы оркестра сверкали
на  солнце  золотыми точками,  ожидая  приезда  президента.  Есаул  смотрел,
чертыхаясь:  какие бы празднества ни случались, всегда попадешь в наряд "для
содействия чинам полиции"... Везет атаманцам!..
 Полицмейстер,  грузный и пожилой полковник,  величественный и огромный,
как памятник Александру III,  застыл рядом на  тяжелом вороном коне,  смотря
вниз под уклон моста. Цепь городовых преграждала Нижегородскую, останавливая
даже одиночек и пропуская на мост только хорошо одетых господ,  извозчиков с
седоками и  горничных,  бежавших за  булками в  город (все  лавки Выборгской
стороны с  утра  не  открывались,  опасаясь камня в  стекло).  Забастовавшие
рабочие кучками стояли на улице,  бездействуя,  пересмеиваясь,  поглядывая в
сторону моста.  Дойдя до  них,  лесснеровцы тоже  рассыпались по  кучкам,  и
полицмейстер  усмехнулся:   этот   распад   толпы   на   кучки   выдавал  ее
нерешительность и  отсутствие вожаков.  Разгонять же эти кучки было занятием
пустым и бессмысленным, вроде попыток поймать мух в горсть: сгонишь с одного
места -  они  сядут на  другое.  Полковник Филонов признавал действия только
наверняка.
 У  посольства раздался взрыв криков,  и  по воде ясно долетели до места
первые такты "Марсельезы".  Она  играла в  трубах оркестра,  как шампанское,
искрясь  фанфарами  и  потрескивая  барабанной  дробью,  как  электрическими
разрядами.  И полковник и казачий есаул невольно расправили плечи, слушая ее
победный рефрен,  воинственный и  блестящий,  как  атака  гусаров.  Это  был
замечательный гимн,  лучший  национальный  гимн  во  всем  мире,  подымающий
сердца, горячащий умы, зовущий к победе.
 Этот замечательный гимн прошел за  столетие престранный путь.  Когда-то
горячая,  как кровь баррикад,  и сверкающая, как нож гильотины, "Марсельеза"
вела  революционные войска против аристократической коалиции.  Она  взрывала
замки  феодалов и  швыряла их  в  ворох  королевских лилий вместе с  головой
Людовика  XVI.   Конвент  накинул  на   ее   мятежные  крылья  плотный  шелк
трехцветного знамени,  и  "Марсельеза" из  гимна  революции сделалась гимном
нации,  подобно тому,  как  родившее ее  третье  сословие из  революционного
народа стало реакционным правительством.  Вот  она ведет армию "патриотов" к
Седану  в  тщетной  попытке  укрепить  трон  Второй  империи.  Вот  уже  под
героические ее звуки версальцы вступают в горящие улицы Парижа,  приканчивая
коммунаров. Вот бравурные ее фанфары вместе с саблями экспедиционных армий и
крестами миссионеров врезаются в колонии, прокладывая дорогу ростовщическому
капиталу Третьей республики.  И вот -  в Тунисе,  в Алжире,  в Индокитае,  в
Марокко,  в Гвиане,  на Мадагаскаре, на Таити - везде через серебряные трубы
военных оркестров она лжет на  весь мир о  свободе,  равенстве и  братстве в
республике  концессионеров и  рантье,  лжет  так,  как  могут  лгать  только
французские адвокаты с депутатской трибуны:  звонко,  красиво,  с гасконской
героикой, с патриотическим пафосом.
 А  здесь,  под  хмурой сенью российской короны,  тебя поет еще  русская
революция под залпами карательных отрядов,  поет,  готовясь к  первому этапу
борьбы,  к разрушению абсолютизма, поет на баррикадах Пресни, на Путиловском
шоссе,  -  поет, уже прислушиваясь к иному гимну, еще малоизвестному, еще не
заменившему  ритма   твоих   восьмушек  неуклонной  поступью  широких  своих
четвертей,  как  не  заменил еще Февраля -  Октябрь...  Будет время -  и  ты
сшибешься с этим новым гимном в решительной схватке, как два жестоких врага,
- ты,   увядшая,  изменившая  смысл,  отставшая  в  беге  историй  и  потому
обреченная на гибель революционная когда-то песня!..
 Но  знойный июль тысяча девятьсот четырнадцатого года еще  обволакивает
столицу дымом  своих  лесных пожаров,  дымом  салютов на  Неве  и  залпов на
окраинах, и столица зовется еще Санкт-Петербургом, а огромная нищая страна -
Российской империей, и армия стоит еще против народа.
 "Марсельеза" вспыхнула на углу Финского переулка ярко и неожиданно, как
язык пламени из притушенного костра,  колыхнулась,  качнулась,  охватила всю
Нижегородскую улицу,  сливая кучки в плотную толпу, и, опережая ее медленное
движение,  врезалась в полицмейстерский мозг сквозь седую старческую поросль
больших и  вялых  ушей.  Полковник Филонов шевельнулся в  седле и  изумленно
поднял брови:  цепь городовых распалась,  беспрепятственно пропуская к мосту
толпу. Что они - с ума сошли?..


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 Запоздало,  но  аппетитно  позавтракав в  непривычно пустынном просторе
столового зала,  Юрий Ливитин вышел из корпуса в  отличном настроении.  День
расстилался перед ним ровными торцами праздничного города.  Он  пошел было к
трамвайной остановке,  но,  с досадой вспомнив,  что трамваи так и не ходят,
остановился в раздумье.  Зевавший в стороне извозчик тотчас подобрал вожжи и
подкатил к нему, наклоняясь с козел:
 - Прикажите, вашсиясь, прокачу?!
 Ливитин посмотрел на дутые шины с опаской: лихач был из тех, что обычно
стоят на Невском,  и сюда,  на Васильевский остров,  его занесла,  очевидно,
волна сегодняшних торжеств. Такие брали втридорога.
 - Литейный, возле Бассейной, - сказал он нерешительно.
 - Зелененькую извольте, вашсиятельство!
 - Обалдел, дурак, - сказал Ливитин с сердцем и пошел вперед.
 - Два с полтиной, ради союзничков, вашскородь!
 - Восемь гривен...  -  начал было Юрий,  оборачиваясь к нему,  но вдруг
замолк: шагая журавлем, помахивая ему рукой, сзади поспешно нагонял его граф
Бобринский.  Палаш его,  длинный,  как  он  сам,  стучал по  панели,  брякая
спущенным в  ножны для  звона гривенником.  Неужели он  слышал эту мещанскую
торговлю с извозчиком?.. Юрий смутился.
 - Ливитин,  вам  в  какую сторону?  Прихватите меня,  -  попросил граф,
подходя.  -  На Литейный?  Отлично... Ну, ты, борода, давай!.. Позвольте мне
справа?
 - Ради бога, - ответил Юрий тоном хозяина.
 Они сели, уперев палаши в скамеечку для ног.
 - Вот удачно,  а то представьте положение:  дома не знают, что милостью
начальства я в Петербурге, да и звонить бесполезно, отец, наверно, с утра из
автомобиля не выходит, а мамахен, вероятно, и лошадей забрала, а тут вдруг -
ни одного извозца!.. Смотрю, а вы около этого размышляете...
 - Меня это украшение уж очень смутило,  -  соврал Юрий,  кивая на дугу:
два  трехцветных  флажка  были  привязаны  к   ней,   развеваясь  при  езде.
Бобринский, выглянув на них из-за спины извозчика, рассмеялся:
 - И тут альянс,  подохнуть негде! Черт с ними, с флагами, поедем, как в
деревне на свадьбу!
 Лихач с  места взял крупную рысь,  покрикивая на  публику,  запрудившую
мостовую.   Дамы  отшатывались,   подбирая  длинные  платья   офицеры,   их
сопровождавшие,  недовольно отвечали на небрежное козыряние гардемаринов. На
мосту  по-прежнему стояла густая толпа,  наблюдая снующие между  пристанью и
французскими миноносцами катера. Гостей свозили на парадный обед: офицеров -
в Думу, матросов - в Народный дом.
 - Вот так ведь и будут зевать до ночи, - сказал Бобринский, откидываясь
на  пружинных подушках сиденья.  -  Удивительно падкий  до  зрелищ народ!  И
отчего это петербуржцы по  всякому поводу устраивают толпу,  вы  не  знаете?
Лошадь упала -  толпа,  маляр дом красит -  толпа,  студент с красным флагом
прошел  -  толпа...  По-моему,  оттого,  что  у  нас  очень  мало  публичных
развлечений,  а потому всякий пустяк превращается в событие.  Отец правильно
говорит:  толпе нужно немного -  хлеба и зрелищ,  а потому, мол, надо почаще
устраивать крестные ходы и парады...
 - А  хлеб?  -  спросил Юрий,  тонко улыбнувшись.  Отец  Бобринского был
черносотенным думским депутатом,  и  Юрий  хотел  своим язвительным вопросом
показать, что он сам тоже не лыком шит.
 - А хлеба, дорогой мой, в России на всех не хватает, это ни для кого не
секрет,  -  засмеялся Бобринский.  -  Впрочем,  сегодня зеваки кстати: пусть
французы принимают их за народное ликование...  Эй,  дядя,  лево на борт, по
набережной повезешь! Прокатимся, посмотрим, что у посольства, правда?
 Юрий не успел еще согласиться, как извозчик обернулся:
 - Нельзя по набережной, вашсиясь, не пущают...
 - Как не пускают, что за вздор?
 - Полиция не пущает. Околоточный вчерась объявлял на дворе, собственным
выездом только можно,  а  кто  ежели  с  жестянкой -  так  потом красненькую
штрафу.
 - Ну, черт с тобой! А по Невскому можно?
 - По Невскому можно, отчего нельзя? Где ж тогда ехать, коль по Невскому
нельзя?.. Нельзя, где резидента возят. Объявляли, что бомбы опасаются.
 - Вот дуб!  -  искренне восхитился Бобринский.  - А кому ж в него бомбы
кидать? Что он кому сделал?
 - Что сделал,  кто его знает,  а только опасаются, - сказал извозчик, с
удовольствием поддерживая разговор.  -  Время-то вон какое:  бастуют кругом,
трамвай -  и тот стал, тут только поглядывай... Найдется кому бомбу бросить!
Околоточный сказывал - немецкие шпиены.
 - Il  a