тут.  Вались-ка,  Спучин,  на мостик, без тебя поговорим, в случае
чего - крикнешь.
 Спучин  вышел  из  рубки,   а  Кащенко  вынул  пробку  со  свистком  из
переговорной трубы, проведенной с мостика в рубку. Матросы сели.
 - Продолжай, Тюльманков, - кивнул Волковой коротко.
 - Так все уж, товарищи, - сказал Тюльманков, - боится Вайлис - и точка.
А мое мнение,  конечно,  такое: не хлопать, раз дело само в руки идет. Когда
еще такой случай будет?  Сейчас развернуть среди матросов агитацию на  этом,
недовольных хватает, а в день суда начать вооруженное восстание...
 - Загнул, - хмыкнул Кащенко неопределенно.
 Тюльманков повернулся к нему нервно:
 - А ты знаешь,  что в Питере творится?  Не слыхивал?  А ты знаешь,  что
революция на носу? Вот что по всей стране делается, слушай...
 Он полез за пазуху и достал письмо.
 - Вчера  прислал Эйдемиллер,  помните,  комендор в  запас  осенью ушел?
Теперь на Пороховых работает...
 - Заслони окно, Кащенко, - вставил Волковой негромко.
 - Вот  что  пишет  он  и  просит  комитету  передать:  "Начались у  нас
беспорядки, заводы забастовали. У нас бастует тротиллитовое отделение и наше
капсюльное.  Печатники бастуют на типографии купца Яблонского,  третий месяц
не  сдаются.  Объявлена везде однодневная забастовка,  протест за обуховцев,
которых царская свора  скоро  судить  хочет.  Пожалуй,  перебросится на  всю
матушку-Россию,  ну,  тогда и  вам,  матросам,  придется пройтись по  стопам
пятого  года.  Вот,  Ваня-друг,  какие  дела  настали,  на  кораблях за  все
цепляйтесь,  чтобы поддержать нас,  дела будут большие..." - Он посмотрел на
Кащенко уничтожающе, пряча письмо. - И теперь, конечно, самое время кстати,
и кочегары подвернулись...
 Кащенко покачал головой:
 - Не с того конца начинаешь,  теперь поздно...  Если б нам хоть за день
их выходку знать. Бунтуют не спросясь, сволочи...
 - Значит,  никакой работы в  кочегарах не было,  варимся в своем котле,
конспири-ируем!  -  зло сказал Марсаков, тыча сухой кистью в портрет: окна в
рубке большие, зеркальные, видимость сохранять надо.
 - Дурак!  -  коротко обрезал Волковой.  -  Забыл, как на "Цесаревиче" в
позапрошлом году в штаны клал? И врешь ты все: в кочегарах у нас три пятерки
есть. А вон спроси Балалаева, - они-то знали?
 Кочегар Балалаев вынул  из  угла  рта  загнанный туда  раздумьем черный
длинный ус.
 - Стихийное  это  дело,  товарищи,  -  равномерно загудел  он,  -  один
Венгловский в четвертом отделении из наших, да что один сделает? Вайлиса вот
бы обработать, да туго поддается...
 Тюльманков сощурился:
 - Шкура твой Вайлис... нашивочный!
 - Не всякая нашивка - шкура, спроси у Кащенко!
 Кащенко,  усмехаясь,  повел желтым поперечным наплечником,  как генерал
густой эполетой.
 - Вот она,  миленькая!  Я  за  ней,  как за каменной стеной!..  Сколько
офицерских задов вылизал, чтобы ее заиметь, но зато выручает...
 - Ну, заболтали, - сказал Волковой, и смех прекратился.
 Волковой,  поглядывая на  всех  своими  острыми глазами,  спрятанными в
густой  поросли  бровей,   сидел  серьезно  и  строго,  очевидно,  пользуясь
авторитетом и  уважением матросов.  Он  поднял  большую  и  тяжелую руку  и,
сдвинув фуражку на лоб, почесал в затылке.
 - Стихия  и  есть,  Балалаев  верно  говорит,  -  сказал  он,  медленно
обдумывая, - а стихию не оседлаешь... Ее надо снизу брать и плотины ставить,
чтобы куда нужно кинулась. Я, товарищи, так считаю...
 Все притихли.
 - Первое -  кочегаров мы  вчера прохлопали,  как не  было связи и  как,
значит,  упустили с  самого  первоначала.  Теперь второе -  суд.  Тюльманков
собирается вокруг суда  поднять матросов.  Ну,  подымем.  Ну,  покидаем наше
офицерье за борт.  Ну, скажем, все у нас обернется в лучшем виде, и поднимем
мы красный флаг.  И даже,  скажем, откликнутся на флаг и прочие корабли... И
что у нас получится, товарищи?
 - Революция, - подсказал Тюльманков.
 Волковой кивнул головой,  как будто именно этого ответа он  и  ждал,  и
поднял глаза на Тюльманкова:
 - По-вашему, по-эсеровскому, революция. А по-нашему - нож в спину.
 - Заслабило,  когда порохом запахло? - кинул ему Тюльманков, задетый за
живое.
 Волковой усмехнулся.
 - Это  вас  учат на  виселицу героем ходить!  А  нас большевики учат не
помирать,  а  побеждать!  Куда ты  под красным флагом пойдешь?  "Потемкин" в
Румынию ходил, а мы - в Швецию?
 - В Кронштадт пойдем, - ответил Тюльманков прямо.
 - А Кронштадт знает?
 - Увидит - узнает, а узнает - присоединится!
 - Кто увидит-то, дура? Офицеры на батареях увидят. Они тебе присоединят
снарядики!
 - Радиотелеграмму пошлем, - сказал Тюльманков, не сдаваясь.
 - Жандарму в  карман,  -  добавил  Кащенко и  посмотрел на  Волкового с
улыбкой.
 - Так  что  же  это,   товарищи?  -  вскочил  Тюльманков.  -  Предавать
революцию? Ждать, когда дядя ее сделает?
 - Сядь,  -  потянул его за рукав Волковой,  -  не на сходке,  криком не
возьмешь...  Вот,  товарищи,  что я скажу, а потом высказывайтеся. Партийный
комитет о  кочегарах наших ничего не  знает.  Партийный комитет об  открытом
восстании еще ничего не указывал.  Оно ему на голову, как с неба, свалится и
все карты собьет.  Будут нас материть,  что не спросясь сунулись...  Кащенко
правильно говорит:  хоть за  день бы  нам было знать,  -  то же и  партийный
комитет про нас скажет.  Потому такое у  меня предложение:  пускай их судят,
тут  уж  ничего сейчас не  поделаешь.  Приговор разъяснить матросам,  вокруг
приговора организовать недовольство,  на другие корабли перекинуть, сообщить
на заводы и по городу,  какие дела царское правительство делает.  Сообщить в
петербургский комитет, что готовим восстание, пусть назначат срок. Вот.
 Балалаев, внимательно слушавший, поднял голову.
 - Продаешь  товарищей кочегаров,  Волковой!  Они  на  нас  надеются,  а
по-твоему выходит - чем больше им пришьют, тем лучше? А чего же тогда партия
организует стачку в помощь обуховцам,  которых судят?  По-твоему, тоже - чем
больше их в каторгу загонят,  тем для революции лучше?  Злее, мол, остальные
будут?
 Волковой покачал головой, как на маленького.
 - Ты,  Балалаев,  жалеешь товарищей и под ноги смотришь. Мне, может, их
тоже жалко,  а  я  кругом смотрю и  вперед.  Повесят их?  Нет.  А  обуховцев
повесят,  - это раз. Потом - обуховцы общее дело делали, а эти сбоку рванули
и силы наши дробят,  -  два. А потом - каждый день люди на каторгу зря идут,
пусть хоть эти с пользой для революции пойдут, - три. Так вот нам...
 - Полундра! - вдруг громко сказала переговорная труба.
 Кащенко схватил карандаш, Марсаков - кисть, Волковой, не договорив, сел
у  портрета.  Балалаев загудел  громким и  очень  естественным смехом,  тыча
пальцем в скривленную трубу "Генералиссимуса" на картине.
 Дверь отворилась, и в рубку быстро вошел Кострюшкин.
 - Братцы,  - сказал он, морщась и заикаясь, - братцы, продало офицерье!
Сейчас Сидюхин мне  сказал,  только что  сменился,  часовым у  флага  стоял:
кочегаров за обедней свезли с корабля...  Гадюка всю вахту вниз загнал, одни
унтера были... Братцы! Судят уже... Вон, гюйс поднятый!..
 Тюльманков  с  размаху  опустил  кулак  на  стол,   и  "Генералиссимус"
подпрыгнул вместе с полосатой водой:
 - ...в господа Исуса Христа!..
 Матросы бросились к раскрытой двери.
 Красный флаг,  перечеркнутый царской рукой двумя крестами - косым синим
андреевским и  прямым  белым,  обезображенный и  рассеченный ими  на  восемь
лишенных связи красных треугольников,  развевался на фок-мачте адмиральского
корабля,  оповещая корабли об истинной цели неожиданного похода,  стрельбы и
стоянки на этом глухом рейде.
 Поднятый на  фок-мачту,  он приобрел грозный смысл:  где-то под ним,  в
глубине адмиральского корабля,  из кожаных переплетов выползали статьи книги
XVI Свода морских постановлений,  подобные скользким прожорливым червям. Они
опутывали мысли  и  слова  тридцати двух  кочегаров,  они  съедали различия,
рожденные многолетней службой, превращая унтер-офицеров и кочегаров первой и
второй  статьи  в  одинаковых "нижних  чинов  разряда  штрафованных".  Черви
подтачивали корни,  питавшие матросов соком далеких сел и городов,  рвали их
связь с  домами и из пережеванных на судебном следствии слов строили крепкую
тюремную стену.  В церковной палубе адмиральского корабля шло заседание суда
особой комиссии.
 Адмирал,  начальник бригады  линейных  кораблей,  действовал энергично.
Решение было принято еще вчера, когда командир "Генералиссимуса", робея, как
мальчик,  и  подергивая рыжим усом,  докладывал о  происшествии на  шкафуте.
Адмирал слушал,  прихлебывая крепкий холодный чай в приоткрытом ящике стола
белела  отличной добротности бумага последней секретной почты.  Адмирал знал
значительно больше командира.  Совершенно доверительно, даже не для сведения
командиров кораблей,  из Петербурга сообщали о массовых стачках, забастовках
и  беспорядках на  заводах.  Командир охраняет свой корабль,  адмирал -  всю
бригаду.  И если для командира это называется "бунтом",  то для адмирала это
не может иметь иного названия, как "восстание".
 Нужно  было  карать быстро,  умело  и  беспощадно.  Малейшая задержка и
ошибка могли стоить неисчислимо:  в  Петербурге беспорядки,  -  флот  должен
сразу показать, что на нем и не пахнет девятьсот пятым годом.
 Поэтому  необходимо  обрушить  суд   на   голову  агитаторов  внезапно.
Необходимо  отвлечь  внимание  матросов  от  сегодняшнего случая  стрельбой,
походом,  работой.  Лучше истратить сто семьдесят две тысячи казенных рублей
на  снаряды,  уголь  и  масло,  чтобы отделить опасный корабль от  эскадры и
судить  на  пустынном рейде,  чем  провести этот  суд  на  глазах  остальных
кораблей.
 К  окончанию похода дознание,  убранное в кричащий наряд подчеркиваний,
восклицательных знаков  и  вопросов  (зеленый  карандаш  лейтенанта Веткина,
синий -  мичмана Гудкова,  красный -  командира "Генералиссимуса"), попало в
руки  председателя  завтрашнего  суда  с  лаконическими,  но  исчерпывающими
пометками адмиральских красных чернил. Барон Гедройц, командир адмиральского
корабля, собрал у себя вечером остальных членов суда, назначенных адмиралом.
Комедии гражданского судоговорения не  место на  военном корабле:  совещание
было кратким и решающим.  Приговор был записан лейтенантом фон Веймарном тут
же в каюте командира.  Для того чтобы придать ему законную силу, требовалось
только поднять на  фок-мачту гюйс  и  просидеть несколько часов в  церковной
палубе, слушая бесполезные слова людей, оправдывающих свои поступки.
 И гюйс был поднят сразу после обедни.
 Флотские флаги крайне выразительны. До десяти часов на мачте висел флаг
"хер" -  иначе "молитвенный":  красный крест на белом поле  крест напоминал
всем о божественной литургии, происходящей на корабле. В десять часов восемь
минут  его  сменил гюйс.  Его  красное поле,  рассеченное двумя  крестами на
отдельные куски, отразило собой всю мудрую политику правительства: религия и
власть так же рассекали население империи на множество кусков - армия, флот,
фабричные,  крестьяне,  инородцы,  иноверцы...  Власть и  религия пересекали
империю, как лучи гюйса, пересекали нагайками, струями пулеметов и крестными
знамениями, не давая слиться и объединить силы.
 Обвинительный акт  начался перечислением членов суда.  Титулы блестели,
как погоны,  чины -  как штыки конвоя, и тридцать два кочегара слушали, щуря
глаза.  Легкий  сквозняк шевелил бумагу  в  руках  лейтенанта фон  Веймарна,
назначенного делопроизводителем.  Казалось,  она коробится со стыда, пытаясь
сбросить с себя ложь, опутавшую ее тонким женским его почерком:
 - "...кочегар же  первой  статьи Матвей Езофатов в  ответ  на  увещания
капитана второго ранга Шиянова дерзко выкрикнул:  "Бить вас надо, драконов",
- после чего унтер-офицер второй статьи Карл Вайлис пытался ударить капитана
второго ранга Шиянова, но не успел в своем намерении, будучи схвачен за руку
унтер-офицером первой статьи Хлебниковым..."
 Вайлис  поджал  губы  и  посмотрел  вбок  на  Хлебникова.   Тот  сидел,
уставившись  глазами  в  двигающийся  рот  лейтенанта,   и  каждый  раз  при
произнесении  своей  фамилии  быстро  взглядывал  на  председателя,  как  бы
стараясь угадать, как тот относится к его поведению.
 Вайлис   усмехнулся:   лейтенант  читал   явную   чепуху.   Сейчас  все
разъяснится,  когда начнут опрашивать кочегаров.  Шиянов,  Греве и Хлебников
наврали со страху,  и все тридцать два кочегара это подтвердят. Тридцать два
против трех - чего же беспокоиться?
 Езофатов слушал зло  и  внимательно.  Он  тяжело пошевелился на  банке,
отчего коснулся спиной винтовки часового.  Часовых было много -  у дверей, у
люков,   около  подсудимых.   Они  слушали  обвинительный  акт  испуганно  и
жалостливо,  отводя глаза в сторону от кочегаров:  ничего,  мол,  братцы, не
попишешь, дело ваше ясное.
 Барон  Гедройц,  председатель суда  и  командир  адмиральского корабля,
дышал редко и  медленно.  При  вдохе на  белом кителе расправлялась складка,
шевеля  орден  Владимира  третьей  степени,   -   у   барона  была   одышка.
Перечисляемые лейтенантом фон  Веймарном фамилии жили для него еще отдельной
жизнью от  этих матросов,  которым они  принадлежали.  Кочегары были той  же
безликой, ровной массой, которую он видел мельком на воскресных осмотрах, на
подъемах флага.
 Он  рассматривал подсудимых с  некоторым любопытством:  матросы.  Те же
самые  матросы,  которых  у  него  больше  тысячи.  Обыкновенные добродушные
крестьянские лица. Который из них Езофатов?..
 Барон Гедройц представил себе, как на него замахивается один из них под
угрожающий рев  других,  и  сразу  почувствовал полное  одобрение  к  резким
наставлениям адмирала:  возмутительный случай!.. Он быстро накидал на бумагу
ряд вопросов,  которые должны были вскрыть всю картину бунта,  и, дождавшись
окончания чтения акта, приступил к следствию.
 Перед обедом поднялся легкий ветерок.  Гюйс  на  фок-мачте зашевелился.
Это  была старинная и  жестокая игра бело-синих лучей с  красным полем.  Они
прятались в складках материи,  сливая на момент красное поле рассеченных ими
частей в  подобие цельного красного флага,  -  и тотчас же с легким хлопком,
похожим на  слабый выстрел,  ложились вновь властной преградой.  Алые  части
никак не могли соединиться.  Они горели в лучах солнца яростью окровавленных
десен, ломающих зубы на стальных прутьях решетки.
 Под гюйсом,  на баке, повинуясь праздничной дудке "команде песни петь и
веселиться!",  собрались кучки матросов.  Синие воротники,  сливаясь вместе,
образовывали из  кучек сплошную массу.  Но  тотчас же  ее  перерезали кителя
кондукторов,  белые, как прямой луч на гюйсе, - и масса вновь распадалась на
лишенные связи кучки.  По  палубе и  по  кубрикам необычайно часто проходили
офицеры,  и за каждым из них -  как бы невзначай по своим делам -  осторожно
следовали по два-три унтер-офицера...
 ...Вайлис, бледнея, посмотрел на Греве. Что он говорит?
 - Так точно.  Я  ясно слышал голос кочегара Езофатова:  "Бить их  надо,
драконов".  Старшему офицеру ничего  не  оставалось делать,  как  (лейтенант
Греве в  затруднении провел пальцем по  подстриженным усикам)...  как быстро
отклониться от замахнувшегося на него унтер-офицера Вайлиса...
 - Благодарю вас,  -  сказал барон Гедройц,  полупоклоном показывая, что
больше вопросов нет.
 - Я прошу суд отметить, - продолжал Греве, волнуясь, - что возбужденное
состояние нижних чинов не позволило мне лично прибегнуть к решительным мерам
для подавления беспорядка.  Я полагал, что авторитет старшего офицера сломит
их безрассудство, и, облегчая их участь, я...
 - Суд понимает ваши намерения, - сказал барон Гедройц. - Кочегар второй
статьи Езофатов Матвей! Чем был вызван твой выкрик?
 Лейтенант фон  Веймарн  попытался записать корявые  слова,  стиснутые в
горле бессильной злобой,  штыками конвоя и статьями устава. Но тонкому перу,
на лету хватавшему гладкую речь Греве и Шиянова, невпроворот оказались глыбы
матросских слов. Оно завязло в бесконечных "так что, вашскородь" и "как они,
значит".  Он поднял левую бровь, нерешительно покачивая пером над бумагой, и
вдруг быстро схватил в изящную сеть женского почерка главный смысл:
 "...кочегар Езофатов объясняет,  что им  было сказано:  не за что бить,
драконы..."
 Он наклонился к соседу:
 - Ловко передергивает, каналья!
 Барон Зальца 1-й неопределенно улыбнулся. Его положение было фальшивым.
Он  не  юрист:  статьи книги  XVI  Свода  морских постановлений прочитаны им
наспех вчера.  Но сейчас -  он защитник этой банды бунтовщиков. Барон Зальца
отлично видит,  что  матрос  передергивает,  придавая своей  фразе  характер
оборонительный,  а  не  наступательный.  Однако это может помочь защите.  Он
настаивает на  опросе  свидетелей,  чтобы  установить точную  редакцию  этой
фразы.
 Фон Веймарн одобрительно смотрит в  преданные глаза Хлебникова и кивает
головой.  Хлебников  толково  и  гладко  подтверждает составленный Веймарном
обвинительный акт,  слегка  пересаливая от  усердия:  да,  Езофатов крикнул:
"Бить вас надо, драконов, за борт покидать".
 Тогда   опросили  унтер-офицеров,   которых   Греве   расставил  вокруг
кочегаров. Унтер-офицеры вскакивали и отвечали по уставу.
 - Слышал ли ты выкрик: "Бить вас надо, драконов"?
 - Так точно, ваш-сок-родь!
 - Не кричи так... Может быть, было сказано: "Не за что бить, драконы"?
 - Не могу знать, ваш-сок-родь!
 - Значит, это правильно: "Бить вас надо, драконов"?
 - Так точно, ваш-сок-родь, правильно, бить вас надо, драконов!
 Фон Веймарн спрятал улыбку в ладонь:  ответ звучит преданно,  но глупо.
Он шепотом подколол соседа:
 - Сорвалось,  барон?  Факты  против  вас.  Я  не  поручил бы  вам  даже
бракоразводного дела...
 Перед столом бородатый и спокойный боцманмат. Он вслушивается в вопросы
внимательно и разговаривает охотно.
 - Ты видел, как Вайлис замахнулся на старшего офицера?
 - Так что дозвольте доложить,  вашскородь.  Как они,  значит, сперва на
них замахнулись,  тут они все, значит, заавралили и сгрудилися вокруг них, а
господин старший офицер, значит, отбежали от них...
 - Постой. Кто "они"?
 - Так что кочегары.
 - Вокруг кого "них"?
 - Так что вокруг господина старшего офицера.
 - Значит, ты подтверждаешь, что они действительно на него замахнулись?
 - Так точно, вашскородь, сперва они сами замахнулись...
 Фон Веймарн запутался в  этих "они" и  "их",  -  об  офицере полагается
говорить во  множественном числе,  -  но картина совершенно ясна.  Показания
подтверждают сказанное Греве и Шияновым, подтверждают заключение по дознанию
лейтенанта   Веткина,   подтверждают  обвинительный  акт,   написанный   фон
Веймарном.
 Опрос Вайлиса отложили на после-завтрака.
 Обвиняемые ели на том же столе, за которым их судили с него было снято
красное сукно и вместе с ним - вся пышность суда. Офицеров "Генералиссимуса"
пригласили в кают-компанию. Греве подтащили к роялю, и он заиграл уверенно и
весело.  За  столом  вспомнили несколько случаев бунта,  кончавшихся не  так
благополучно,  и  посмеялись над  потрясающей глупостью ответа:  "Так точно,
ваш-сок-родь, бить вас надо, драконов!"
 В командирском салоне за завтраком адмирал поинтересовался результатами
судебного следствия.
 - Надеюсь,  вы не будете миндальничать в приговоре, барон, - сказал он,
пощелкивая крышкой портсигара.  - Я имею все основания советовать вам крутые
и решительные действия. Когда вы закончите?
 - Предполагаю  к  обеду,   ваше  превосходительство,  -  ответил  барон
Гедройц, накладывая на тарелку салат.
 - Прекрасно... Мичман Шаховской, сигнал можно поднять после завтрака!
 Флаг-офицер поклонился.  После завтрака на  фок-мачту взлетели позывные
миноносцев и  трехфлажный сигнал "хер-один-ноль",  а  ниже  -  цифровой флаг
"шесть".  Миноносцы задымили,  готовясь к  походу к шести часам вечера.  Два
игрушечных  моторных  катера  отвалили  от  них  к   адмиральскому  кораблю:
командиры являлись к адмиралу за инструкциями..