лу караул  и  оркестр наверх,  чтобы  отпустить их
вниз, не использовав, едва он покажется на палубе. Выслушивай в рапорте, что
в вахтенном отделении столько-то унтер-офицеров и нижних чинов,  хотя список
суточного наряда у тебя в руках.  Требуй,  чтобы матрос уверил тебя,  что он
рад  стараться,  коли ты  его похвалил  отдавай под суд,  если он  присел в
карауле у кормового флага,  хотя стеречь,  собственно,  нечего,  ибо корабль
стерегут сигнальщики и вахта, а флаг спущен и лежит в вахтенной рубке... Вот
пройдет человек через такую обточку -  айн,  цвай,  драй!  -  и в знаменитой
русской душе -  чисто,  как на палубе:  ни тебе святыни,  ни тебе навозу,  а
главное - никакой неожиданности!
 - Ну,  знаешь,  -  сказал Юрий,  улыбаясь,  - ты просто рисуешься своим
цинизмом.
 - Какая тут,  милый, рисовка! Я с тобой как на духу говорю и покорнейше
прошу моих откровений не разглашать.  Тебе, конечно, по молодости лет обидно
насчет человеческой души, опять же Станюковича ты начитавшись, видимо, - там
у  него это замечательно расписано.  Только хлопотно,  доложу я тебе,  целой
ротой человеческих душ командовать.  Пожалуй,  в  печали их вглядываясь,  на
стрельбе щита не разглядишь.  А ста двадцатью четырьмя матросами командовать
- вовсе даже свободно.  Проще живите,  мой юный брат,  и  смотрите в корень.
Жизнь  принадлежит  сильным,  а  сильным  можно  быть  только  тогда,  когда
понимаешь,  на  чем  держится  порядок  вещей.  Получите вечерний афоризм  и
допивайте ваше пиво. Дин скооль, мин скооль...
 - Алля вакра фликорс скооль!* -  ответил Юрий, беря бокал. - А от твоих
цинических речей все же довольно неуютно.  Выходит, и меня обтачивают? Что я
тебе - болванка?
 ______________
 *  "За  твое  здоровье,  за  мое  здоровье...  "  -  "За  здоровье всех
хорошеньких девушек" - обычный шведский тост при чоканье бокалами.

 - Непременно.  Только из более капризного материала и  потому требующая
более тонкой обработки... Шурку Пахомова видаешь?
 - Уг-гу, - сказал Юрий гулко в бокал.
 - Ты  еще в  штаны делал,  когда мы с  ним в  гимназии цапались.  Он же
красным был  и  на  сходки шлялся.  Я  ему раз морду побил -  не  сошлись во
взглядах на знамя:  он уверял,  что это тряпка,  а я тогда еще принимал вещи
всерьез.  Вот  полюбуйся теперь,  как он  щелкает шпорами и  вытягивается на
улице в струнку,  когда мимо даже чужую тряпку проносят,  - красота! А много
ли  человека обрабатывали?  Всего два  года Николаевского кавалерийского,  и
вместо лохматой шевелюры -  пробор в ниточку,  а под пробором - мысли справа
по  три  как на  ученье,  одинаковым аллюром,  одинакового ранжира...  А  ты
говоришь -  купаться! У нас с тобой с детства привычка к военному делу, а уж
коли Шурку Пахомова оболванили под гребенку, - значит, система продуманная.
 - Это что же,  от чистки кобыл такой сдвиг в умах происходит? - спросил
Юрий ядовито. - Так и швабру мою понимать прикажешь?
 - Да  не  обижайся ты на швабру!  Швабра -  великая вещь.  На ней да на
чистоле весь флот стоит!  Неужели ты думаешь, что тебя всерьез три года учат
медяшку драить?  Подумаешь,  какие интегралы!  Не  в  том  тут сила:  тебя с
отроческих лет  приучают делать  вещи,  весь  смысл  коих  заключается в  их
бессмысленности. Вот парадокс, красота!
 Лейтенант наградил себя глотком пива.
 - Ведь  бессмысленно драить медяшку,  когда висят тучи и  через полчаса
пойдет дождь,  -  однако ты  драишь и  не  удивляешься.  Так же  мало смысла
посылать с вахты спрашивать у старшего офицера разрешения дать команде обед,
не  дать  которого он  не  может.  Или  мне,  сходя на  берег,  обращаться к
вахтенному начальнику - младше меня чином - с неизменным "Разрешите?", когда
я имею на то согласие старшего офицера... А между тем эти бессмысленные вещи
необходимы как для нас,  так и для Митюх, так и для вас - третьего сословия.
Во-первых -  это  признак одежды на  голом короле,  во-вторых -  поддержание
незыблемости порядка. В-третьих - железная необходимость соблюдения и знания
тысячи этих правил предохраняет от вредных рассуждений,  вроде моих. Военный
человек должен быть всегда занят,  иначе он  начнет задумываться,  что,  как
известно по индюку,  для здоровья вредно.  Дай-ка мне вон зеленую книжку,  я
тебе флотскую библию почитаю!..
 Юрий   стал  перед  книжной  полкой.   Индусская  мистика  "Хатха-йоги"
втиснулась между  рассказами Аверченко  и  "Морской  практикой" Гельмерсена.
Морской  устав  прислонился к  цветистому томику  стихов  Игоря  Северянина,
английский словарь  -  к  "Женщине,  стоящей  посреди",  изделия Арцыбашева.
"Морская тактика" адмирала Макарова странным образом зажалась между  желтыми
французскими романами,  самые  названия которых  показывали,  что  лейтенант
поддерживает знание  языков литературой нескучной.  Зеленая книжка нашлась в
строгом окружении "Курса морской артиллерии" и  Семеновской "Расплаты" и  по
изъятии  оказалась  приказами адмирала  Шанца  издания  1865  года.  Николай
Ливитин перелистал страницы.
 - Толковый покойничек был!  Тут  есть  философские мысли  о  воспитании
юношества - сахар!.. Вот: "...мною замечено, что господа офицеры беседуют по
вечерам с  гардемаринами о  посторонних флоту вещах,  как-то:  о театрах,  о
политике  и  о  родне.  Господам  офицерам следовало бы  помнить,  что  дни,
проведенные гардемаринами в  обучении,  невозвратны,  что рассуждающий юноша
легко может набраться и  на стороне вредных мыслей и что гардемарин с идеями
в голове подобен человеку,  который под парадным сюртуком имеет заношенное и
дурно  пахнущее  белье.   Я   ожидаю,   что   господа  офицеры  сами  поймут
легкомысленность своего  поведения  и  впредь  будут  практиковать приватные
разговоры вне  службы лишь в  целях научения будущих офицеров морскому делу,
опыту и флотскому духу,  коего я,  к сожалению,  на эскадре вижу мало,  а не
развращать юные умы не ведущими к цели посторонними разговорами". Видал? Вот
это воспитание правильное!
 - Не   особенно,   видно,   правильное,   если   лейтенант  российского
императорского флота  говорит  вещи,  за  которые  штатских  людей  посылают
запросто на каторгу,  -  сказал Юрий насмешливо  умничает братец и резвится
мыслью.
 - И правильно,  что посылают  за это даже вешать следует, - подтвердил
Ливитин  благодушно.  -  Штатским о  таких  вещах  догадываться не  следует.
Лейтенант же  говорит  с  братом  гардемарином,  вступающим в  великий орден
жрецов службы и  моря,  и  говорит не на разглашение,  а  в поучение...  Так
некогда наивный неофит с  ужасом узнавал от седовласого жреца,  что масло из
пупка Изиды выдавливается насосиком,  но,  узнав, молчал, ибо толпа верующих
незамедлительно разобрала бы указанного неофита на составные части,  буде он
ей объяснился б откровенно. Молчи и ты, расти не дураком, а понимай флотскую
службу.
 - От такого понимания недолго и  в  отставку подать...  Зачем же ты сам
служишь,  если всю прелесть флотской службы и всю ее значительность похабишь
таким  нигилистическим анализом?  -  спросил Юрий,  раздражаясь на  себя  за
неумение ответить потоком горячих и значительных слов.  Они теснились в нем,
но  были  несвежи  от  частого употребления:  долг,  родина,  победоносность
русского  оружия  -  все  это  потеряло половину смысла  и  не  годилось для
уничтожения спокойного цинизма брата.
 - Зачем?  Ты  бы  спросил  еще,  зачем  я  живу?  -  сказал  лейтенант,
усмехнувшись.  -  Это из серии проклятых вопросов,  на которых сам Толстой к
старости свихнулся.  А вот почему я служу, я отвечу без задержки. Во-первых,
- он стал загибать пальцы с крупными блестящими ногтями, - во-первых, пороха
мне не выдумать, стало быть, не к чему мотаться по университетам, проникая в
тайны мироздания.  Денег же  родитель наш на двоих оставил не слишком много,
чтобы жить припеваючи в  собственном особнячке,  так лучше служить в почете,
чем гнить в канцеляриях.  Во-вторых, потому, что мне все это крайне нравится
- весь блеск,  порядок,  вся эта прекрасная машина из  стали и  людей,  да в
конце концов и самое море, - все это крепко, незыблемо, вечно и красиво. Ну,
а в-третьих -  совсем просто:  чем пыльная жизнь?  Служу, ем, сплю, на берег
хожу, имею комфорт, почет и власть... Все это на улице не валяется!
 - Я  думал,  ты хоть из приличия скажешь пару слов о  защите родины и о
службе царю! - сказал Юрий, совсем рассердившись.
 - Вот  это  действительно в  пользу  бедных!  -  расхохотался  Николай.
Смеялся он заразительно и не спеша  крепкие зубы,  предупрежденные золотыми
точками от разрушений,  были белы и ровны,  глаза веселы и насмешливы. - Да,
Юрий Петрович, я ошибся: конечно же, я служу для защиты престола и отечества
от  врагов  унешних  и  унутренних и  так  далее,  смотри  памятку  молодого
матроса...   Я  думал,   ты  вырос  из  кадетского  патриотизма.   Эти  вещи
подразумеваются сами собой  если престол и отечество полетят к черту, тогда
и  нас  с  тобой  не  будет.  Все  мы  существуем для  войны.  Для  войны мы
обрабатываем Митюх и  обрабатываемся сами.  Десятки лет  мы  драим медяшку и
людей, чтобы четверть часа пострелять по неприятельскому кораблю для решения
острого вопроса: кому раков кормить - нам или им? Это тоже известные вещи, и
говорить о  них -  дурной тон.  Когда-нибудь надо же  положить свой живот на
алтарь отечества,  в уплату царю-батюшке за все то вкусное, что в этот живот
попало на его денежки!
 Юрий вскочил с кресла, выведенный из себя:
 - Слушай, Николай, я прошу тебя прекратить этот разговор! Я не понимаю:
или ты  издеваешься от  нечего делать,  или у  тебя очередной надрыв высокой
души и ты хамишь все направо и налево!..  Точно я не знаю,  что ты честный и
прекрасный офицер!..  Точно я  не  знаю,  что у  тебя глаза горят,  когда ты
мечтаешь всадить снаряд в  "Мольтке" или в  "Дейчланда"!  Чего ты  ломешься,
скажи на милость?
 Лейтенант улыбался лениво и смотрел на брата, размахивавшего руками.
 - Юрий,  если ты хочешь кого-нибудь убедить,  никогда не жестикулируй и
не выпускай тысячу слов в минуту. Волнение неприлично для человека, знающего
себе цену...  Неужели факт,  что масло из  пупка Изиды не  течет само собой,
настолько тебя поразил,  что ты  потерял равновесие?  Я  полагал,  ты умнее.
Пойми,  что оружие - в руках того, кто знает скрытый смысл вещей. Я даю тебе
в руки это оружие.  Пока ты молод, выработай в себе уменье делать глупости с
серьезным видом -  и тогда ты непобедим. Никогда не принимай ничего всерьез,
все на свете - пыль, кроме собственного спокойствия.
 - Очевидно,  поэтому ты  куришь гашиш и  не  спишь ночами,  если  Ирина
полчаса поговорит с  другим?  -  спросил Юрий  с  открытым вызовом,  целя  в
больное место.
 Лейтенант встал и застегнул воротник кителя.
 - Да.  Потому что это касается лично меня. Ирина - моя, а все, что мое,
для других должно быть свято.  Мир -  это я,  все остальное сделано для моей
потребы и удовольствия. Единственная вещь в жизни, которую следует принимать
всерьез,  -  это  твоя  собственная  душа.  Прислушивайся к  тому,  что  она
повелевает. Мир может рухнуть вместе с флотом, отечеством, престолом и всеми
абстрактными понятиями о  долге,  о  чести и  о прочем,  но душа твоя всегда
останется с тобой. И если ты служил ей, "не щадя живота своего, как верному,
честному нелицемерному воину быть надлежит"* то крушение всей вселенной тебя
мало взволнует... Пойдем, возьмем на ночь воздуху. Форменку оправь!..
 ______________
 * Слова царской присяги.

 Лейтенант подошел к зеркалу и, пригладив волосы, повернул выключатель и
открыл дверь.
 За  дверью,  в  коридоре,  стоял в  выжидательной позе пожилой матрос в
фуражке с  козырьком,  с  дудкой  и  с  нашивками на  тучных покатых плечах.
Форменка облепила его мягкую,  почти женскую грудь, и чувствовалось, что она
была влажна, - в коридоре было жарко.
 - Ко мне,  Сережин? - спросил Ливитин-старший, задержавшись в дверях. -
Чего ж не постучал? Заходи.
 - Не  осмелился беспокоить вашскородь,  как у  вас братец в  гостях,  -
сказал Сережин густым и медленным голосом, входя и снимая фуражку.
 - Рекомендую,  - надежа и опора ротного командира, фельдфебель Сережин!
Пусти-ка меня к столу, Юрий.
 - Здорово, Сережин, - сказал Юрий, улыбаясь.
 - Здравия  желаю,  господин гардемарин,  -  осторожно рявкнул Сережин и
тотчас повернулся к лейтенанту: - Дозволите доложить, вашскородь?
 Он положил на стол листки и  карандаш и загудел,  ловко принимая из-под
рук лейтенанта подписанное:
 - Как  завтра  большая приборка,  -  соды,  мыла,  ветоши  от  боцманов
потребовается...  Аттестат  извольте  подписать  Пархоменко  и  Зикину,  как
направляющим на  госпитальное излечение...  Силину  записка об  арестовании,
число суток извольте пометить, сколько прикажете...
 - Постой! Кто Силина посадил?
 - Так  что  заготовил  по  своему  соображению,   вашскородь,  как  ему
лейтенант Греве утром заметили за грязное рабочее на катере.
 - Много в карцер. Поставь под винтовку на час.
 - Как  прикажете,  вашскородь,  можно и  под  винтовку...  Жалованье-то
дозвольте на двоих за месяц, которые в госпиталь.
 - Да...  -  Лейтенант оглянулся. - Юрик, изобрази государственный банк,
лень в шкатулку идти. У тебя русская мелочь есть?
 - Только марки.
 - Два  рубли  шестьдесят  всего  и   надо,   вышскородь,   не  извольте
беспокоиться, я из своих выдам, - сказал Сережин и, аккуратно собрав листки,
вытянулся. - Каких-либо приказаний не будет, вашскородь?
 - Будет,  - сказал Ливитин, улыбаясь. - Во-первых, чтоб в роте все было
в  порядке  (Сережин осклабился преданно и  самодовольно),  а  во-вторых,  у
крестника, вероятно, зуб прорезался... Передай от меня и пожелай здоровья.
 Ливитин  открыл  стол  и  вынул  узкий  полированный  футляр.   Сережин
покраснел от удовольствия,  бережно принимая ящичек,  и с гордостью взглянул
на Юрия.  Юрий глупо улыбнулся, не зная, что надо было сказать и как принять
этот внезапный демократизм брата.
 - Чувствительно   благодарим,    вашскородь,   -   сказал   Сережин   с
достоинством. И от сына и от супруги дозвольте поблагодарить.
 - Пойдешь на берег, - кланяйся. Ступай!
 Сережин вышел, держа футляр перед жирной грудью, а лейтенант, посмотрев
на Юрия, рассмеялся.
 - Нравится?
 - Превосходный экземпляр. Знаешь, на кого он похож? На Афиногена...
 Ливитин вспомнил,  как Афиноген гудел по утрам в  кабинете отца со всей
преданностью и тщанием старого слуги, выросшего в доме, и рассмеялся.
 - У меня с ним примерно те же взаимоотношения:  все мое хозяйство в его
руках,  все сто двадцать четыре души. Не фельдфебель, а золото, за ним я как
за каменной стеной.  Вот тебе еще заповедь:  подбирай себе унтер-офицеров да
обретешь ими в душе мир, а в начальстве благоволение...
 - И будь им кумом, - добавил Юрий ехидно.
 - Почему кумом?  Это не обязательно.  У Гаврилы Андреича Неновинского я
на свадьбе посаженым отцом был.  Зато у  него в  башне и у Сережина в роте -
порядок  умопомрачительный.  Учись,  фендрик,  флотской службе,  -  почет  и
подарок  больших расходов не  сделают,  а  преданность пробуждают.  Умей  не
только карать,  но  и  осыпать милостями нужных тебе  людей,  дабы завоевать
любовь и доверие подданных... Кстати, я тебе подарочек готовлю, - век будешь
благодарить!
 - На  зубок?  -  улыбнулся Юрий.  -  Опоздал,  у  меня  уже  все  зубки
прорезались!
 - Не все,  Юрочка!  Вот когда эти зубки прорежутся,  - Николай постучал
ногтем по звездочке на погоне, - тогда и подарок получишь.
 - Не Козлова ли часом? Вот это бы угодил...
 Лейтенант покачал пальцем перед прищуренными глазами:
 - Ни-ни!  На Козлова не целься,  Козлов меня в могилу положит и закроет
мои  адмиральские очи.  Козлова  я  никому  не  отдам.  Я  уже  ему  невесту
присмотрел, женю для верности, а жену к Ирине приставлю.
 - А детки родятся - и деток приспособишь? У тебя тут прямая усадьба.
 - А ты не язви. Я для тебя человека подобрал. Белоконь по фамилии. Пока
у Сережина в выучке, унтер-офицер... Постой, ты когда производишься?
 - Пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого, - точно ответил Юрий.
 - Третий год на сверхсрочной будет как раз.  Фельдфебель в твою будущую
роту выйдет - сахар! Ты с ним сейчас познакомься и намекни, да не в оглоблю,
а легонько,  а то возомнит о себе много.  Благодари брата,  баловень!..  Мне
небось никто соломки не  подстилал,  а  о  тебе  старший брат денно и  нощно
попечение имеет. Шаркни ножкой и поцелуй ручку!
 - Чувствительно благодарим,  вашскородь,  -  сказал Юрий басом.  - И от
будущей супруги дозвольте поблагодарить!..
 Они вышли.  Офицерский коридор был ярко освещен,  и  на  белом риполине
пререборок темными мягкими пятнами выделялись портьеры открытых дверей кают.
Резиновая дорожка заглушала шаги,  вентиляторы,  гнавшие наверх  по  широким
трубам жаркий и  потный воздух матросских кубриков,  гудели ровным и сильным
басом. Юрий повернул от двери налево к широкому трапу на верхнюю палубу.
 - Не по чину,  -  сказал лейтенант,  -  в командирский трап лезешь! Нам
сюда...
 Фельдфебель  Сережкин,   выйдя  от  Ливитина,  вызвал  к  себе  Силина.
Откинувшись на  стуле,  он  смотрел на веснушчатое напряженное лицо Силина и
постукивал пальцем по столу.
 - Ты чувствуй,  облом.  Кабы не моя доброта, отсидел бы пять суток! Вот
они...
 Он шевельнул пальцем записку об аресте,  зачеркнутую Ливитиным. В графе
суток крупно выделялась цифра "5".
 - Рассерчал ротный - страсть! "Ка-ак, говорит, на моем на катере и чтоб
грязные  штаны!"  Матерится.  "Заготовь,  говорит,  записку  на  пять  суток
стервецу",  -  тебе,  значит.  Я,  конечно,  заготовил. Несу. Сидит злой, не
смотрит.  Ложу перед им записку.  Он уж вставку в пальчики взял,  а тут я не
вытерпел. "Дозвольте, говорю, вашскородь, заступиться, хороший матрос Силин,
ничего я за им не замечал,  а лейтенанту Греве, сами изволите знать, пылинка
за  гору  кажется.   Опачкал  штанину  в   угле,   не  поспел  переодеть..."
Поговорили...  "Ну,  говорит, ладно, уж коли ты просишь, прощаю. Из-за тебя,
говорит, прощаю, так ему и передай". Чувствуешь?
 - Покорно благодарим,  господин фельдфебель, - сказал Силин, смущенно и
радостно улыбаясь. - Известно, вы, конечно, как доложите, от вас зависимо...
 - То-то.  Я вот и доложил.  Он по записке -  чирк:  час,  говорит,  под
винтовку,  -  только и всего.  Вот она,  записка,  разорвать можешь или жене
пошли, пусть понимает, какая флотская служба, когда фельдфебель добер.
 - Вами вся рота довольная, господин фельдфебель покорно благодарим.
 - Вот и пошли жене,  - повторил фельдфебель самодовольно. - Она у тебя,
кажись, белошвейка?
 - Шьет помалу, так точно.
 - Ты  ей  напиши:  сколько возьмет -  сынишке надо рубашонки построить.
Крестник он ротного у меня,  вот ложечку подарил на зубок.  Он меня уважает,
ротный.  Ты помни и другим расскажи,  что я ротному скажу, то и будет... Так
напишешь, возьмется ли?
 - Она и за так сделает, господин фельдфебель, в благодарность.
 - Не  люблю,   -  сказал  Сережин,  подняв  палец,  -  не  люблю  таких
разговоров,  Силин, знаешь ведь! Какая может быть благодарность? Не положено
по уставу!  Пусть шьет,  я заплачу,  сколько там скажет. На годовалого пусть
шьет, на вырост. Напишешь? Ну, ступай с богом...
 Сережин вздохнул довольно и  счастливо.  Ложечка блестит,  рубашки сыну
шьются,  за них Сережин заплатит,  сколько скажут (скажут, конечно, вчетверо
меньше)... Ротой надо уметь управлять с умом, воспитывая в ней любовь к себе
и благодарное уважение.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 Овальная дверь кормовой минной рубки,  как  и  вся рубка,  -  из  брони
толщиной  в  двенадцать  дюймов  она  закрывается  специальным  моторчиком,
работающим от боевой цепи тока  поэтому сейчас она была открыта,  и  в  нее
потянуло холодком рассвета.  Юрий спал голым,  как  того требовали гигиена и
традиции Морского корпуса,  и прохлада заставила его пошевелиться и натянуть
на  себя плотную простыню,  приятно пахнувшую свежим бельем и  шкафом брата.
Пиво,  м