апаха, струившегося от протянутой чарки.
 Старший баталер посмотрел на него презрительно и уничтожающе:
 - Трезвенники!  Скопидомы!  -  сказал он, отыскивая фамилию в списке. -
Порченый матрос пошел нынче,  за деньгой гонится... Небось палат каменных не
состроишь с этих денег, а копишь... Жила!
 Шеренга засмеялась,  Кобяков покраснел:  он вспомнил, как он сам так же
издевался над непьющими, и соврал, глядя в сторону:
 - Так  что  мне доктор запретил,  господин кондуктор,  внутренности мне
вредно...
 - Вредно!  Что твой доктор понимает?  Какой от водки вред матросу?  Так
отказываешься, что ли?
 - Чиркайте, господин кондуктор, - сказал Кобяков упавшим голосом, точно
прощаясь с жизнью.
 - Ну,  и  отходи,  не  проедайся,  монашка  Христова,  -  сказал  сзади
нетвердый голос, и чья-то рука отпихнула Кобякова. - Восьмой роты, Езофатов,
господин кондуктор, в списке нет. Извольте пометить, обратно пить начал.
 - Что же вы, сукины дети, путаете? - буркнул старший баталер сердито. -
Один бросает, другой начинает, морока одна с вами...
 - Стало быть, причина подошла, - сказал Езофатов дерзко и взял чарку. -
Напоследях пьем, неизвестно еще, чего будет...
 Старший  баталер  поднял  глаза  от  ведомости  и   всмотрелся  в  него
подозрительно:
 - Постой...  Ты,  никак,  уже пил?  Чего такой разговорчивый?  А  ну-ка
дыхни!
 Езофатов  поспешно  опрокинул  в   рот  чарку  и,   ухмыляясь,   охотно
придвинулся.
 - Извольте, дыхну... с нашим удовольствием... свеженькая!
 Сзади засмеялись, баталер вскипел:
 - Под винтовкой настоишься, стервец! Доложу ротному!
 - Это нам теперь безразлично,  докладайте, - сказал Езофатов, поправляя
фуражку, и отошел, умышленно вихляя руками и бедрами. При некоторой ловкости
и  при отсутствии унтер-офицеров своей роты можно было выпить и  за другого,
по соглашению с ним:  пило до пятисот человек, - где же баталеру всех в лицо
помнить?  Поэтому Езофатов выпил в начале очереди как Венгловский, а в конце
- как Езофатов.  Хотелось заглушить в себе обиду и страх,  рожденные в каюте
мичмана Гудкова.  Мичман сворачивал все дознание на бунт,  и было ясно,  что
дело кончится судом.  Вайлис сперва рассмеялся, когда Езофатов, вернувшись с
дознания  в  кубрик,  хлопнул  кулаком  и  на  вопросы  кочегаров озлобленно
ответил:
 - В бога,  в закон,  в веру,  в загробный мир... продал мичман Морозов!
Теперь вот разбирают:  "по справедливости"!..  Не  надо было тогда с  палубы
уходить,  боговы дети,  ну что бы с нами сделали при всей команде, ну что? А
теперь поодиночке - под суд!..
 - Есть у них время тебя судить,  -  сказал тогда Вайлис, усмехаясь. - У
тебя горячая голова,  Езофатов.  Если за это судить - тогда весь флот надо в
тюрьму сажать.
 Но  и  Вайлис,   вернувшись  потом  от  лейтенанта  Веткина,  несколько
помрачнел и  на  расспросы ответил,  как  всегда,  спокойно  и  несколько не
по-русски.
 - Повезли турусные колеса,  геморрой их  бабушке...  Они  говорят -  мы
бунтовали.  Они, кажется, собираются потолковать с нами на суде о погоде и о
пряниках...
 Потом, до самой дудки "вино и пробу дать", кочегаров по одному вызывали
- кого к лейтенанту Веткину, кого - к мичману Гудкову: дознание, как срочная
угольная  погрузка,  велось  в  две  струи.  К  обеду  дознание  было  почти
закончено.
 В кают-компании обед назывался завтраком.
 Огромный  стол,   составленный  покоем,  сверкал  на  солнце  серебром,
графинами и скатертью,  белой и твердой,  как кителя офицеров.  На ней резко
выделялись черными  пятнами  кожаные спинки  придвинутых стульев,  гербы  на
посуде и бутылка малаги у прибора старшего офицера: водки он не пил.
 Юрий  Ливитин,  скрывая  улыбкой  неловкость,  внимательно рассматривал
рыбок в  аквариуме.  Отец Феоктист,  тучный и багроволицый,  подошел к нему,
привычно играя крестом на красной муаровой ленте с тонкими желтыми полосками
по краям. Такие ленты, цветов ордена св. Анны, жаловались к оружию за боевую
заслугу -  офицерам на темляк,  а священникам (за неимением у них сабли) - к
наперсному кресту.
 - Рыбок рассматриваете,  молодой человек?  -  спросил он и вздохнул, не
ожидая ответа Юрия. - Сколь глубок символ рыбок на военном корабле. Мы вот с
вами небось утонем в пучине,  а рыбки всплывут!..  Еще возрадуются, подлецы,
что в родную стихию вернулись...
 - И без пояса всплывут, главное, - ехидно добавил кто-то из мичманов.
 - Дерзишь отцу духовному,  мичманок, - сказал отец Феоктист, благодушно
погрозив пальцем.  Офицеры рассмеялись, Юрий тоже, хотя ничего не понял. Все
разговоры кают-компании,  легкие и живые,  были насыщены намеками, условными
словами, как это бывает в дружной семье, где люди сжились и где каждая фраза
имеет скрытый смысл, непонятный постороннему. Не мог же Юрий знать, что отец
Феоктист,   панически  боясь  аварий,  на  каждый  поход  надевал  под  рясу
специально купленный  за  границей  спасательный пояс,  поставляя этим  пищу
мичманским остротам.
 Батюшка, откинув широкие рукава рясы, ухватил левой рукой щепоть корму,
а правой - рюмку водки, заранее приготовленную вестовыми на колонке из туфа,
и  постучал рюмкой по стеклу.  Рыбки,  ударяя бесшумно хвостами,  подплыли к
нему  и  замерли  полукругом,  уставившись своими  невыразительными круглыми
глазами на рюмку.
 - Будьте здоровы!  -  пожелал батюшка рыбкам,  высыпая корм в воду,  и,
чокнувшись с  аквариумом,  опрокинул в рот рюмку.  Рыбки ринулись к медленно
тонувшему корму, а отец Феоктист поставил рюмку на место и закусил крохотным
зернышком.
 - Всякое животное свое потребляет,  -  сказал он наставительно. - Овому
пища требуется твердая,  кто  в  воде,  овому жидкая,  кто  на  суше...  Сие
знаменует гармонию природы.
 В  кают-компанию быстро вошел старший офицер,  на  ходу оглядывая стол.
Усатая  рожа  буфетчика скрылась  в  окошке,  вестовые  бросились отодвигать
стулья, офицеры поднялись с кресел, направляясь к своим местам.
 - Прошу к  столу,  господа!  -  сказал Шиянов,  став  у  своего места в
середине  стола,  и  наклонил голову.  Отец  Феоктист торопливо осенил  стол
мелким крестом (причем,  так как его место было против старшего офицера,  то
благословение пришлось  на  бутылку  малаги)  и,  не  останавливая  движения
протянутой руки, тотчас взял салфетку и заправил ее за воротник рясы, закрыв
ею всю грудь.
 Офицеры сели.  Белые рукава кителей одновременно блеснули над столом, и
все руки сделали один и  тот же привычный жест  согнулись в  кисти,  ударив
безымянным и  средним  пальцем  по  уголкам слишком далеко  вылезших манжет,
потом так же  одновременно вынули салфетки из колец и  бросили их на колени,
после чего протянулись, уж вразнобой, к графинам, к хлебу, к закускам.
 Юрий,  успев за вчерашний обед кое-чему научиться,  положил салфетку на
колени  (грудь завешивал только батюшка) и  без  особого страха разобрался в
разнокалиберных вилках у  своего прибора и  в  закусках перед ним.  Вчера он
вынужден был краснеть и отказываться от закусок:  демократическое воспитание
в  корпусе  не  обучает  тонкостям настоящего светского стола,  а  дома  ели
вкусно, но попросту.
 - Приветствуем гостя, салют! - сказал лейтенант Греве, подымая рюмку. -
Скооль!
 Юрий споловинил рюмку:  это он  тоже подметил вчера.  На каждом корабле
была своя манера пить водку, и по ней можно было узнать, кто где плавает: на
"Генералиссимусе" рюмку пили в  два приема,  на  "Цесаревиче" ее  пили,  как
ликер,  не закидывая голову и медленно цедя сквозь зубы  на минной дивизии,
наоборот,  -  утрируя грубоватость настоящих моряков,  опрокидывали голову и
хлопали  рюмку  целиком,   делая  после  этого  короткий  выдох  "г-ха!",  и
прибавляли,  морщась,  обращаясь к  соседу:  "Никогда не  пей,  -  гадость!"
Закусывали  тоже  по-разному:  на  крейсерах  -  мгновенно,  на  линкорах  -
неторопливо, а на миноносцах пили под запах, нюхая корочку хлеба.
 Над  столом стоял сдержанный одновременный говор.  Мичманский конец был
мальчишески шумен,  лейтенантский - спокойно остроумен, средний, господский,
где около Шиянова и против него сидели старшие специалисты,  врач и батюшка,
- солиден.  Разговор перекатывался по столу, как блестящий пустотелый легкий
шар,  вскидываясь высоко вверх  от  взрывов смеха,  опадая при  смене  блюд,
задерживаясь ненадолго в  одном конце стола,  чтобы от  меткого удара нужной
реплики перелететь на другой. Юрий почти не принимал в нем участия: улыбаясь
и  поворачивая голову,  он следил за полетом этого блестящего шара,  который
одновременно отражал разнообразные вещи.
 Крутясь и  перекатываясь над  столом,  он  внезапно показывал алжирский
кабачок,  где черная борода старшего штурмана ошибочно наградила его титулом
шейха.   Вдруг   просверкав  адмиральской  эполетой  недавно  произведенного
прежнего  командира  "Генералиссимуса",  шар  отражал  глубокие  синие  воды
Индийского океана (батюшка вспомнил поход второй эскадры)* - и сразу же вода
отхлынула,  обнажая стройные ножки шведской балерины, приехавшей на гастроли
в  Гельсингфорс.  Прокатился целый дождь крупных золотых монет ее  месячного
содержания,   оплачиваемого  Штокманом,  владельцем  огромного  магазина,  и
скрылся в отрезках синей диагонали: заспорили, где лучше покупать материю на
китель -  у  Штокмана или  в  Петербурге?  Материю разорвала морда  бульдога
лейтенанта  Будагова  с  карандашом  в  зубах.   Леди  деловито  перегрызала
карандаши на столе один за другим, отмщая хозяину недавнюю порку...
 ______________
 * Вторая Тихоокеанская эскадра,  совершившая в 1904-1905 гг. переход из
Либавы до Цусимского пролива, где почти вся погибла.

 - За что, изверг? Несчастная Леди!
 - Не жалейте,  господа!  Она мне испортила породу: молниеносный роман с
лохматым Пираткой под первой башней. Вахтенный, подлец, не уследил!.. А я-то
обещал мадам Беклемишевой первого щенка!..
 Шар взлетел кверху,  крутясь в  общем смехе,  и перелетел на мичманский
конец: тему о собаках мичмана оживленно подхватили.
 На лейтенантском конце занялись рыбой. Греве налил Юрию третью рюмку.
 - Довольно, пожалуй, Юрик, - сказал Николай, чуть нахмурясь.
 - Пустяки, - ответил Юрий небрежно.
 Моряки должны уметь пить, и, хотя голова уже кружилась, Юрий споловинил
рюмку, поставил ее на стол и, гордясь, улыбаясь и обожая всех, обвел глазами
стол.  Курносый молодой мичман на том конце стола был бледен,  мрачен и явно
пьян. Юрий поморщился: эх, мичмана, пить не умеют!
 - Кто это там? - спросил он тихо у брата, показывая глазами.
 Ливитин вгляделся.
 - Мичман Морозов, механик, а что?
 - Что за трагическая скорбь? Влюблен?
 - Не знаю, что с ним... Морозинька, ау! Что мы губки надули?
 Морозов поднял на него глаза -  они были уже тупы и малоподвижны,  -  и
потянулся к графину.  Но,  вероятно, старший офицер обратил на него внимание
раньше Юрия он мигнул вестовым, и рука в нитяной перчатке ловко перехватила
графин  (водку  от  мичманов убирали,  когда  старший офицер  находил порцию
достаточной мичмана по молодости лет всегда были неумеренны).
 - Подло и противно, - сказал Морозов, повернув голову к Ливитину и водя
рукой  там,  где  был  графин.  -  Подлецов много  стало,  Николай Петрович!
Обидно!..
 Это  разнеслось над  столом явственно,  и  Шиянов,  перестав улыбаться,
взглянул в сторону Морозова холодно и строго:
 - Петр Ильич,  это ваше частное дело!  Кают-компанию вряд ли интересуют
подобные открытия. Светский человек должен уметь скрывать свои чувства.
 - А  мне  пришлось  видеть  светского  человека,   господин  кавторанг,
которому никак не удалось скрыть, что он трус и подлец, - неожиданно четко и
длинно сказал Морозов через стол, бледнея.
 - Вы,  вероятно,  обнаружили его  в  лишней  рюмке,  -  ответил Шиянов,
передернувшись слегка щекой, но очень спокойно. - Господа мичмана, успокойте
вашего друга.  Напомните ему, что он в кают-компании и что наш молодой гость
может составить о ней превратное мнение...
 Он повернулся к старшему артиллеристу,  продолжая разговор.  Неловкость
пролетела над кают-компанией,  и понадобилось некоторое усилие,  чтобы общий
говор засверкал, как прежде.
 Сквозь двери в коридоре показался рассыльный с вахты  к нему навстречу
тотчас же побежал один из вестовых:  матросу вход в кают-компанию воспрещен.
Матрос попадает в  нее только в  двух случаях:  если он ранен в бою (тогда в
кают-компании развернут перевязочный пункт) или если он становится вестовым.
Но в  том и в другом случае он скорее не матрос,  а человек:* страждущий или
услужающий...
 ______________
 * Официантов в ресторане подзывали именно этим словом:  "Человек! Подай
карту!"

 - Прошу внимания,  господа! - сказал Шиянов, прочитав поданный вестовым
семафорный бланк.  Говор затих.  -  Командир сказал приготовиться к походу к
четырем часам  вечера.  Назначена стрельба.  Прошу господ офицеров сейчас же
изготовить  свою  часть.   Кому  нужно  распорядиться,   прошу  вставать  не
спрашиваясь!
 Несколько офицеров встали,  в  том числе и  Морозов.  Он прошел к двери
нетвердыми шагами:  необходимо как  можно скорее привести себя  в  порядок -
короткий сон, душ, бутылка содовой и крепкий чай. Поход! К походу нужно быть
готовым, какие бы личные неприятности этому ни мешали.
 Рояль  рванул веселый американский рэгтайм.  Лейтенант Веткин обернулся
и, увидев, что играет Греве, подсел к нему на ручку кресла.
 - Ну,  так  что  дознание?  -  спросил его  Греве  негромко,  продолжая
отчеканивать перебойный ритм быстрыми пальцами.
 - Дерьмо твое дело,  Иван-царевич...  Шиянов на тебя злится,  что ты не
сумел их разогнать. На тебя валит, говорит, что все из-за тебя вышло.
 Греве покраснел.
 - Сволочь. Сам небось удрал.
 - Говорит, на него замахнулись.
 - Врет, подлец! Придумал, чтобы себя выгородить. Кто это видел?
 - Унтера. Их Гудков опрашивал.
 - Им что прикажешь, то и видели. Струсил, а теперь оправдывается.
 - Тебя все-таки придется опросить со всеми онерами.
 - Ладно!.. Гадко, что он на меня валит. А что я мог сделать? Орать?
 - Если будет доказан бунт,  тогда ясно,  что ты ничего не мог, - сказал
Веткин.
 Греве перешел на медленные торжественные аккорды Грига.
 - А будет ли доказан? - сказал он в раздумье.
 - Не признаются матросики.  Говорят в один голос,  что никто на него не
замахивался... Ты-то видел?
 - Черт его  знает,  -  сказал Греве неуверенно.  -  Видел,  как  Шиянов
отшатнулся и побежал, как заяц...
 - Шиянов теперь в  лепешку разбивается,  чтобы доказать,  что  его бить
собирались.  На меня разорался,  почему из дознания этого не видно.  Иначе ж
ему позор!..  Перед завтраком они с Униловским гадали на кофейной гуще,  кто
мог замахнуться. Выходит, что Вайлис. Самый ненадежный, хоть и унтер...
 Они замолчали,  -  в  кресло около рояля опустился батюшка.  Греве весь
ушел  в  клавиши,  раздавливая рояль  мрачными аккордами.  Они  торжественно
подымались над притихшей кают-компанией.  Греве играл хорошо,  и  его любили
слушать.  Тяжесть медноподобных звуков постепенно легчала,  слабела, таяла в
прозрачных трезвучиях дискантов.  Когда они замерли в высоте,  исчезнув, как
легкие облака, батюшка шумно вздохнул.
 - Божий  дар  -  музыка!  -  сказал он  растроганно.  -  Какое очищение
раскаяния! Превосходно играете, Владимир Карлович, за душу берете... Как сия
штучка зовется?
 - "Смерть Азы", - ответил Греве, вставая. - Ну, пойдем к тебе, Веточка,
потолкуем...
 - Христианская  смерть,  превосходная  музыка,  -  повторил  батюшка  с
удовольствием и,  зевнув,  поднялся тоже.  -  Пойти  приспнуть до  похода  с
устатку...
 Хранители  традиций  различают  во  флотском  сне  несколько  различных
наименований:  основной -  в  койке,  раздевшись,  от  двух ночи до половины
восьмого утра  утренний дополнительный -  часик  в  кресле  после  разводки
команды на работы  поощрительный -  с половины пятого утра до десяти, когда
после  вахты  с  полночи до  четырех,  называемой "собакой",  полуофициально
разрешается не присутствовать на подъеме флага  высочайше утвержденный - от
завтрака до двух часов в отведенное для сего уставом время  предварительный
- часик в кресле перед обедом  вечерний дополнительный - минуток полтораста
после  обеда,  если  за  обедом  довелось перехватить лишнего.  И,  наконец,
иногда,  после веселой ночи на  берегу,  случается сквознячок -  покрывающий
насквозь все  время  от  завтрака до  обеда  и  соединяющий,  таким образом,
высочайше  утвержденный  с  предварительным.   Для  "сквознячка"  необходимо
принять  некоторые меры,  кратко  сформулированные в  мнемоническом правиле:
"Если  хочешь спать  в  уюте  -  спи  всегда в  чужой каюте",  страхующем от
неожиданных вызовов к старшему офицеру или в роту.
 Понимающие люди  справедливо утверждают,  что  хороший  флотский офицер
должен уметь разнообразно сочетать все  эти различные виды сна со  службой и
уметь засыпать в любое время и в любой позе, чтобы урвать от жестокой службы
причитающиеся  нормальному  человеку  восемь  часов   сна.   Урвать  же   их
действительно  чрезвычайно  трудно:   служба   флотского  офицера  тяжела  и
многообразна.  Постоянные вахты,  необходимость ежедневно вставать к подъему
флага,  присмотр за  ротой  или  заведуемой частью,  налагаемая общественным
положением необходимость бывать  в  ресторанах до  поздней  ночи,  дружеская
беседа в кают-компании, заходящая иногда за рюмкой ликера далеко за полночь,
- все  эти  суровые  и  трудные  обязанности флотского офицера совершенно не
оставляют времени для сна. Между тем в любой момент присяга и старший офицер
могут потребовать полного напряжения духовных и  физических сил,  и  к этому
моменту нужно иметь спокойный ум  и  отдохнувшее тело -  то  есть выспаться.
Наиболее  же  философские  умы  добавляют  к  этому  еще  одно  соображение:
поскольку рано  или  поздно будет война,  в  течение которой спать вообще не
придется, то в мирное время нужно выспаться авансом.

 Двадцатый кубрик,  где  помещались кочегары восьмой  роты,  никогда  не
видел дневного света:  внутри линкора, под тремя палубами, далеко от бортов,
он  так  и  был  выстроен  в  электрическом свете.  Воздух  освежался в  нем
непрерывно гудящими вентиляторами -  вдувными и  вытяжными,  и  от  этого  в
кубрике, закупоренном внутри корабля, как консервная банка, был беспрерывный
сквозняк. Летом он шевелил над голыми и потными спящими телами расслабляющий
горячий  воздух  зимой  -  леденил  тела  морозной струей.  От  постоянного
сквозняка,  разности  температуры  и  от  житья  в  стальной  клетке  кривая
ревматических болезней с  появлением на  флоте  железных кораблей повысилась
более  чем  в  два  раза.  В  походе,  когда накаленные соседством кочегарок
переборки и  палуба кубрика поджаривают находящихся в  нем  людей,  из  труб
вентиляции вместо свежего воздуха льется вода:  волна,  не  в  силах поднять
тяжкий нос линкора,  вкатывается на  палубу,  заливает на ней вентиляционные
грибы, и вентиляция работать не может.
 В кубрике матросы живут,  как на вечном бивуаке. Человеку нужно: спать,
есть,  мыться,  отправлять естественные потребности,  хранить  где-то  вещи,
отдыхать.  Если  для  всех этих надобностей лейтенант Ливитин имел каюту,  в
миниатюре отображавшую комфортабельную квартиру, и вдобавок - кают-компанию,
то для матроса эти общечеловеческие действия раскиданы строителями и уставом
по всему кораблю,  как от взрыва бомбы,  не интересующейся,  куда залетят ее
осколки. Умывальник - двумя этажами выше место для куренья - верхняя палуба
на баке,  в дождь,  в мороз - одинаково гальюн - в расстоянии от пятидесяти
до трехсот шагов,  не считая трапов  часть вещей - в шкафчике, отводимом на
двоих,  остальные вещи -  в  большом чемодане в рундуках,  куда ходить можно
лишь  по  особой дудке  койка хранится в  сетках на  верхней палубе,  летом
впитывая в себя дождливую сырость,  а зимой -  морозную стылость, выгоняемые
после из подушки и одеяла телом самого матроса.
 В зависимости от времени дня кубрик служит столовой,  спальней,  местом
для