м
ссылаться на печать, хотя отметить эти нам„ки и мы  обязаны,  если  намерены
вести объективное расследование. Через четыре  года  после  окончания  войны
Наденька ушла  в  отставку  в  чине  штаб-ротмистра  и  начала  писательскую
карьеру.
   - Не слыхал о таком писателе, - заметил Ю.
   - Это иллюстрирует  качество  ваших  институтских  программ,  филолог,  -
парировал отец. - И тво„ качество, преподаватель литературы. Ну и, возможно,
твои намерения возражать ради самого возражения. Что, братец, готовишь бунт?
Погоди ещ„, не время, послушай дальше: твой бунт тогда  потянет  на  погром.
Ведь мы подходим к твоему  священному,  к  отмеченному  во  всех  программах
Пушкину. О лилипутах ты ещ„ не забыл? Отлично. Тогда скажи, есть ли в  ваших
программах следующие слова Пушкина Александра Сергеевича, которого вы просто
обязаны изучать со всеми  потрохами:  "С  неизъяснимым  участием  прочли  мы
написанный   рукой   женщины...   пардон...   признание    женщины,    столь
необыкновенной, с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие
окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным  и
пламенным". Цитата из журнала "Современник", слыхал про такой? Там  же  была
напечатана и повесть Александрова "Записки кавалерист-девицы". Девицы, по е„
собственному признанию, имевшей сына.  Хотя  признание  обвиняемого  ещ„  не
доказательство его вины, но мы  обязаны  уважать  его:  запишем.  При  самом
нежном участии Пушкина  девица  дальше  написала  и  опубликовала  следующие
творения: "Северный ключ",  "Черемиска",  "Невыгоды  третьего  посещения"  и
самое главное из них, "Игра судьбы или противозаконная  любовь,  случившаяся
на родине автора". Подч„ркнуто, как видим, что сюжет  взят  из  собственного
опыта, и снова: запишем. Девица ненавидела свой пол и мечтала "отделаться от
него, отмеченного проклятием Божиим!" Запишем и запишем.  Кстати,  она  была
так уродлива, что ещ„ одна писательница - Панаева... тоже не  знаешь  такой,
Ю? Она была соавтором Некрасова в романе "Три стороны света"... не читал? Ну
да, ваша программа  ограничивается  тем,  что  "в  лесу  раздавался  топор",
прямо-таки образец русской могучей речи. Так вот, Панаева вспоминала: "она -
Дурова - была среднего  роста,  худая,  лицо  земляного  цвета.  Форма  лица
длинная, черты некрасивые, она щурила глаза, и без  того  небольшие.  Волосы
были коротко острижены и прич„саны, как у мужчин. Манеры  е„  были  мужские:
она села на диван, уп„рла одну руку в колено, а  в  другой  держала  длинный
чубук и покуривала". Пушкин и сам долго не знал, как себя с нею держать.  Но
любопытство разбирало, и вот однажды он, прощаясь, подн„с к губам  е„  руку.
Она выхватила и покраснела: "Ах, Боже мой! Я так давно отвык от этого!"
   - Пожалуйста, пользуйся эзопием, - вставил Ди.
   - На какие же гадости ты намекаешь? - вспылил Ю.
   - Не я, не я. Но постой, скончалась наша героиня в 1883 году. А Пушкин  в
тридцать седьмом. Когда Каспару Хаузеру, мы не забыли о  н„м,  о  нет,  было
шестнадцать - по его утверждению? В двадцать восьмом. Значит, он  родился  в
двенадцатом году, то есть, в Отечественную,  когда  наша  писательница  была
уже, так сказать, в... уланском строю, так? Пушкину  тогда  же  было  только
тринадцать, и,  стало  быть,  он  никак  не  мог,  хм...  Но!  Ведь  это  по
утверждению самого Хаузера ему было шестнадцать в двадцать восьмом,  а  если
чуточку меньше? Юноши склонны преувеличивать свой  возраст.  Как  положиться
вообще на его слова,  слова  урода,  а  он  всеми  был  признан  таковым,  и
правильно признан, вспомним лишь, какой успех он  имел  у  дам.  И  если  он
приврал года три, то Пушкин вполне мог бы быть его отцом. Прошу прощения  Ю,
на этот раз - это шутка. Значит, двенадцатый год,  Кутузов  возит  Дурову  в
сво„м обозе, пересуды за их спиной указывают на...
   - На чушь, - заявил Ю. - На дикую ересь.
   - Почему же? Возьм„м наружность Каспара: землянистое лицо. Оно от долгого
пребывания в пещере? Может быть. А может и наследственное. Маленькие  глаза,
тоже от пещеры, что ли? Плохо говорит по-немецки - под  влиянием  отсутствия
среды, или просто он не немецкого происхождения?  Собер„м  доказательства  в
одну...
   -  Твоего  Хаузера  убили,  -  сказала  мать.  -  Прежде,  чем  вс„   это
наговаривать, ты бы установил главное, профессионал: мотив. Зачем его убили.
А тогда уж и остальное будет ясней.
   - Да сколько угодно мотивов! Например,  он  мешал  писательской  карьере.
Что, если бы в кругах читателей стало известно,  что  писательница  упрятала
своего младенца в пещеру, собственно - закопала  в  землю?  А  как  получить
Георгиевский крест, как пройти экспертизу, долженствующую установить мужской
пол испытуемой, если бы в протоколе фигурировали роды?
   - Господи, но зачем же вс„ это было самому Пушкину? - пробормотал Ю.
   - Да ведь о Пушкине я пошутил и  сознался  в  этом!  Интересно,  что  ты,
несмотря на это, принял шутку всерь„з, и значит, что-то в этой версии вс„ же
есть, надо бы вернуться к ней попозже... Зачем нужно? А затем,  что  он  был
неу„мно... пытлив, наш поэт.
   - Как же теперь быть с версией Фейербаха, очного свидетеля? - Ди  пожевал
губами, это могла быть и улыбка.
   - Мои ничуть не хуже, - отрезал отец. -  Что  нам,  в  конце  концов,  до
князей Баденских? У нас свои князья, поближе,  наши.  Дело  кровное,  и  нам
всегда есть дело до Кутузова, или, скажем, Сандро Сандрелли.
   - Почему-то год и день смерти Хаузера совпадают... -  рассеянно  заметила
Изабелла.
   - ... с годовщиной его появления на свет, - подхватил отец. - Верно,  это
не только символично, тут и след. Запишем  и  его,  и  займ„мся  же  наконец
вплотную нашими уродами из цирка.
   - Уже можно смеяться? - горько вопросил Ю. -  Я  знаю,  почему  они  тебе
попер„к горла стали. Получающие пенсию по врожд„нной  инвалидности  вызывают
твою ревность, поскольку по твоему мнению они...  они  не  заслужили  е„,  в
отличие от тебя, ведь так? Даже не ревность: ненависть, так?
   - Это я у всех вызываю...
   - У меня родилась идея, - вдруг громко проговорила Ба, и замолчала.
   Все семь разноцветных пар глаз впились  в  е„  серые.  А  потом  медленно
опустились и уставились на  руки  Ба.  Посмотреть  было  на  что:  эти  руки
безостановочно протирали фаянсовую тарелку с пастушками, только что висевшую
на стене и  вот,  неизвестно  каким  образом,  очутившуюся  на  коленях  Ба,
которая, кажется, всего этого вовсе не сознавала. Жуткий холодок прополз  по
крахмальной скатерти между чашками, призвякнули на блюдцах ложечки...
   - Отличная идея, - повторила Ба.  -  Мы  ведь  тоже  можем  стать  очными
свидетелями изучаемого предмета. И, следственно, уже ни  в  ч„м  не  уступим
Фейербаху.
   - Как это? - брякнул отец: шутка зашла дальше, чем он предполагал.
   - Для начала, - сказала Ба, пробуждаясь от своего  странного  сна,  -  ты
должен подать свою версию происшествия в законченном виде.
   - Но ведь это была... так, пустая комедия, - возразил отец, и Ди  в  знак
согласия метнул своих зайчиков в сторону  Ба.  -  Маленькое  развлечение  за
завтраком.
   - Ну, и продолжим развлекаться, -  повела  она  плечами.  -  Не  все  ещ„
окончили завтрак.
   - Ладно, - согласился отец и тоже пов„л плечами. - Чтобы поставить точку,
версия будет столь же безумной, как и е„ исходные.  Младенец,  найденный  на
Базарной площади, есть тот самый реб„нок, который заменил Каспара Хаузера  в
предназначенной тому могиле. Благодетель, сотворивший это, был сам Фейербах,
который и был за то  убит  впоследствии  вместе  с  им  спас„нным  Хаузером.
Убийцы,  скорей  всего,  действовали   по   поручению   родителей,   точнее,
родительницы Каспара: какой-нибудь дрессировщицы или наездницы, какой-нибудь
Дуровой, желающей спасти свою карьеру. Или наоборот, в пику ей,  в  отместку
за то, что по е„ настоянию  были  вынуждены  тайно  закопать  ни  в  ч„м  не
повинного другого младенца.
   - И кто же эти преступники? - спросила Ба. -  Вернее  -  подозреваемые  в
исполнении преступления?
   - Коллеги наездницы, разумеется.
   - Господи, - вмешался Ю, - пусть будет хоть Сандро Сандрелли,  закопавший
труп своими... ногами, лишь бы  вы  уже  кончили  эту...  комедию.  Е„  пора
кончать.
   -  И  мне  пора,  в  тиянтир,  -  заявила  Валя.  -  Сегодня   дн„м   там
"Оптимистическая трагедия".
   - Кончить изложение рабочих версий, значит: перейти к  допросам  и  очным
ставкам, - заметил отец.
   - Вот именно, -  Ба  вдруг  встала,  продолжая  тем  не  менее  протирать
тарелку, - идея моя и состоит в том, чтобы пригласить Сандро Сандрелли к нам
и устроить домашний концерт. Сборы публики, и соответственно - денег, я беру
на себя. И, разумеется, музыкальное сопровождение.
   - Ты забыла, - встревоженно заговорил Ди, - что реб„нок...
   - А, - махнула рукой Ба, - ведь устраиваем же мы ему регулярно „лку.
   - Можем, стало быть, устроить разок „лку и для Ба, - прошептала мать.
   Вероятно, идея восхитила одного меня. Но зато так, что я не смог  усидеть
за столом,  когда  Ба  отправилась  в  свою  спальню,  сопровождаемая  общим
молчанием. Старинное право залезать  с  утра  в  е„  постель  пригодилось  и
сейчас: пока она ходила по спальне, протирая безделушки  на  трюмо,  и  само
зеркало тоже - особенно тщательно, полки и тумбочку у кровати, я  бродил  за
ней.  Когда  же  она  открыла  шкаф  и  начала  перебирать  бель„,  я   стал
разглядывать в зеркале сво„ отражение. Чем больше я его изучал,  тем  меньше
оно мне нравилось. Честно говоря, я бы пригласил не Сандро, а  мотоциклиста,
смысл его  пол„тов  был  куда  мне  понятней,  чем  стрельба  по  блюдечкам.
Пригласил, разумеется, с приложенным к нему жанниным меховым животом.
   Я сморщил нос, и потом высунул язык. Рожа в зеркале стала  омерзительной.
Настоящий урод, подумал я, и неожиданно для себя самого плюнул в  эту  рожу.
На беду плевок получился смачный, обильный и звучный. Я замер от  ужаса:  по
только что прот„ртому зеркалу стекала густая пузыристая  слюна.  Я  услышал,
нет, учуял у своего затылка струю раскал„нного воздуха и обернулся. За  мной
стояла Ба с испускающими ж„лтые, солнечные, как у  Жанны  Цололос,  световые
лучи глазами. Губы е„ шевелились, нет, извивались, ей приходилось кусать их,
чтобы принудить к послушанию. Ноздри е„ расширились, Ба склонилась ко мне...
   - Что это значит? - услышал я исходящее из непослушных губ  Ба,  бледной,
как простая куриная, не слоновья кость.
   - Я не хотел! - вскрикнул я так громко, что меня услышали и  в  столовой.
Оттуда отозвалось эхо, задвигались  стулья,  ко  мне  или  к  Ба  на  помощь
побежали люди.
   - Я не  хотел,  -  повторил  я,  пытаясь  тянуть  время:  к  спальне  уже
подбегали.
   - Нет, ты хотел, - сказала она.
   - Я плюнул в себя, - снова закричал я, - в себя, клянусь!
   - Нет, - повторила она, - ты плюнул в меня.
   Дверь распахнулась, на пороге возникли люди, и в  этот  миг  Ба  схватила
щ„тку для волос и очень ловко, я и моргнуть не успел, ударила ею в мо„ темя.
Я услыхал глухой стук. Фигуры в дверях застыли, словно  это  по  их  черепам
вдруг прош„лся колючий, пахнущий пудрой „ж. Затем Ба отошла вглубь спальни и
присела на кровать.
   - Что же это такое... - прошептал Ю.
   - Что? Наверное, та самая „лка для Ба, - сказала Изабелла. - Хорошенькое,
во всяком случае, е„ начало. Но, к счастью, те  уроды  уже  давно  уехали  и
продолжения не будет.
   Ди подош„л к кровати и присел рядом с Ба. Что же, так и выглядит то,  что
называют семейным счастьем?
   - Свинство, - сказал отец.  -  То  есть,  я  свинья,  конечно.  С  другой
стороны, я ведь только хотел пошутить!
   - Ну, она и приняла это как шутку, - сказала мать. - Если бы не так, если
бы всерь„з, то она пригласила бы к нам мотоциклиста. И он ездил  бы  тут  по
стенам. Туда-сюда, и вообще... задом напер„д.
   - А ты-то откуда знаешь такие подробности? - изумился отец.
   Откуда... Во всяком случае, сказанное ею наилучшим  образом  подтвердило,
что она - родная мне мать.
   "Ездил бы тут, сбивая со стен блюдечки", дополнил  я  в  уме.  "Все  твои
настенные тарелочки, Ба, расколотил бы он что твой винчестер, поверь."
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Значит, это было и зимой, и летом.
   А осенью мне предстояло пойти в школу, то есть,  переехать  из  Старой  в
Новую часть города. Согласно семейному мировоззрению -  уехать,  собственно,
из города. Вс„ это делало меня взрослей не только в собственных глазах. Но я
и без того выглядел старше сверстников, сам образ жизни - применимо или  нет
это выражение - был сложней, чем у них: тройной,  как  у  вполне  взрослого.
Конечно, в сказанном можно найти повод для возражения, мол, я не прав, что и
другим, всем участникам общественной жизни, детям в том числе, присуща та же
тройственность существования. Но тут дело в осознании е„: я осознавал -  они
же, к их счастью, и не подозревали о ней. А это значит, что  мне,  моему  я,
тройственность таки была присуща, а им нет.
   Тройственность  создавали  прежде  всего  различные  типы  контактов:   с
взрослыми, детьми и самим собой,  но  не  только.  Эти  внутренние  различия
отлились и вовне, в совершенно разные области  моего  наличия,  в  замкнутые
концентрические его круги, одна в другой арены, на которых выступал  один  и
тот же я - единственный персонаж,  соединяющий  их  в  одно  целое.  Это  не
ошибка, не аберрация памяти, оно действительно было: чувство, что я выступаю
на аренах, в концентрических, не соприкасающихся друг с другом -  только  со
мной, кругах. По порядку, от внутренней к внешней,  эти  арены:  дом,  двор,
Большой базар.
   Наш маленький палисадник представлял собой отгороженный от Большого двора
участок.  Мои  сверстники,  населявшие  Большой   двор,   так   и   остались
нераздельной массой, за исключением, пожалуй, некоей Тани,  тоже  докторовой
внучки. Правда, была ещ„  и  дочка  архитектора  Кривобокова,  но  в  разряд
сверстниц она уже не попадала,  уже  не  совсем  девочка  -  ещ„  не  вполне
девушка. Раз в году этой массе позволялось проникать в  наш  дом:  на  „лку,
устраиваемую Ба по случаю Нового Года, и на этих празднествах  я  непременно
фигурировал в черкесске с газырями и папахе. В сочетании с косоглазием  -  а
при  фотографировании  полагалось  снимать  скрывающие  его  очки  -  костюм
производил, как теперь понятно, особо сильное впечатление  на  дворовых.  Во
всех других случаях не двор ко  мне,  а  я  являлся  в  него,  в  иной  мир,
растворяясь в н„м, поскольку его обитатели позволяли мне это проделать.  Они
были щедры ко  мне.  Не  совсем  ясно  -  почему,  но  я  стал  чуть  ли  не
предводителем этой шайки шакалят, ещ„ наполовину беззубой, но уже  коварной.
Нал„т  на  трамвай,  вихляющий  по  конечному  кольцу,   представлялся   нам
нападением на индейское поселение. Мы  брали  трофеи:  вывинченные  на  ходу
лампочки. А потом, преображая их в гранаты, метали их  в  стенку  гаража,  и
грохот  разрывов  у  амбразур  этого   дота   был   неотъемлемым   элементом
предвечерней жизни двора.
   К  тому,  что  я  занял  должность   вожака   стаи,   невольно   приложил
тренированную  руку  Ю.  Если  б  ему  стали  известны  все  результаты  его
педагогических усилий! Несомненно, он раскаялся бы. Теоретическую подготовку
Ю основал, как  всегда,  на  грамматической  поправке:  следует  произносить
"дворовый", а не "дворовой". Я был  вынужден  выучить  наизусть  из  Евгения
Онегина: "вот бегает дворовый мальчик"... и так далее, с запасом. С тех  пор
это слово - в той и другой форме - прочно вошло в мой  лексикон.  Физическая
подготовка не отставала от теоретической. С двух лет Ю мучал меня не  только
Пушкиным, но и гимнастикой, подходя к делу так, словно он готовил  меня  для
цирка на роль гуттаперчевого мальчика. Воля, которую  он  вкладывал  в  это,
свидетельствовала о его собственной зата„нной мечте, пропащей мечте, так  до
конца и не вытесненной ни скрипкой, ни филфаком. К четыр„м годам я  уже  мог
исполнить кое-какие трюки на перекладине - называвшейся, впрочем, турником -
и на ковре. Ю даже приготовил парный номер,  в  котором  безжалостно  крутил
мною вокруг  своей  шеи,  словно  неодушевл„нным,  абсолютно  послушным  ему
предметом. Я и был таковым, так  как  для  проявления  непослушания  мне  не
давалось ни малейшего шанса. При самом скромном признаке возможного  с  моей
стороны бунта Ю, как это уже описывалось, просто  сжимал  мой  локоть  двумя
пальцами, но этого было достаточно, чтобы подавить мысль о восстании,  будто
она и зарождалась там: чуть повыше локтевого сустава.
   Такая  система  воспитания  давала  не  только  запланированные,   но   и
непредвиденные результаты. Именно  она  принудила  меня  выработать  при„мы,
целое искусство одновременного проживания  в  тр„х  непересекающихся  мирах.
Дворовое шакаль„ с завистью наблюдало  за  тем,  как  я  играл  во  взрослой
волейбольной команде, когда в ней не хватало игрока, и как общались со  мной
эти парни: на равных. Несмотря на мой возраст и соответствующий рост, я ведь
совсем неплохо, и  главное  -  стабильно,  подавал,  и  мог  довольно  точно
набросить мяч на сетку. К тому же я  был  племянником  учителя,  и  дворовые
никогда этого не забывали. Многие из них уже ходили в ту школу, где Ю  начал
работать, а остальным предстояло туда пойти в ближайшее время. Изабелла тоже
приложила  руку  к   этому   своеобразному   воспитанию,   изрядно   укрепив
тройственность моего образа жизни. По е„  поручению  я  действительно  бегал
встречать одесский поезд, проводниками которого доставлялись -  не  Изабелле
лично, а лаборатории, в которой она подрабатывала  -  круглые  металлические
коробки, похожие на те, в которых хранят кинопл„нку. Я полагал, что  в  этих
отливающих синим холодом, каждый раз напоминающим о глазах Ба,  барабанчиках
ползают или спят микробы с бактериями, эдакий микрозоопарк. Так  я  полагал,
пока не выяснилось - что же на самом деле содержалось в тех коробках.
   Что до моего личного вклада в систему, то все мои усилия были  направлены
на сокрытие истинного положения вещей.  Никто  из  домашних  не  должен  был
заподозрить  существование  мостиков,  связывающих  дом  с  другими  мирами,
сквозных дыр  в  окружающих  крепость  стенах.  Никто  и  не  знал,  что  я,
собственно,  был  таким  мостиком  и  дырой,  а  следовательно  -  возможным
предателем гарнизона. Лишь возможным, на деле я не собирался им становиться,
хотя - кто знает, если б кому-нибудь стало известно, чем именно  меня  можно
купить, то как бы оно вс„ повернулось?  Ладно,  дело  давнее,  теперь  можно
открыть секрет: меня нельзя было купить сладостями, я и сам,  вынося  их  из
дома, покупал ими послушание слетавшихся на  них,  как  мухи,  дворовых.  На
конфеты и сахар я плевал,  про  деньги  говорить  не  стоит  и  сейчас:  мне
по-прежнему  не  понять  их  очарования.  Зато  за  зел„ный  и  одновременно
полугнилой, сол„но-моч„ный помидор из вонючей бочки, я продал бы  и  дом,  и
домашних. Ценность этого  помидора  была  обусловлена  строжайшим  запретом,
касавшимся всех домашних, употреблять его не только дома -  но  и  вне  его.
Следовательно, за такой помидор я продал бы, может, не только их,  а  и  всю
родину. Заткнитесь все, кому ещ„ какое дело до этого! Я имею в  виду  родной
мой, только мне одному дорогой, смешной наш городок.
   И повторяю, предателем я, возможно, и стал, но вовсе не  собирался  этого
делать. Внутри крепости, мне так казалось, издавна  застыл  покой,  подобный
вечному выражению лиц Ба и Ди, и я вовсе не хотел его нарушать. Мне и самому
нравилось, что Ба с Ди  -  нечто  вроде  их  собственных  портретов,  раз  и
навсегда занявших место в интерьере дома. Их лишь перевешивали  с  места  на
место, от чего нисколько не менялась общая композиция, к примеру  -  весной,
когда в доме открывали окны, и у одного  из  них  обязательно  садилась  Ба:
левым плечом к нему, правым  к  нам,  глаза