ндреевским флагом.
 Но  корабли гибли  иначе.  Они  переворачивались грузно  и  неудержимо,
измучив перед этим людей неверной надеждой, что крен не смертелен, - и флаг,
описав  вместе  с  мачтой  огромную  стремительную  дугу,   уходил  в  воду,
согревшуюся от жара котлов и  теплоты человеческой крови.  Флаг тонул раньше
безобразно торчащего над  водой борта,  по  которому,  скользя,  карабкались
люди.  Так было с  восемью боевыми кораблями в проливе Цусима.  И с таких же
высоких и гордых мачт спускала флаг сдавшаяся японцам Небогатовская эскадра.
 И  сюда  же,   в  эту  легкую  тишину,   в  бег  облаков,  с  достойной
медлительностью, вползает адмиральский флаг, когда нога адмирала там, далеко
на  юте,  властно станет  на  палубу корабля,  избранного быть  флагманским.
Адмиральский флаг  бессменно дежурит в  вышине  днем и  ночью он  парит над
эскадрой, подобный одному из черных орлов на адмиральских погонах, - хищный,
зоркий и жестокий.  С этой высоты он видит все, как видит все его адмирал из
своей кожано-шелковой каюты на корме.  Сюда,  в легкую тишину, несутся звуки
горнов и  оркестров со всех проходящих мимо кораблей с  выстроенной на борту
командой.  Сюда,  в  гордое уединение,  бьют  хлопки салютных выстрелов всех
портов,  где  появляется плывущий глубоко внизу  под  этим  флагом  корабль.
Отсюда,  с  властной высоты,  адмиральский флаг  молчаливо подтверждает волю
адмирала, объявленную пестрым трепетом сигнальных флагов.
 И здесь, на этом синем кресте, столетиями распято понятие человек.
 Нет  людей  на  этом  острове плавающей стали.  Сталь любит числа.  Она
родилась на заводах в  числах градусов,  в  числах атмосфер,  в числах тонн.
Сквозь числа  формул и  числа  чертежей она  прошла великий машинный путь  и
вновь обрела числа:
 26000 тонн водоизмещения
 42000 лошадиных сил в турбинах
 592 фута длины
 40000000 рублей затрат
 12 двенадцатидюймовых орудий
 1186648 заклепок
 1186 матросов
 39 офицеров
 1 командир - это только числа, обыкновенные числа, без которых сталь не
могла бы  жить -  то  есть передвигаться по воде и  бросать из стальных труб
стальные цилиндры, чтобы поразить другую сталь, в которой 2000000 заклепок и
1306 матросов.
 В  ее  тяжкой броневой скорлупе,  в  скупом просторе башен,  казематов,
отсеков  хитро  и  экономно  расставлены  тысячи  приборов.  Одни  -  грубы,
неприхотливы и  легко  заменимы.  Таков  прибойник стодвадцатимиллиметрового
орудия,  вталкивающий снаряд  в  дуло:  это  просто  палка  с  обитым  кожей
утолщением на конце.  Он может валяться на сквозняке, не боится ни дождя, ни
мороза,  он груб и  крепок и  в случае поломки может быть мгновенно заменен.
Другие -  хрупки, капризны и ценны это - хронометры. Их берегут в бархатном
покое пружинного ящика, им отведена особая каюта, где температура ровна, где
их  не  беспокоят рев и  сотрясение орудий,  и  ежедневно штурманский офицер
тонкими,   осторожными  пальцами  заводит  их  длинным  золоченым  ключом  и
записывает максимальную и  минимальную температуру каюты.  От  прибойника до
хронометра -  все приборы на  корабле имеют свою ценность и  требуют той или
иной суммы забот.
 Человеческие  приборы  на  корабле  также  различны.   Одни  -   грубы,
неприхотливы и  крепки:  матрос второй статьи,  по судовому расписанию номер
422  -  пара рук  для  подносимого к  заряднику снаряда,  цепкая,  хваткая и
сильная.  Он не боится ни дождя, ни сквозняка, ни солонины. Он груб и крепок
и в случае порчи может быть мгновенно заменен.  Другие -  капризны, хрупки и
ценны:  офицеры.  Их держат в  кожаном покое пружинных кресел кают-компании,
где  температура ровна  и  воздух чист  от  запаха пота  и  грубых слов,  их
ежедневно свозят  на  берег  в  общество равных  им  и  привычных людей,  их
ежемесячно заводят  золотым  ключом  крупных кредиток и  тщательно смазывают
тугую  пружину  честолюбия.  Матроса  делают  год-полтора,  офицера,  как  и
хронометр,  обтачивают,  шлифуют  и  выверяют  десятками лет.  От  командира
корабля до  матроса второй статьи -  все  обслуживающие корабль человеческие
приборы имеют свою ценность и требуют той или иной суммы забот.
 Нет  людей на  этом  острове плавающей стали.  Есть адмиралы,  офицеры,
кондукторы,  унтер-офицеры  и  матросы.  Они  расставлены  по  ступеням  раз
навсегда установленной службы,  одни выше,  другие ниже,  и  каждый на своей
ступеньке ждет удара сверху и посылает удар вниз,  - но никогда не наоборот.
Порядок вещей определен столетиями, и нервное подергивание адмиральской щеки
на  верхней ступени лестницы мгновенно отдается на  нижних  ступенях хриплым
матюгом   унтер-офицеров,   а   короткое  слово   "кабак-с!",   слетевшее  с
адмиральских  поджатых  губ  в   разговоре  наедине  с  командиром  корабля,
разливается по  нижним  ступеням  широкой  волной  полутора  годов  карцера,
распределенных поровну между  тридцатью шестью  матросами,  плохо  вымывшими
кубрик No  20.  Каждая ступень имеет свою кличку:  на  одних только титулы и
имена-отчества, на других - чин и фамилия, на третьих - только фамилия, а на
нижней ступени - презрительное бесфамилье...
 - Эй,  ты,  как  тебя там!..  -  громко сказал лейтенант Греве,  подняв
голову над кожухом каретки.
 Оба  крючковых,  стоявших  неподвижно по  бортам  катера,  оглянулись с
готовностью и оба враз ответили:
 - Чего изволите, вашскородь?
 - Я  тебе  говорю!  -  лейтенант кивнул  правому.  -  Доложишь  ротному
командиру,  что  я  заметил тебя в  грязном рабочем.  Что у  тебя за  штаны?
Мерзость!
 - Есть,  вашскородь,  -  сказал  крючковой и,  повернувшись,  застыл  в
прежней позе.
 Юрий Ливитин посмотрел сбоку на его лицо.  Широкое и слегка курносое, в
ровном  загаре,  скрывавшем веснушки,  оно  как  будто  осталось спокойным и
неподвижным.  Черт знает,  что за люди! Никакого самолюбия, хоть бы смутился
или  покраснел!  Юрий  сам  часто  получал  обидные  и  резкие  замечания и,
вспомнив,  сразу  же  ощутил ту  горячую волну гнева и  уколотого самолюбия,
которая заливала кровью щеки и  делала взгляд Юрия суженным и острым.  Этого
взгляда побаивался и  сам  ротный  командир,  почему он  сразу  же  поспешно
отходил,  повторив:  "Без отпуска!", отлично зная, что через секунду Ливитин
переломит себя  и  вспомнит дисциплину.  Юрий  знал дисциплину,  любил ее  в
других и в себе, но всякий раз замечание подымало его на дыбы. А этот Митюха
- хоть бы хны! Странные люди...
 Но катер резко повернул к трапу, закачав на своей волне длинную колбасу
баркасов и катеров, поставленных под кормой линкора и на бакштов дневальные
на шлюпках встали и отдали катеру честь. Если крючковые стоят смирно, но без
крюков,  - значит, в катере офицеры их не видно, но они могут заметить, что
дневальные зевают. Если же крючковые застыли с крюками в руках, - значит, на
катере  командир  корабля  или   адмирал,   и   тогда  надо   быть  особенно
внимательным.
 Юрий Ливитин подтянулся и взглянул на линкор -  первый настоящий боевой
корабль, на котором ему предстояло провести три дня отпуска - первые три дня
из  ожидающих  его  десятилетий  пленяющей  и  прекрасной  службы  флотского
офицера.


ГЛАВА ВТОРАЯ

 В дверь каюты тихо постучали.
 - Входи,  Козлов,  -  сказал лейтенант Ливитин,  и сказал без ошибки: у
Козлова был свой,  особенный стук,  осторожный и ласковый, как прикосновение
бритвы фрекен Анни в лучшей парикмахерской Гельсингфорса.
 - Вашскородь,  где дозволите господину гардемарину постелить?  - сказал
Козлов,  появляясь в дверях. Был он плотен, розов, чисто мыт и выбрит, голос
его тоже не беспокоил,  - хороший вестовой должен быть бесшумен и незаметен,
а лейтенант Ливитин воспитывать вестовых умел.
 - Юрик, хочешь со мной на даче в рубке? А хочешь - здесь.
 - Как  прикажешь,  -  сказал Юрий  ломающимся голосом.  -  Душно здесь,
пожалуй.
 В  каюте и  точно было душно.  Лейтенант полулежал в расстегнутом белом
кителе на койке,  уперев ноги в  специальную скамеечку и  предоставив кресло
гостю,  -  флотское гостеприимство обязывает даже  по  отношению к  младшему
брату.  Вентилятор на  специальной полочке  мягко  шелестел своими  золотыми
крыльями,  но  прохладнее от  него  не  было.  Каюта  сверкала  белой  чашей
умывальника,  зеркалом  с  пушистой  грудой  купального халата  и  мохнатого
полотенца  по  бокам,  блестящим риполином переборок и  стеклами  фототипий,
привинченных к ним медными угольничками.  Под стеклами были: "Генералиссимус
граф  Суворов-Рымникский" на  фоне  остроконечных ревельских кирок,  шипящая
зеленая  волна,  накренившая  трехмачтовый барк,  и  три  девушки:  одна,  в
кружевных панталошках, натягивала чулок в розовом полусвете камина вторая -
в  обличающем пляж  луче  прожектора военного корабля,  стоя по  щиколотку в
воде,  испуганно согнула  колени,  закрывая рукой  маленькие груди  третья,
батистово-полуголая,  просыпалась  в  обширной  постели,  полуоткрыв  глаза,
касаясь пальцами молочно-розового соска полной груди.  Девушки имели длинные
стройные ноги,  большие голубые глаза, белокурые волосы и рот алой вишенкой,
как  того  требовал  стандарт англо-французского искусства для  флотов  всех
наций.
 Козлов открыл платяной шкаф:  не нужно переспрашивать, если желание уже
полувысказано.  Из шкафа пахнуло духами и английским табаком. Плотные стопки
белья были  тверды и  свежи.  Вставленные друг  в  друга воротнички высились
двумя  белыми мраморными колоннами:  справа высокие -  под  китель,  слева с
уголками -  под  сюртук.  Платье висело рядами гладкого проутюженного сукна,
поблескивая золотом эполет,  погон,  пуговиц: мундирная пара, сюртучная пара
выходная, сюртучная пара второй срок, тужурки, кителя, брюки. Внизу сверкала
шеренга ботинок: на правом фланге - лакирашки, подальше - шевро, на шкентеле
- корабельные с мягкой подошвой. Правый угол шкафа был отдан суровым военным
доспехам:  сапоги  резиновые  для  вахт  осенью,  сапоги  русские  на  ранту
парадные,  сапоги русские строевые,  сабля парадная,  сабля строевая, кортик
выходной,  кортик  служебный,  бинокль в  желтом  футляре,  черный  дождевик
блестящий,  как  рояль.  Пыли и  непорядка нет,  матрос первой статьи Козлов
обслуживает только  лейтенанта Ливитина,  а  в  сутках двадцать четыре часа.
Пятен  на  сукне  от  вина  и  иного  -  нет:  хороший вестовой обязан знать
средство.
 Гардемарин  Ливитин  лениво  перелистывал  в   кресле  цветистые  листы
французского журнала.  Он одет совершенным матросом, как Козлов, - форменка,
тельняшка,  белые брюки. Но у Козлова штаны холщовые, от многократной стирки
мягкие,  как шифон, воротник и тельняшка бледно-голубые по той же причине. У
Ливитина белые туфли -  замшевые,  носки -  кремового крученого шелка, брюки
добротного полотна с  острой складкой,  синий цвет воротника глубок и темен,
как море перед ветром,  и  на плечах узкие погончики белого сукна с золотыми
нашивками и  якорьком.  Гардемаринские форменки после  пятой стирки навсегда
остаются в  стенах  корпуса,  переходя во  второй срок  для  повседневности
матросы же надевают первый срок по особой дудке.
 Гардемарин  Ливитин  наслаждался в  каюте  брата  отдыхом,  свободой  и
налаженностью военного  корабля,  лучшего  в  мире  отеля,  по  его  мнению.
Трехдневный отпуск  легко  заслонил всю  утомительную озабоченность учебного
плавания,  дудки,  вахты, шлюпочные прогоны, приборки, побудку сырым утром и
вечные  сквозняки  в  гардемаринской палубе.  Он  посмотрел на  ловкие  руки
Козлова и вдруг рассердился.
 - Черт  его  знает,  -  сказал  он,  захлопывая  журнал.  -  Скорей  бы
производство... Надоело!
 - Балда,  - сказал лейтенант лениво, - учись, Митрофанушка, тяни лямку.
Плох  тот  генерал,  который не  был  солдатом.  Потрись еще  три  годика  в
матросской шкуре - тогда узнаешь флотскую службу.
 - Что ты мне прописи читаешь? - сказал Юрий раздраженно. - В матросской
шкуре!  На  кой мне черт,  скажи на милость,  вязать койку,  драить медяшку,
лопатить палубу и  без малого гальюнов не убирать?  Ведь никогда в жизни мне
делать  этого  не  придется,  а  теперь  я  убиваю  на  это  лучшие  годы...
Нельсоновщина, анекдот для бедных!
 - Ster oard,  midhima!* - сказал вдруг лейтенант резко и закончил,
улыбаясь: - Devat le ge**, как говорила тетя Аня!..
 ______________
 * Задний ход, гардемарин! (англ.).
 ** Перед прислугой (фр.).

 Юрий густо покраснел и сказал ни к селу ни к городу:
 - Ужасно жарко, черт знает! Привык все время на палубе...
 - Козлов!  - сказал лейтенант, подбрасывая в воздух спички. - Постелишь
- расстарайся,  братец,  пивушка похолоднее. Только много не тащи, - скажут,
нижнего чина спаиваю.
 - Есть  много  не  тащить,  вашскородь,  -  ответил Козлов  и  вышел  с
набранным бельем, прикрыв без стука дверь.
 Младший Ливитин принял независимую позу: начнутся нравоучения.
 - Вот что,  Юрка,  - сказал лейтенант серьезно. - Ты мне демократию тут
не разводи и Козлова не порть.  Он хоть и Митюха,  а найдется,  кто ему твои
слова разъяснит.
 - В  фитиле  расписываюсь,  господин лейтенант,  но  при  своем  мнении
остаюсь,  -  ответил Юрий  с  фальшивой развязностью и  вновь  взорвался.  -
Матросская шкура!..  Тянуть лямку!..  Чепуха вдвойне! Вот я вяжу свою койку,
пачкаю руки шваброй,  -  а  обед мне подают,  и посуду я не мою.  Одет,  как
матрос,  но бородатым унтер-офицерам не козыряю и  в  ресторане с тобой сижу
запросто.  Мерзну,  как сукин кот,  на шлюпке дневальным, набиваю тросами да
веслами мозоли, - а вечером, на бережку, сижу в апартаментах твоей невесты и
тяну  херес,   который,   кстати  сказать,   неплох...   Какая-то  идиотская
двойственность!  Августейший гардемарин великий князь  Никита  тоже  изволят
драить медяшку и  получать фитили от  своих капралов*.  А  на  берегу те  же
капралы бухаются его  автомобилю во  фронт как павлоны**,  с  искрами из-под
подошв.  Ведь это все маскарад,  детские игрушки!  Хотите нас научить понять
матросское нутро таким способом?.. Атанде-с! Где-то ноги, сапоги всмятку!
 ______________
 *  Так в обиходе Морского корпуса именовались гардемарины старшей роты,
назначавшиеся унтер-офицерами в младшие роты в помощь офицерам-воспитателям.
 ** Юнкера Павловского пехотного училища, славившиеся своей выправкой.

 - Слушайте,  гардемарин,  я  вас  посажу под  арест,  -  сказал старший
Ливитин,  закуривая папиросу.  Горячий мальчишка и  соображает  ливитинская
кровь,  по Станюковичу юноша работает, свежие мысли в затхлой рутине, отцы и
дети,  как говорится...  -  Извиняю тебя только потому, что сам в свое время
так думал, пока не понял, какой глубокий смысл в швабре заложен.
 - Какой к черту смысл?  Играем в матросиков да посмеиваемся,  дожидаясь
господского житья  с  ликерами в  кают-компании,  с  малагой в  собрании,  с
девочками в веселом доме,  -  на вас,  старших поглядывая. А отсюда вывод: к
черту демократическую комедию!  Делайте из нас офицеров, высшую касту флота,
учите нас командовать Митюхами в форменках да воспитывать себе Козловых и не
краснеть,  когда матрос со  всех  четырех кидается за  оброненной перчаткой.
Одно из двух:  или мы -  будущие офицеры,  или - волосатые студенты, из тех,
что ходят в народ.
 Николай Ливитин поморщился.
 - С  кем  ты  в  роте водишься,  что такого гвардейского духу набрался?
Формируетесь,  Юрий Петрович?  Младая кровь играет,  ничего не попишешь!.. Я
тоже на  швабру обижался.  Полагал,  что через швабру должен матросскую душу
постигнуть.  Черта я  лысого постиг!  Там  сам  квартальный ногу сломит.  Не
забудь, что это - та самая прославленная мужицкая душа, о которой существуют
полярные взгляды просвещенных беллетристов: иные думают, что она святыня и в
ней господь бог собственной персоной сидит.  А  иные,  напротив,  пререкают,
будто  там  одна  вонь  и  свинство -  девку пошшупать,  водки хлобыстнуть и
помещика поджечь... А вот старший офицер - особого мнения. Ты с ним поговори
(только раньше производства не советую -  под арест посадит),  он тебе прямо
скажет:  ставь матроса раком -  и он уважение к тебе почувствует  а коли ты
его поставить не сумеешь - он тебя раком поставит, и тогда флоту крышка.
 Юрий фыркнул.
 - Остроумно, но держимордно!
 - Как угодно-с! А слова, между прочим, золотые, только понимать их надо
духовно.   Задача,  собственно,  заключается  в  том,  чтобы  из  этой  души
матросской,  в  коей не  то  господня святыня,  не то коровий навоз,  всякую
постороннюю мыслишку,  как  каленым железом,  выжечь.  Лишняя она в  военном
деле... Пить хочется смертельно, а Козлов, стервец, провалился!
 Лейтенант Ливитин протянул руку к  кнопке.  Лежал он  большой,  чистый,
сильный,  ленивый.  Губы у него красивы и припухлы, глаза длинно прорезаны и
спокойны,  руки  крупны  и  пальцы длинны.  Вагонный штабс-капитан не  видел
Николая Ливитина  перед  братом  Юрий  -  как  гадкий утенок,  из  которого
когда-то  вырастет такой же  белый и  сильный лебедь.  Юрий  сидел угловато,
плечи еще узки,  шея тонка,  на  правой скуле -  юношеский прыщ,  замазанный
квасцами и припудренный.
 Козлов вошел  до  звонка,  мягко  переступив комингс двери,  балансируя
подносом.
 - Тебя за смертью посылать,  верблюд, - сказал лейтенант недовольно. На
"Генералиссимусе" была  традиция ругаться не  площадной бранью,  а  вежливо.
Поэтому в  ходу были:  "верблюд",  "шляпа",  "пиджак" и  почему-то "жернов".
Выдумывание бранных слов служило предметом конкурса,  и  наиболее остроумные
вводились в обиход.
 - Так что,  вашскородь,  к  буфетчику бегал,  у вестовых шиттовского не
было, - ответил Козлов, ставя поднос и принимая пепельницу.
 - Молодец,  Козлов,  отставить верблюда!  -  сказал  Ливитин весело  и,
сбросив ноги с койки, сел.
 - Рад стараться,  вашскородие,  -  ответил Козлов негромко и, осторожно
высыпав  окурки  на  ладонь  (чтобы  не  беспокоить возвращением),  поставил
пепельницу и вышел.
 Юрий  Ливитин жадно потянул пенящееся пиво и  сказал,  облизнув верхнюю
губу:
 - Тебя послушать, так идеальный матрос - это автомат!
 - Правильно, Юрочка, в этом мудрость военной службы! И к этому клонится
вся система,  выработанная веками.  Выделка автомата трудна, а рецепт прост.
Берется деревенский парень,  Митюха вульгарис, призывного возраста, двадцать
один год,  желательно малограмотный. Митюху в течение новобранской зимы бьют
по черепу уставами, правилами, традициями, бьют долго и много... Умело бьют,
не так,  как вас,  Юрий Петрович, по вольности дворянства, - пока всю шелуху
не  обмолотят.  Получается,  так  сказать,  отливка,  грубая  еще  заготовка
будущего  матроса,  бессмысленно-исполнительная машина,  в  которую,  как  в
глину,  требуется вдуть флотский дух.  Брак в отливке бывает преимущественно
из  окончивших городское четырехклассное или  -  не  дай  бог -  техническое
училище и в дальнейшую отделку не идет.  Ни черта из него не выйдет, хорошо,
если службу дотянет,  не подгадив...  А  хорошая отливка,  в которой,  кроме
уставов,  правил  и  ощущения непреложности совершающегося,  никаких вольных
мыслей нет, идет в дальнейшую обработку на корабле. Тут уже все мы принимаем
участие ежеминутно,  незаметно,  постоянно!  Ты думаешь,  мне очень весело -
вывалившись из  "Фении" в  шесть  утра,  в  восемь,  как  идиоту,  докладать
командиру, что в четвертой башне случаев не было? А надо, не для нас надо, а
для  Митюх.  Чтобы  Митюха всей  душой верил,  что  коли  в  восемь часов не
поднимут флага и  господа офицеры не отрапортуют,  -  то,  значит,  в восемь
часов одну минуту случится светопреставление...  Или очень мне приятно Ирину
на улице кидать и материть чужого матроса в три света вполголоса, коли он не
откозырял?  А надо,  чтоб всякий Митюха чувствовал,  что в этом есть особый,
неведомый ему  смысл,  который  настолько важен,  что  за  соблюдением этого
смысла следят неусыпно,  повсеместно, твердо и до скончания века. Никогда не
показывай матросу,  что король -  голый.  Делай глупости с  серьезным видом,
вызывай отбывающему адмира