ла быть ускорена.
 "Генералиссимус",  описывая плавную дугу  вокруг щита,  вспарывал носом
изнутри голубое полотно воды,  отворачивая форштевнем белые  края  разреза и
размалывая его обрывки винтами за кормой. Гигантское и великолепное создание
крупной  индустрии  двигалось  по  воде,  непрерывно  расточая  деньги.  Они
вылетали из орудий в желтом блеске залпа,  стлались по небу черными вздохами
дыма из труб,  растирались подшипниками в текучем слое дорогого заграничного
масла,  крошились,  как в мясорубке, лопатками мощных турбин. Деньги таяли в
воде, ибо корабль этот, выстроенный для защиты рублей от долларов и франков,
устарел еще до спуска своего на воду: за время его постройки доллары и марки
отлились в лучшую броню и лучшие орудия,  против которых этот корабль уже не
годился.  Но  сейчас,  ослепленный собственной мощью,  он  громыхал залпами,
медленно раскачиваемый силой отдачи своих орудий, величественный и огромный,
как боевой слон.
 Юрий, оглушенный грохотом, восхищенный и подавленный зрелищем стрельбы,
раскрыв в  полуулыбке рот,  смотрел на  все блестящими от  восторга глазами.
Чудесная вещь  стрельба!  Он  начинал понимать то  почти  нежное чувство,  с
которым Николай всегда говорил о башне. Жаль, что так скоро кончается!..
 Стрельба окончилась быстро.  Одетые в форменки мужики и мастеровые,  из
которых каждый в своей личной жизни считал огромной суммой четвертной билет,
за  одиннадцать минут выкинули в  воду  полтораста тысяч рублей и  по  отбою
вышли на палубу с  равнодушным видом людей,  которые закончили положенную им
работу.
 Стрельба оказалась удачной,  и на мостике было весело. Корабль повернул
в Гельсингфорс.  Солнце спустилось к воде, зализывая длинными теплыми лучами
шестьдесят  восемь  ран,  нанесенных  морю.  Лейтенант  Греве,  сощурившись,
посмотрел на безвредный сейчас для глаз красный сплюснутый диск.
 - Повоевали -  и за щеку!  -  сказал он Бутурлину.  -  К десяти на яшку
станем, штурманец? А то у меня вечерок сорвется, нынче у Власовых на лужайке
детский крик.
 - Что-нибудь вроде, - ответил Бутурлин, вынимая из ушей вату, - полтора
часа ходу, поспеешь...
 Юрий  забрался на  сигнальный мостик.  Оттуда  море  казалось огромным.
Небо,  исполосованное полетом снарядов,  обильно точило теплую кровь заката.
Вольный  и  прохладный воздух,  чуть  горчивший запахом  дыма,  расширил его
легкие.  Он вздохнул свободно и  счастливо и в невольной потребности общения
сказал  сигнальщику,  проворно  натягивавшему на  поручни  снятый  на  время
стрельбы обвес:
 - Вечер-то какой, роскошь!
 - Чего  изволите,  господин  гардемарин?  -  не  расслышав  за  шумящей
парусиной, с готовностью спросил тот.
 - Посмотри на закат, говорю... не видишь?
 Сигнальщик бросил обвес и  обеспокоенно повернулся к  солнцу,  подняв к
глазам бинокль.  Он провел им по горизонту,  отыскивая, что именно привлекло
внимание гардемарина. В бинокле алое поле дрожало и переливалось, вода мягко
сливалась с небом в примирительном одноцветье,  и ничего не было видно. Зато
правее заката сигнальщик увидел то,  что  требовалось,  и,  отняв бинокль от
глаз, с уважением посмотрел на Юрия.
 - Так точно,  адмирал идет,  -  сказал он и  побежал на крыло мостика к
сигнальному кондуктору.
 Корабли сблизились быстро.  Флагманский линкор  шел  на  юг,  полоща  в
закате контр-адмиральский флаг.  На  "Генералиссимусе" сыграли большой сбор,
люди быстро выстроились по борту. Лейтенант Греве встревожился.
 - Что ему надо в море в субботу? - сказал он вполголоса Бутурлину. - Не
к добру старик заплавал, ей-богу...
 Флагман разошелся с  "Генералиссимусом" в  полумиле  на  фок-мачте его
болтался полосатый флаг.
 - Вашскородь, на адмирале "он" - "следовать за мной!" - прогудел сверху
голос сигнального кондуктора.
 - Лево на борт, - сказал командир, не удивляясь.
 Корабль,  зашипев кормой и  раздавливая ею  подбегающую к  борту  воду,
легко повернул на обратный курс и вступил в кильватер адмиралу,  привязанный
к  нему  молчаливым приказанием.  Гельсингфорс и  все,  что  ожидало  в  нем
лейтенанта Греве,  осталось за кормой.  Греве спустился с мостика и пошел на
ют, задрав по дороге ударом сложенных пальцев чехол фуражки сзади, образовав
из  нее род поварского колпака.  Офицеры на юте засмеялись.  Такое положение
фуражки обозначало: "недоволен начальством".
 - Господа,  Гревочка бунтует,  - сказал Веткин, бросая папиросу в обрез
(офицерам курить на юте разрешалось).
 - Старый дурак,  -  пожаловался Греве с искренним огорчением. - Ну куда
он к черту повел? В Ревель?
 - Гревочка,    пути   начальства   неисповедимы,    -   сказал   Веткин
примирительно.  -  Учитесь властвовать собой:  ваше  свидание не  состоится!
Пойдем лучше пить коньяк,  я  выиграл с батюшки,  он утверждал,  что адмирал
оставит нас в покое.
 - Пойдем, - сказал Греве обреченно, - здесь уголь сыплет.
 Палуба хрустела от угля,  выкидываемого с  дымом из труб.  В  кочегарке
выла вентиляция,  и через определенные промежутки времени раздавался звонок.
Тогда  кочегары  распахивали топки,  и  жар  разливался по  палубе  горячей,
вызывающей пот волной. Езофатов, стоя боком к топке и защищая лицо привычным
поворотом головы,  швырял очередные лопаты угля на ломкий пласт раскаленного
жара. Топка захлопнулась, и Езофатов выпрямился.
 - Время сколько там,  Вайлис?  - спросил он, осторожно обтирая обратной
стороной ладони рассеченную утром щеку.
 - Около десяти, наверное.
 - Когда якорь кинем, не знаешь?
 - У меня была глупая тетка,  -  сказал Вайлис, помолчав и ловко вытащив
из глаза черным пальцем угольную порошинку. - Она умерла от любопытства. Она
все добивалась узнать, которого числа будет второе пришествие...
 - О чем ты мелешь?
 - Откуда  я  знаю,  деревянная башка?  Позвони  по  телефону  господину
старшему механику!
 - А куда идем-то? Обратно уже?
 Вайлис даже не ответил,  всматриваясь в водомерное стекло. Кочегарка не
имеет  направления.  Она  имеет только время,  измеряемое звонками топочного
уравнителя и  числом подбрасываемых лопат.  Корабль может  стать  на  якорь,
может  идти  в  Америку,  может идти  ко  дну,  -  кочегарка узнает об  этом
последней. Глупые вопросы!..
 В  двенадцать  часов  ночи  четвертое  отделение  кочегаров  сменилось.
Усталые и  злые,  они  поднялись в  жилую палубу  койки уже висели рядами в
зеленом свете  ночных ламп,  и  воздух был  тоже  ночной:  жаркий,  вонючий,
сытный.
 Вайлис,  вымывшись в  бане,  вышел  наверх покурить.  Корабль стоял  на
якоре,  молчаливый,  огромный,  неподвижный.  Берегов в неясной мгле майской
ночи не было видно.  Вода была светла.  На ней равномерно вспыхивала зеленая
мигалка бакана,  справа горел  красноватый огонь  маяка,  слева  угадывалась
громада такого  же  корабля,  и  высоко  в  небе  горел  адмиральский огонь.
Название этого места было неизвестно.  Не все ли равно? Ничто не меняется от
того места, где стоит корабль.
 Ночь пела жужжанием вентиляторов, звоном стекающей где-то за борт воды,
с берега тянул легкий печальный аромат северной весны.
 - Не спится, небось? - сказал кто-то рядом.
 Вайлис  обернулся  и,   всмотревшись,   узнал  Тюльманкова,   комендора
четвертой роты. Их связывали полуприятельские отношения, зародившиеся тут же
на  баке:  Тюльманков  заинтересовался как-то,  увидав  Вайлиса  на  баке  с
книжкой. Книжка была из судовой библиотеки и называлась "Оборона Севастополя
в рассказах героев",  и Тюльманков стал смеяться,  что Вайлис читает чепуху
все обещал дать какую-то книгу про настоящее, да так и не собрался.
 - Я  слышал,  ты  нынче  Гадюку  срезал?  -  сказал  он  вопросительно,
потянувшись за огоньком.  -  Молодец, так ему и надо! Жаль, что ты ему ряжку
не свернул!
 Вайлис пожал плечами.
 - У меня мозги еще в порядке,  я знаю,  что это бывает.  Товар не стоит
свечки!
 - Жалко,  ты  нас не предупредил,  -  сказал Тюльманков медленно.  -  В
случай чего, матросы поднавалились бы... Плавала бы теперь Гадюка за бортом!
Ты как своих-то подбил на претензию? Кочегары ваши ведь не разбираются.
 Вайлис потушил трубку.
 - Не знаю,  чего ты от меня хочешь.  Я их не подбивал, они сами начали.
Надо спать идти!
 - Постой,  голова!  Чего боишься?  Момент тут серьезный.  Тебя ж судить
будут... Надо кой о чем потолковать.
 - Нечего толковать, Тюльманков, - сказал Вайлис упрямо, - пускай судят,
ко мне придраться не за что. Суд покажет правду.
 - Судил волк козу, а потом слопал! - усмехнулся Тюльманков. - Дурак ты,
Вайлис, надо своим умом жить!
 - Я чужого и не прошу, - сказал Вайлис, вставая.
 - Да ты постой, чудило! Сядь! Слушай.
 Вайлис неохотно сел.  Тюльманков,  негромко и  все  время  оглядываясь,
изложил свою мысль.  Надо,  чтобы Вайлис и  все  кочегары всюду рассказывали
матросам, что вместо справедливого разбора Гадюка чуть не избил. Надо, чтобы
возможно больше матросов поняло,  что  суд  загубит людей,  хотевших правды.
Надо просить всех заступиться и  не выдавать на расправу,  для этого,  когда
будет суд,  Вайлису выбежать на верхнюю палубу с криком "ребята,  спасайте".
Тогда  подымутся  известные Тюльманкову матросы  и  увлекут  остальных,  все
перебьют офицеров и подымут красный флаг. На других кораблях будут уже этого
ждать, и по этому сигналу...
 Вайлис встал, не дослушав.
 - Один теленок собрался скушать волка, - сказал он сердито, - он подбил
все стадо.  Все были очень храбрыми,  как ты,  и кричали, что их много. Волк
прекрасно пообедал в этот день.  Прощай! Не замешивай меня в такую сказочку,
у меня никогда еще не гулял в голове сквозной ветер.  Нам с тобой на каторгу
не по пути.  В позапрошлом году такие,  как ты, довели матросов до виселицы.
Ищи себе поглупее.
 Тюльманков остался сидеть,  попыхивая папироской. Потом он швырнул ее с
размаху в обрез просияв огненной дугой, она, зашипев, погасла.
 - Эх, и народ же кислый! - сказал он вслух и пошел в корму, в четвертую
роту.  На  шканцах  из  открытого люка  кают-компании  мягко  звучал  рояль.
Тюльманков наклонился над  люком  в  ярком  розовом свете,  падавшем сбоку,
отливал пушистым ворсом темный ковер,  и на нем резко выделялись четыре пары
ног в белых брюках,  вытянувшихся из кресел. Туловищ сидевших не было видно,
но    ноги,    сиявшие,    как    белый    четырехконечный    крест,    были
успокоенно-самодовольны.  Между  восемью  подошвами замшевых  туфель  взгляд
Тюльманкова  завертелся  бомбой,  готовой  взорваться  он  просунул  голову
дальше,  и от этого штаны облепили зад. Именно по этому туго обтянутому заду
горячо щелкнула цепка. Тюльманков откинулся.
 - Засматриваешь? Куда засматриваешь? Это тебе тиятр? - сказал вахтенный
унтер-офицер негромко, чтобы не слышали в люк.
 Он  проследил за  Тюльманковым,  пока тот  добежал до  трапа,  и  тогда
положил дудку в  карман,  прислонившись к люку и слушая музыку,  покачивая в
такт головой и играя на груди цепочкой дудки.  Эта вторая дудка была принята
с вахтой и служила только для свистка.
 Ночь  яснела,  свежея,  и  порой вздыхала легким ветерком.  Море лежало
прекрасной светлеющей гладью,  и  с  берега тянул  печальный аромат северной
весны.  "Генералиссимус"  спал,  слушая  позднюю  музыку  лейтенанта  Греве,
тоскуя,  негодуя,  пугаясь тихих унтер-офицерских шагов,  набираясь сил  для
нового дня недели.
 Наступал день седьмой,  воскресенье - день, посвященный отдыху, веселью
и общению с богом.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

 Побудка была на полчаса позже -  в  шесть.  Корабль опять облили водой,
протерли мылом с песком,  выдраили медь, матросов переодели в черные брюки и
в  форменки.  Флаг  подымали с  церемонией,  на  адмиральском корабле  играл
оркестр.  Матросы стояли сине-бело-черным фронтом,  влитым в  палубу ровно и
неподвижно,  как  стойки  поручней  за  ним.  Кричали  лающее  приветствие и
провожали  глазами  рыжие  свисающие  командирские усы.  За  командиром  шел
Шиянов  у  восьмой роты он занервничал.  Но кочегары ответили,  как все,  -
громко, весело, отрывисто. В восемь пятнадцать командир съехал к адмиралу.
 Боцман Нетопорчук любил праздничные дни: корабль сиял, как стеклышко, и
во  всем  чувствовалась особая  торжественная приподнятость,  особенно  если
солнце было,  как сегодня, ярким и веселым. После подъема флага он спустился
в каюту.
 Строго говоря, это был обыкновенный железный шкаф, четыре шага в длину,
три  в  ширину,  иллюминатора нет,  свет  электрический,  воздуха тоже  нет,
вентиляция искусственная правая стенка шла под крутым наклоном - каюта была
построена под трапом в кочегарку.
 Внутри этого железного шкафа для  человека стоял тоже железный шкаф для
вещей,  а  в  нем,  по  старой  матросской привычке,  Нетопорчук держал свой
деревянный сундучок.  Он вынул его из шкафа,  достал носовой платок -  нынче
праздник.   Сундучку  -   пятнадцатый  год,   сделан   он   тоскливой  зимой
новобранства,  первой флотской зимой Нетопорчука.  На внешней стороне крышки
положена на  клею  хитро  сплетенная сетка  из  парусной нитки  в  центре -
топовый  узел,   напоминающий  четырехконечную  звезду,  а  от  него  лучами
расходится узор  из  рыбацких  штыков  с  двумя  шлагами,  лучи  переплетены
выбленочными узлами  рамка сетки -  из полосок фигурного мата. Работа равно
красивая,  как  и  кропотливая.  Но  в  первые  годы  службы вечера пусты  и
медленны,   и  в  строгой  симметрии  узлов,  в  чистоте  плетенья  навсегда
захоронена  молодым  матросом,   потом  марсовым,  унтер-офицером,  а  потом
боцманматом и  боцманом Пахомом Нетопорчуком -  навсегда завязана им в  узел
вся жалость к  себе,  молодому парню,  вся когда-то сосавшая тоска по глухой
зеленой деревне.  Далека деревня,  и никого в ней нет.  Был пастух -  сирота
Пашка, да не стало...
 На внутренней стороне крышки наклеены картинки, одна к другой вплотную,
впритык,  -  получается целая картина.  Крышку заклеил Нетопорчук уже давно,
дальше клеить некуда.  Картинки флотские,  настоящие,  любит  крышку боцман.
Слева  с  угла  -  батарея  порт-артурская  "Тигровый Хвост",  стреляющая по
неправдоподобно близким  японским миноносцам.  Рядом  на  открытке -  гибель
"Стерегущего",   где  матрос  открывает  левой  рукой  кингстон,   а  правой
крестится,  -  герой-матрос, и фамилия внизу. Потом - портрет царя в мундире
капитана первого ранга.  Рядом водолаз,  в  скафандре,  сидит на дне океана,
рыбы кругом плавают,  а на коленях водолаза - голая русалка с хвостом. Потом
- мост меж двух башен,  большой мост через Темзу-реку - память о Лондоне за
границу ходили,  Нетопорчука -  за рост - из Портсмута со взводом матросов в
Лондон возили на  свадьбу короля какого-то.  К  мосту баба приклеена,  какая
баба -  кто  ее  знает?  -  подарил лейтенант барон Фитингоф,  когда у  него
Нетопорчук в вестовых был, - голая баба и красивая, в зубах цветок.
 А  пониже -  настоящая картина,  в красках:  сидит матрос на бульваре с
нянькой, нянька пышная, млеет, ребенок в коляске откатился, в голос ревет. А
матрос рукой обнял,  взасос няньку целует,  усы у  матроса черные,  форменка
глаженая,  фуражка -  хлеб резать можно, такие поля острые. Сам другой рукой
подбоченился,  целуется, а глаз влево косит: там солдат идет - крупа. Солдат
невидный,  робкий,  серый,  -  армия.  И подпись:  "Матросы всегда впереди".
Нетопорчук сам до женского пола робок -  обидел бог рожей и характером:  нос
картошкой,   лицо  в  рытвинах,   усы  рыжие,   с  подпалинами,  а  характер
застенчивый, - какая тут нянька! Но картинка ему нравится, - флотские всегда
впереди, не он, так этот с черными усами, все равно - матрос...
 Крейсер "Олег" наклеен,  на  волне снят,  волна громадная,  полкрейсера
накрыла  ахнуть можно, а снято из иллюминатора у самой воды, хитро снято, -
оказывает,   будто  волна  такая  и   крейсер  храбрый.   Ну,   конечно,   и
"Генералиссимус" висит в  двух видах -  с  борту и  с  носу.  На втором году
сверхсрочной и  сам  Нетопорчук снялся -  нашивки получил.  Сидит на  стуле,
пальцы на коленях растопырил, глаза вытаращил, грудь колесом, а рожу сменить
бы  у  баталера,  рожа незавидная,  не любит Нетопорчук своей рожи,  наклеил
потому, что посылать некому и место было.
 В  сундуке  уложено все  аккуратно,  к  месту:  слева  выгородка,  а  в
выгородке нитки,  иголки,  пуговицы,  матросу некому штопать да латать,  сам
матрос за одеждой следит  чистоля баночка, завернутая в ветошь, и гербовка,
досочка  такая  с  вырезом -  пуговицы чистить.  Рядом  воткнута в  колечко,
сплетенное из  волоса,  вставочка с  пером.  Писать  приходится часто  -  не
письма, письма писать некому, - записки шкиперам на соду, мыло, тросы. Пишет
их Нетопорчук медленно,  ухватив ручку,  как свайку,  во все пять пальцев, и
почерк  получается корявый.  Вчера  вон  лейтенант Веткин смеялись,  как  он
дознание  подписывал:  "Язык,  говорят,  спрячь,  ишь,  ребеночек с  усами".
Конечно,  господа пишут быстро,  буквы у лейтенанта выходили красивые.  Один
только раз он  их  почиркал -  это когда Нетопорчук никак не  мог вспомнить,
кричал  ли  Вайлис после  подъема флага  "не  расходись,  претензию заявим".
Нетопорчук почтительно объяснил,  что он  сразу ушел от кочегаров в  корму и
ничего  такого  не  слышал.  Лейтенант  стали  сердиться,  и  у  Нетопорчука
заскочили  мозги:  когда  офицер  кричит  -  теряешь  всякое  соображение  и
говоришь:  "Так  точно,  вашскородь".  Тогда все  пошло хорошо до  конца,  и
лейтенант Веткин прочли вслух, что он показал. Нетопорчук слушал, удивляясь,
как  складно он,  оказывается,  разговаривал,  но  в  одном  месте  попросил
перечесть:
 "...когда же был сыгран "исполнительный", то кочегары хотели разойтись,
но Вайлис, выйдя вперед, кричал: "Не расходись, братцы, заявим претензию, не
дадим над собой издеваться, команда нас поддержит".
 - Никак нет,  вашскородь,  я  такого не  слышал,  -  сказал Нетопорчук,
набравшись смелости,  - так что я докладал вашему высокоблагородию, что как,
значит, подъем флагу был, я сразу на ют ушел. Там приборка же задерживалась,
вашскородь!
 Вот  тут  лейтенант и  стали  чиркать  и  ругаться.  Но  Нетопорчука не
собьешь: он твердо знал, что офицеру врать в глаза нельзя, этому учили еще с
новобранства -  "начальству всегда говори правду",  -  на  это он и  присягу
приносил. Так и вычеркнули эти слова, хоть и обругали старым болваном.
 Вся эта история с дознанием вывела Нетопорчука из равновесия.  Выходило
так,  что, если бы он дал кочегарам добежать до люка, никакой бы кутерьмы не
получилось.  Но, с другой стороны, он никак не мог согласиться, что тогда он
сам был бы прав. Подъем флага - вещь священная, никакого шевеления не должно
быть, а они стадом... Непорядок!
 Однако все же что-то подсасывало изнутри, в голову лезли разные мысли и
даже непривычно мешали вчера заснуть,  пока Нетопорчук не догадался,  в  чем
тут дело.  Дело было в нарушении устава.  А устав кочегары нарушили тем, что
отказались разойтись из фронта, и здесь Нетопорчук был уже решительно ни при
чем. Устав - не шутка! На то он и устав, чтоб его исполнять. Какая же служба
будет,  если каждый будет делать то, что ему нравится? Глядишь, весь корабль
развалится...
 Дверь  открылась без  стука,  и  всю  ширину ее  заполнил белый китель.
Нетопорчук привычно вскочил,  но -  потом улыбнулся почтительно.  Это был не
офицер, а кочегарный кондуктор Овсеец, Осип Осипович.
 - Здравствуй,  Пахом  Егорыч,  -  сказал  Овсеец,  протягивая  огромную
мясистую ладонь. - По вашей боцманской части к вам старший офицер прислал.
 Он  говорил в  нос,  сильно  сопя.  Офицерский китель  с  неофицерскими
погонами сидел на нем мешком, а под офицерской фуражкой (тоже с неофицерской
кокардой) лоснилось сытое и  жестокое лицо с  бравыми усами.  Такими и  были
кондукторы, среднее корабельное сословие: ни офицеры, ни матросы.
 Овсееца Нетопорчук знал мало. Кондукторы держались от команды отдельно,
снисходя лишь  к  особо  уважаемым унтер-офицерам -  к  таким,  которые сами
метили дослужиться до  этого  чина.  Да  и  был  Овсеец чужой специал