и,
потом ударили в пах, а когда он очнулся и повторил: "Не знаю", - двинулись к
нему,  Сеньке.  Все внутри у него затомилось в ожидании такого же удара.  Но
тут  он  услышал,  как  отец  прохрипел:  "Парнишку-то  не  мучьте,  что  он
понимает..." -  и его осеняло.  Он отчаянно,  в дурной голос, заревел и стал
кричать,  что  сверток украл в  депо,  в  инструментальной,  польстившись на
бумагу - клеить змея, но дома разобрался, что бумага жидка и рвется, кинул в
сенях и забыл о ней. И хотя его самого не били, жандармы навсегда остались в
памяти томительным предчувствием удара ногой в пах.
 Из  ненависти  к  ним  Сенька  добился,   что,   несмотря  на  неполных
шестнадцать лет,  его  приняли в  боевую дружину.  Как  только дело касалось
жандармов,  он напрашивался там на самые рискованные дела.  Его не разорвало
бомбой  в  августе девятьсот пятого  только потому,  что  бумажку с  роковой
надписью "исполнитель" вынул из кожаной шапки тот, кто подошел к столу перед
ним.
 С  тех  пор  сквозь его  случайно уцелевшую жизнь прошли годы,  книги и
люди,  и революция стала перед ним совсем в ином свете.  На "Генералиссимус"
Волковой пришел уже  с  явкой петербургского комитета социал-демократической
партии  большевиков к  вовсе  неизвестному ему  гальванеру  четвертой  башни
Федору Кудрину. Они оказались в одной роте, в одной башне.
 В  одном кубрике,  и  всю  первую ночь  насквозь Волковой прошептался с
новым  знакомцем.  Кудрин  сразу  же  оценил  решительность и  вместе с  тем
осторожность Волкового, к чему того приучила подпольная работа в саратовском
депо,  которую  прервал призыв  на  флот.  Позже  они  сошлись ближе,  потом
сдружились -  немногословно и крепко,  ничем, впрочем, не выказывая на людях
своей внутренней спайки.  И  сейчас именно Федора Кудрина -  друга,  братка,
кореша -  по флотскому словарю,  -  умницы,  большевика,  организатора -  по
словарю  партийному,  -  именно  Кудрина  не  хватало  Волковому,  чтобы  не
поддаться чувству  острой  жалости  к  Тюльманкову и  не  наделать  вдобавок
каких-нибудь похожих глупостей самому.
 "Генералиссимус" был уже близко. Горны на мачте потухли, черная громада
корабля,  отмеченная неяркими точками ламп над  баржами,  как  будто осела в
воду.  Катер,  качнувшись, повернул к трапу. Сияние далеких гельсингфорсских
огней побежало вправо, а слева ударил в глаза длинный голубой луч прожектора
с  миноносца,  дежурившего у  выхода с  рейда,  пошнырял по воде и  бесшумно
переметнулся в  море.  Охрана.  Наверное,  на "Генералиссимусе" тоже сыграли
отражение минной атаки и к орудиям стала на ночь дежурная смена...
 Близость войны чувствовалась во  всем,  и  Волковой чуть  не  выругался
вслух.  Дурак-одиночка!..  "Кто  тут  есть  из  боевой  организации?.."  Вот
доказывай теперь жандармам,  что она тебе не приснилась... Молчи не молчи, а
о том,  что не надо, уже ляпнул. Пусть до фамилий не докопаются, а все равно
на  время придется пришипиться всерьез.  А  тут война -  никак теперь нельзя
времени терять.  Матросам,  кто понадежней, надо сразу же объяснить, что это
за  война и  как  сделать,  чтобы она  двинула революцию.  Кащенко позавчера
привез с берега письмо из Питера, там сказано, как объяснять. А вот попробуй
пообъясняй,  когда  всюду  будут  искать эту  самую "боевую организацию",  о
которой офицеры и  не догадывались.  Теперь слежка пойдет дай бог на пасху -
вовсю!  Письма еще берег,  болван,  карманчик пошил... Сообразил, судак царя
небесного:  бумага -  она разве не шуршит?  Значит,  и  Эйдемиллера ухватят,
сосватал дружок...  Эх,  и дернуло тебя,  черта,  одному революцию за кормой
делать!..
 Орел,  оскорбленный Тюльманковым,  смотрел на  приближающийся катер  со
злобной удовлетворенностью.  В  полусвете гакабортного огня было видно,  что
его кто-то дочистил,  хищно разверстые клювы посверкивали, готовясь ухватить
новую добычу. Катер уменьшил ход и подошел к левому трапу.
 Взглянув на часы у  вахтенной рубки,  Волковой отпросился у  Хлебникова
оправиться до смены и, передав ему винтовку, побежал на бак. У третьей башни
кто-то  негромко  окликнул  его.   Всмотревшись,  Волковой  увидел  Кащенко,
который,  прячась от света лампы,  подвешенной на второй трубе, стоял в тени
башни.  Палуба была здесь пустынна,  цепочка матросов перетаскивала угольные
корзины много дальше к  носу,  но  что-то насторожило Волкового,  и  он тоже
шагнул в тень от башни.
 Кащенко,  обычно спокойный и медлительный, схватил его за руку и быстро
заговорил:
 - Думал, не дождусь... Давай сообразим, чего делать.
 - А чего делать?  -  хмуро возразил Волковой.  -  Сорвался с нарезов, и
себе, и делу напортил... Одна надежда, что не продаст.
 - Я не о том. На берег я со штурманом съезжал, за картами.
 - Ну? - оживился Волковой. - Опять виделся?
 - Утром из  Питера приехала.  Пакет дала.  А  что  в  нем  -  не  знаю.
Взглянуть негде.
 - Куда девал?
 - Тут он.  -  Кащенко осторожно положил ладонь на грудь.  - По кубрикам
везде  рыщут,  форменная  облава  идет.  К  Марсакову  в  рундук  лазали,  к
Кострюшкину тоже... Главный шпик Греве самолично распоряжается. Пока на себе
таскаю, а к ночи - куда?
 Волковой задумался.  Матрос -  весь на виду,  даже и ночью: раздеваться
надо перед всеми,  в койку прыгают в подштанниках да в тельняшке,  где ж тут
пакет спрятать?  В  рулевом отделении или в башне,  -  так везде нынче люди,
везде унтера, корабль к бою готовят...
 - Покажи, - сказал он.
 Кащенко,  осмотревшись по сторонам,  вынул из-за ворота рабочего платья
небольшой,  в четверть листа, пакет, обернутый в плотную бумагу, и тотчас же
спрятал его за спину. Волковой решительно протянул руку.
 - Давай сюда.  Как в  секретном шкафу будет -  под охраной часового.  А
завтра придумаем чего.
 Теперь  к   Кащенко  вернулись  его   медлительность  и   осторожность.
По-прежнему держа пакет за спиной, он покачал головой:
 - Ты же на людях будешь. Да и Хлебников рядом...
 - Не волынь, Артем! - обозлился Волковой. - В караул опоздаю, мне еще в
гальюн... Кто на меня подумает - я ж прямо из жандармского! Давай, говорю!
 И он протянул руку.  Кащенко отдал пакет, Волковой быстро засунул его в
разрез форменки,  под тельняшку,  на голое тело возле самого сердца, оправил
форменку  щегольским напуском  и  рысью  помчался  на  бак.  Но  тут  же  он
столкнулся с  лейтенантом Ливитиным и  остановился,  давая ему  дорогу между
лежащими на палубе снарядами. Лейтенант, очевидно, только что спустившийся с
мачты, перемазанный, но довольный, окликнул его:
 - Что ж,  Волковой,  выходит, без тебя доклепали? - сказал он с веселым
сожалением. - Догадало тебя в караул угодить! Ну ничего, две чарки за мной!
 - Так точно, вашскородь, обидно, - согласился Волковой и вдруг добавил:
- Вашскородь,  а  кому на левое орудие наводчиком прикажете?  С утра прицелы
согласовать надо, я в карауле, а Тюльманков вон...
 Улыбка тотчас исчезла с лица Ливитина.
 - Утром и  скажу,  -  оборвал он Волкового и пошел дальше,  чуть слышно
насвистывая,  что означало у него с трудом сдерживаемое раздражение. И точно
- Волковой тут же услышал у себя за спиной его резкий окрик:
 - Куда вещи тащишь? В отпуск собрался?
 Волковой  оглянулся:  перед  Ливитиным вытянулся кто-то  с  сундучком в
руке, но рассматривать было некогда - до смены оставалось минут семь-восемь,
и он побежал на бак.
 Перед лейтенантом стоял боцман Нетопорчук. Оробев от внезапного окрика,
он не успел собраться ответить, как Ливитин продолжал:
 - Дела тебе нет, что ты свое барахло таскаешь?
 - Виноват, вашскородь, так что - дерево, - ответил наконец Нетопорчук и
в  доказательство  выставил  в  полосу  света,  бившую  из  кормовой  рубки,
сундучок. Он и точно был деревянный.
 - Ничего не понимаю. Ну и что ж, что дерево?
 - На  баржу  несу,  вашскородь,  -  медлительно объяснил  Нетопорчук  с
видимым облегчением.  -  Как господин старший офицер лишнее дерево на  баржу
скидавать велели...
 Ливитин смотрел на  него со всевозрастающим раздражением и  вдруг снова
раскричался:
 - Дерево?  А  почему ты  башку свою на баржу не скинешь?  Неси обратно,
балда!
 Приказ вроде бы  и  обрадовал Нетопорчука,  однако он продолжал стоять,
глядя на лейтенанта в сомнении.
 С  самой  вечерней разводки на  работы  сундучок не  давал  ему  покоя:
расставаться с ним было жаль,  столько лет с ним жил,  и картинки на нем,  и
оплетка,   память  о  новобранстве,  а  вот  на  ж  тебе  -  ведь  и  впрямь
деревянный!..  Обойдя все свои боцманские хранилища и  кладовые и беспощадно
распорядившись везде насчет "лишнего дерева",  Нетопорчук вернулся в каюту и
долго стоял над сундучком, не решаясь его опустошить. Наконец, вздохнув, как
над  покойником,  вынул аккуратно все,  что  в  нем было,  положил в  шкаф и
попытался снять картинки.  Но они,  как и оплетка на внешней стороне крышки,
приклеены были на  совесть,  крепким столярным клеем.  На  мгновение у  него
мелькнула мысль: а может, и не надо тащить сундучок? Ну какой от него пожар?
Стул вон и  тот огня больше даст...  Но  испугавшись,  что начал рассуждать,
когда  старший офицер  прямо  приказали о  всяком лишнем дереве,  Нетопорчук
захлопнул крышку и пошел с сундучком наверх,  стараясь думать не о нем,  а о
том,  все  ли  поспел он  пересмотреть в  тросовых.  А  вот теперь лейтенант
Ливитин кричат,  ругаются,  чего  вроде  никогда не  делали,  и  велят нести
обратно.
 - Как бы чего не вышло,  вашскородь,  -  сказал Нетопорчук с  опаской и
снова попытался объяснить: - Старший офицер всякое дерево...
 - Двадцать раз  тебе  говорить?  Проваливай со  своим  сундучком,  неси
обратно, слышишь?
 Нетопорчук покорно повернул с сундучком к люку, а Ливитин пошел за ним,
всматриваясь в  его чугунную походку,  и  вдруг ощутил некоторый страх:  что
может сделать такой Нетопорчук,  если ему прикажут!  Голову себе отрежет - и
не удивится...  Что за люди,  боже мой, что за люди!.. Хорошее настроение, с
которым он  спускался с  мачты,  было  вконец  испорчено -  сначала вопросом
Волкового,  а  потом этим дурацким сундучком,  некоторым символом того,  что
происходило на корабле.
 Шестнадцатый каземат,  через  который  пришлось идти,  чтобы  попасть в
офицерский коридор,  встретил его синей полутьмой боевого освещения, готовым
к выстрелу орудием и напряженным молчанием прислуги. Если вдуматься - тот же
сундучок:  третью ночь  люди не  спят,  бесцельно напрягая нервы и  зрение в
ожидании воображаемой атаки в  глубине рейда,  который защищен свеаборгскими
батареями,  охраняется у  входа миноносцами,  а с моря -  дозором крейсеров.
Хороши эти люди будут в бою,  если,  еще не начиная войны,  проведут до него
пять-шесть таких ночей!
 Острый край откинутого люка снарядного погреба,  не замеченный в  синем
полумраке, пребольно ударил Ливитина по щиколотке, и, зашипев, он ругнулся в
голос.  Шияновская распорядительность:  на  верхней  палубе  -  что  Невский
проспект,  а тут - собачья тьма! Войдя в ярко освещенный офицерский коридор,
Ливитин шагнул через мешок муки, лежавший у самой его каюты, рядом с которой
был люк в погреб сухой провизии, и вошел к себе, резко захлопнув дверь...
 Волковой же,  успев до  склянок обернуться,  ровно в  одиннадцать часов
вечера,  осторожно поправив кащенковский пакет  так,  чтобы он  пришелся под
черный  ремень  флотского подсумка,  пересекающий грудь  от  левого плеча  к
правому бедру,  и  не  выпирал из-под форменки,  стал возле этого же люка на
пост No 3, у денежного ящика.
 Обычно здесь бывало безлюдье и  торжественная тишина.  Денежный ящик  и
шкаф с  секретными документами стоят в самой корме корабля -  перед дверью в
командирский отсек.  Ночью,  убедившись сперва,  что ни в правом, ни в левом
офицерских коридорах никого нет,  часовой может отступить на шаг в сторону и
обернуться на  эту,  всегда  раскрытую  дверь.  Тогда  он  видит  просторную
переднюю,   где  на  белой  переборке  молчаливо  и   страшно  висит  черное
командирское пальто,  сквозь вторую дверь -  полуосвещенный салон, а в самой
глубине его -  третью дверь,  ведущую в командирскую каюту.  В салоне тихо и
пусто, как в алтаре. И как в алтарь через царские врата могут входить только
священник и дьякон,  так из всех тысячи двухсот человек, живущих на корабле,
в  эту дверь могут входить без вызова только двое:  старший офицер,  капитан
второго ранга Шиянов и командирский вестовой Ефрем Мамотка.
 С   утра  Мамотка  проносит  туда  никелированный  прибор  для  бритья,
серебряный  кофейник,  хрустальные вазочки  с  паштетом,  маслом,  вареньем,
стоячую  накрахмаленную салфетку и  стакан  в  тяжелом подстаканнике.  Через
некоторое время он выносит все это обратно -  перепачканным,  нагроможденным
на поднос в  беспорядке в  мыле и в пятнах.  Тогда в дверь проходит Шиянов с
аккуратно   сложенными  бумагами   утреннего  доклада   -   и   выносит   их
перепутанными,  исчирканными красным карандашом,  порой смятыми,  а иногда и
разорванными.  Затем в  дверь опять проходит Мамотка -  на  этот  раз  не  с
посудой,  а  с  кем-либо из  офицеров,  вызванных командиром.  При  этом они
непременно задерживаются у  двери  перед  зеркалом,  чтобы оправить китель и
прическу, не замечая ни часового, ни иронического ожидания Мамотки, который,
полуобернувшись,  стоит у  командирской двери с  согнутым для рокового стука
пальцем,  как бы спрашивая:  "Ну,  собрался, что ли?" Посещение командирской
каюты  всегда  означало собой  неприятность,  почему  передняя с  зеркалом и
носила выразительное наименование "предбанник". Из каюты офицеры выходят без
сопровождения Мамотки примерно в  таком же  виде,  как посуда или бумаги:  в
мыле, в пятнах, растерзанные и помятые.
 На  посту  No  3  каждая  смена  караула  наблюдает лишь  одну  сторону
таинственной командирской жизни.  Так,  часовому первой  смены  -  вечером и
утром от  семи  до  девяти и  от  часу  до  трех  днем  и  ночью -  выпадает
сомнительное удовольствие видеть самого командира:  близко,  вплотную - так,
что  слышится короткое дыхание,  ударяющее в  нависшие желтые усы,  а  рукав
кителя задевает неподвижный локоть часового,  командир корабля проходит мимо
него и  утром на подъем флага,  и  днем,  когда,  пользуясь отдыхом команды,
спящей по  всем уголкам громадного корабля,  он  выходит на пустынную палубу
"взять воздуху",  и вечером,  при съезде на берег,  и,  наконец, даже ночью,
если он возвращается ночевать на корабль.
 Третьей  смене,   в  которую  нынче  попал  Волковой,   предоставляется
наблюдать  зрелище  разнообразной  и  обильной  еды,  проносимой  неутомимым
Мамоткой в  каюту:  в утренние часы -  кофе,  в полдень -  завтрак,  в шесть
вечера -  обед,  а по понедельникам,  когда командир отсиживается,  отпуская
Шиянова на берег, - и вечерний чай, около двенадцати ночи.
 Наиболее спокойной считается вторая  смена,  которая  приходится на  те
часы, когда командир служит или отдыхает: она не угрожает проходом командира
и  не раздражает аппетита погрузкой свежей провизии в  командирский желудок.
Часовой видит только Шиянова с  бумагами да  Мамотку с  офицерами и  лишь по
этим признакам может судить о деятельности командира корабля.
 Однако  в   эти  тревожные  дни  все  покосилось.   Командир  в   самое
неположенное время съезжал к  адмиралу и  возвращался с такими же пятнами на
лице,  с какими выходили от него его собственные офицеры.  В сияющей пустыне
обоих офицерских коридоров непривычно толпилась матросня, грузившая в погреб
сухой провизии муку,  крупу, макароны, сахар, и даже в самом предбаннике был
раскрыт люк в  кормовой арсенал,  куда комендоры спускали пулеметные ленты и
тридцатисемимиллиметровые снаряды.  В  каюту командира то  и  дело проходили
офицеры, не только не предшествуемые Мамоткой, но даже не задерживаясь перед
зеркалом:  то Бутурлин со штурманскими картами, свернутыми в толстую трубку,
то  старший артиллерист с  рапортичками принятых снарядов,  бормоча на  ходу
подсчет  погрузки,  то  ревизор  Будагов с  чеками,  бланками или  с  книгой
приказов.  Теперь все они входили торопливо и деловито, непочтительно вешали
фуражки над самым командирским пальто,  а Мамотка обгонял их, таская в салон
запотелые сифоны содовой воды.
 Став на пост,  Волковой,  продолжая думать о своем,  рассеянно наблюдал
эту толчею,  непривычную для такого священного места.  По офицерскому трапу,
тяжело переваливаясь,  сползали с верхней палубы мешки, матросы тащили их по
коридору к погребу сухой провизии,  и порой старший баталер тихо,  словно на
палубе,  покрикивал высоким тенорком:  "Живей,  живей, господа бога мать, не
задерживайтесь!"  Тут же  пробирались к  предбаннику Сторожук и  Кострюшкин,
неся  ящик  с  пулеметными  патронами.   Когда  подошли  ближе,   Кострюшкин
встретился взглядом с  Волковым,  но  отвел глаза и  как бы невзначай сказал
Сторожуку:
 - А у нас шкура новая завелась.
 - Кто? - не понял тот.
 - Увидишь,  -  загадочно  сказал  Кострюшкин,  -  скоро  с  нашивочками
поздравлять будем, спрыснем... Гляди, дверь - не стукни!..
 Они скрылись в  предбаннике,  а у Волкового упало сердце.  Вот же сукин
сын, куда бьет!.. Никак не ждал он, что стычку его с Тюльманковым кто-нибудь
может повернуть таким христопродавным образом.  Правда, всякому понятно, что
Кострюшкин -  самый верный дружок Тюльманкова и  самый ярый его приверженец,
но ведь корабль - что деревня: кто бы ни пустил слушок, повторять будут все.
Не станешь каждому доказывать,  что нельзя было позволить дураку кричать про
организацию!..
 Кровь кинулась ему в голову.  Недавнюю жалость к Тюльманкову смыло этой
горячей волной.  Гляди -  семя его ходит,  Кострюшкин, один из тех, кого тот
всегда подбивал в  комитете против большевиков!  Вон чего удумал!  А  зачем?
Чтобы отпугнуть матросов от Волкового,  от Кащенко,  от всех, кто шел против
преподобного его апостола!..
 То, что еще два года назад он угадал в Тюльманкове, встало сейчас перед
Волковым с новой силой.  Хуже всего и опаснее было то,  что, словно заразная
болезнь,  все это вспыхнуло теперь в другом человеке,  а может быть - и не в
одном.  Видно,  не  только в  комитете гнул свою линию Тюльманков,  а  еще и
шушукался тайком с  такими Кострюшкиными,  подбирая сторонников.  Он  упрямо
пытался повторить то, что было два года назад на "Цесаревиче": тогда думали,
что  главнее  всего  -  собрать побольше людей,  и  вербовали в  организацию
всякого,  кто  только был  обижен офицерами или  просто выражал недовольство
порядками на флоте.  Таких звали на сходки,  посвящали в подпольные секреты,
поручали случайным людям вовлекать в организацию остальных -  будто в России
стоял не  девятьсот двенадцатый год,  а  девятьсот пятый.  Ведь кто,  как не
Тюльманков,  кричал:  "Проморгаете Хлебникова!  Ты послушай,  как он на баке
офицеров честит!  К  нам его надо!"  А  Хлебников-то как раз после арестов и
получил свои нашивки.  Время было трудное -  провал на "Цесаревиче" показал,
что восстание на  флоте надо готовить как-то  иначе и  что апрельский провал
произошел не потому,  что охранка сумела все разнюхать, а именно потому, что
сами организаторы наделали ошибок.
 А   Тюльманков,   когда  на  "Генералиссимусе"  начали  сколачивать  из
разгромленных остатков новую  организацию,  опять  упрямо  взялся  за  свое.
Кудрин привез задание петербургского комитета - иметь на корабле организацию
немноголюдную,  но  тщательно законспирированную,  которая могла бы  повести
матросскую массу в  революцию,  как только общее движение в стране потребует
восстания на  флоте.  А  что  сделал Тюльманков?  Он  сразу стал высмеивать,
кричать,  что  такая тактика позорна,  что она губит дело,  что революцию не
ждут,  а  творят,  что  большевистская система  пятерок  -  это  недоверие к
матросам, что она помешает накапливать силы, что комитет оторван от команды,
варится в собственном соку,  -  словом,  везде и всюду, где мог и с кем мог,
болтал о немедленном восстании.
 И  еще раз с  острой горечью Волковой вспомнил о