тягостное молчание было молитвой о возвращении им привычного звукового фона,
все мы, сидящие за столом, облегч„нно перевели дух.
   - Вот пожалуйста, - захохотал отец, - эти твои боже-ественные длинноты...
Так, говоришь, Ломброзо никто не знает? Вр„шь, это  Шуберта,  того,  который
был в действительности, а не в воображении приличных людей, не знает  никто,
понял? Все вы знаете совершенно другого, придуманного вами,  но  никогда  не
существовавшего Шуберта. Да вы ж его убили, настоящего  Шуберта!  Ты  и  все
прочие, которые плачут над Аве Мария в исполнении ансамбля Большого  театра,
вы убиваете его каждый раз, начиная его слушать или, упаси Боже, играть! Или
вот... пускать его музыку под жратву, под аккомпанeмент скребущей по тарелке
вилки и ножа, резать вместе с хлебом, расчленять на удобные для  пищеварения
части вместе с жареными животными... Да, да, расчленять,  то  есть  и  после
смерти убивать, я знаю, о ч„м говорю.
   Ди отложил в сторону нож.
   - Можно подумать, тебе самому не знакома эта операция, - сказала мать.  -
Твоя профессия, разумеется, е„ исключает. Может, твоя профессия складывать и
оживлять расчлен„нное, а?
   - Да, мне иногда приходится и складывать, в отличие от  приличных  людей!
Но эти люди поступают правильно, таких уродов и надо убивать. Добивать, если
с первого раза не вышло. Подлезает ко всем, понимаешь, как клоп,  су„тся  со
своим специфическим я... Классификации не подда„тся, понимаешь... Всем своим
видом показывает, что он не такой, как другие. Не хочет понять,  дурак,  что
все люди от рождения одинаковы, что все поровну имеют права  на  музыку,  на
славу, на жизнь, равно наделены красотой и талантами...
   - Все равные уроды, - заметила Изабелла. - You, we, and all people.
   - Я полагаю, Ба с тобой не согласится, - сказал Ю. - По  крайней  мере  в
том, что касается музыки за десертом. Вряд ли ты е„  убедишь  в  уродливости
этой традиции, противопоставленной времени, которое пожирает вс„,  и  прежде
всего приличия. А я, со своей стороны, противопоставлю  твоему  неприличному
словечку "урод" другое, "гений". Что тогда останется от твоих рассуждений?
   - А... - свистящим  ш„потом  начал  отец,  по-гусиному  вытянув  шею  над
столом. - Ты думаешь, что противопоставил, филолог. Словечко -  словечку.  А
ты представь, что не на словечках, а в действительности встретился  с  таким
гением. Ты,  приличный  интеллигент-филолог,  и  потому  неудачник-скрыпаль,
подходишь к нему с приличными мерками: умный он - или не очень, глупый - или
не слишком, воспитанный или просто ухоженный... И замечаешь, что у него  нет
носа, а у тебя, согласно нормам, есть.  У  него  нет  уха,  а  у  всех  нас,
нормальных, есть. У него нет, наконец, ног, рук! А есть у него нечто  такое,
чего у тебя, нормального, нет и не было, и ты бы даже  не  знал,  зачем  оно
нужно, куда его употребить, если б вдруг обнаружил его  у  себя.  Он  совсем
иной, ненормальный, вне норм, и у тебя нет никаких нормальных  мерок,  чтобы
его измерить. Откуда? У тебя есть приличие и воспитанность, а у  него  этого
нет, зато есть то, чего у  тебя  нет,  то  есть,  нечто  противопоставленное
воспитанности и  приличиям.  У  тебя  нет  его  биологических  свойств,  его
антропологических стигматов, у тебя нет его специфической  особенности  быть
таким, как он! И отсюда тво„  бессмысленное  словечко  "гений",  которое  ты
лепишь на него, как ярлык, чтобы  указать  на  его  отличие  от  себя  -  но
абсолютно не указывая на сущность этих отличий. Да это  и  невозможно,  если
оставаться в рамках искусственных ненатуральных приличий, со всей  фальшивой
и  ничего  не  определяющей  по  существу  воспитанностью.  В  этих   рамках
невозможно определить то, что за них по определению выходит,  что  определяю
со всей прямотой и ясностью я: он - урод. Конечно, после  первых  неприятных
впечатлений ты возьм„шь себя в руки,  покраснеешь  от  сознания  собственной
лживости, и как приличный человек покаешься  и  употребишь  новое  словечко:
"больной", в крайнем случае - "увечный". И снова жестоко  совр„шь.  Ибо  все
эти его увечья не приобретенные, а природные, от рождения.  Филолог,  ты  же
должен понимать оттенки речи, нет? То есть, если ты человек  честный,  а  не
только приличный, ты должен сказать себе: он - урод. Только  не  ври,  и  ты
иначе не скажешь. Тебе жаль человека? Ну, конечно! А кошку, крокодила, овощи
тебе не жаль? Вот, ты с детства арбуз не переносишь из-за  его  косточек,  я
знаю. Потому что тебе кажется, косточки похожи на тараканов. С  твоей  точки
зрения арбуз с косточками что? Явление уродливое. Ну, так и скажи:  арбуз  -
урод. Что ты испытываешь к арбузу?  Неприязнь.  А  если  б  твой  арбуз  был
животным, с хвостом и  ногами,  а  если  б  он  был  животным  двуногим,  да
заговорил бы - что бы ты испытал? Молчишь? Так я скажу: отвращение, тошноту,
страх и ненависть. И попытался бы его ударить, если б этот урод полез к тебе
с объятиями и поцелуями. Или плюнуть ему в рожу.
   - Но ведь даже мо„ отношение к тебе  опровергает  такую  дикую  мысль!  -
возмущ„нно  запротестовал  Ю.  -  Разве  я  когда-нибудь  испытывал  к  тебе
отвращение, пытался тебя  ударить?  Мне  никогда  не  прид„т  в  голову  это
сделать. Я в этом уверен и без твоих  попыток  начать  со  мной  обниматься,
которых ты, впрочем, никогда и не предпринимал.
   - Ю-ю... - укоризненно протянул Ди.
   - Ничего, - сказал отец. - Пусть, пусть.  Что  за  филолог  пош„л  нынче!
Абсолютная бесчувственность к оттенкам речи. Бедные  твои  ученики,  братец,
особенно твои отличники. Меня приводить в пример некорректно: у меня  именно
увечье,  благоприобретенное,  не  врожд„нное.  И,  разумеется,  ты   законно
испытываешь в этом случае жалость. А то и гордость,  если  ты  считаешь  мо„
увечье заработанным добрыми делами. Может быть, и  гордость  за  вс„  лучшее
человечество в целом, способное жертвовать собой для добрых дел. К  которому
принадлежит твой брат, и, следовательно, причастен  ты  сам.  Но  мы  сейчас
говорили совсем о другом, о ничем не заработанном,  ни  добрыми  делами,  ни
злыми, ни даже за чужие грехи ниспосланном,  а  о  врожд„нном,  о  природном
даре. Даре, ниспосланном, так сказать, даром... Но я тебя понял, несмотря на
то, что ты преднамеренно смешал эти две разные вещи. То есть, именно  потому
я тебя снова поймал: ты попался во второй  раз,  хотя  уже  и  не  осмелился
назвать по имени этого Сандрелли. Ну, и запомни этот раз тоже.
   - Нет, - упрямо  возразил  Ю.  -  Я  ничего  не  смешивал,  тем  более  -
преднамеренно. Зачем? Кроме тебя, я знаю других, я неоднократно встречался с
другими... Я видел близко, почти контактировал... И ничего дурного,  как  ты
сказал - отвращения, не испытывал. А если вернуться к  Шуберту,  или  там  -
Пушкину, это мне ближе, или Шульженко, в последнем случае  это  можно  легко
проверить, или, ещ„ поближе, к тому, кого я совсем недавно и близко видел...
   - Ну, к  кому  тебе  вернуться  легче,  кого  ты  недавно  близко  видел,
договаривай, смелей!
   - Да того же Сандро Сандрелли, то...
   - Вот, - отец удовлетвор„нно откинулся на спинку стула. - Ты попался и  в
третий раз.
   - Но на ч„м же! - воскликнул Ю. - Где ты тут наш„л ловушку? А я  думаю  -
попался ты. И как любой оратор-демагог пытаешься перевалить свою неудачу  на
меня.
   - Он не любой, - хмыкнула Изабелла. - Он наш  собственный,  наш  домашний
оракул.
   - Да, - махнула рукой мать, - это его дела.
   - Мои, мои, доморощенный, оракул, - согласился отец. - Это моя профессия,
делать верные выводы из мелочей, ничего не говорящих всем прочим.  Итак,  по
собственному  признанию,  ты  не  испытывал  при  контакте  с  Сандрелли  ни
отвращения, ни тошноты. Занес„м в протокол. Теперь спросим: а почему?
   - Потому что мне такие чувства несвойственны, - сказал Ю.
   - Да? А я думаю -  потому,  что  ошибочно  считаешь  его  увечным.  Если,
конечно, не вр„шь, - равнодушно добавил отец. - А на самом деле он вовсе  не
увечный, а урод. Его этот... изъян, на котором он так ловко зарабатывает, от
рождения. Вот так.
   - Неправда, все  зн-н-нают,  где  он  потерял  руки!  -  заволновался  Ю,
обнаружив свой давний, почти уже забытый изъян: заикание. - И ты это знаешь.
   - Ты прав, я знаю эту ложь, - отрезал отец, хищно улыбаясь. -  Между  тем
он не мог потерять то, чего никогда не имел. Он лж„т, и все другие лгут ради
него, чтобы он мог работать, не вызывая у зрителей тошноты и принося барыши.
Лгут  потому,  что  сами  прекрасно  знают,  что  такое  урод.  Не  зря  его
администратор ставит своих лилипутов фоном для Сандрелли, не урода, как они,
а героя, изувеченного, но выстоявшего в борьбе с  судьбой,  увечье  которого
якобы следствие его исключительного героизма.
   - Я понял, понял! - замахал руками Ю. - Все твои рассуждения  сводятся  к
одному: к режущей тебе глаза исключительности некоторых людей, которой ты...
ты завидуешь, потому что в этом случае исключительность  приносит  успех.  Я
понял твои слова о барышах. Ты просто всех, кто отличается,  но  не  считает
это помехой успеху, не делает из этого  трагедии,  всех,  кто  может  делать
что-то такое, чего другие не могут делать... Всех, кто добился в сво„м  деле
совершенства. Но в этом смысле каждого можно объявить уродом, любого из нас.
И тебя самого тоже. Разве  ты  не  достиг  в  своей  профессии  определ„нных
успехов?
   - Определ„нных? Подотри сопли, - хрипло сказал отец. - Я потерял ногу,  с
которой родился, добровольно на фронте под Москвой,  таща  на  себе  убитого
товарища. Это факт моей подлинной биографии, и другой у  меня  нет.  А  твой
герой ничего не терял, потому что без рук и родился, а  только  приобр„л.  И
новую биографию,  в  которой  ему  и  оторвало  руки  миной  в  Вене,  не  в
каком-нибудь Торжке, и новое имя, Господи, какой же это вс„ пошлый китч!  Да
никогда он не бывал в той Вене! Как его,  кстати,  зовут  по-настоящему,  а?
Небось, не Сандро, а просто Федя.
   - Все мы уроды, - вдруг  заговорила  мать.  У  не„  тоже  была  нехорошая
улыбка. - Все, не правда ли, Ю? И Ба тоже?
   - Ч„рт возьми! - взвился отец. - Оставь е„ в покое.
   - Тише, тише, - перебил его Ди. - С нами реб„нок.
   - Вы всем затыкаете рот, будто вы тут главный, - сказала домработница.  -
А между тем всем известно, что  мужчина  вашего  возраста  и  нации  уже  не
является мужчиной. Так установлено всеми международными организациями. Вы бы
лучше сидели у себя в кабинете...
   - Валя, - вежливо ответил Ди, - пора уносить грязную посуду.
   - Вот и уносите! - весело сказала Валя. -  Это  ж  надо...  Кому  грязная
посуда, а кому кабинеты, полные золота.
   - И пусть реб„нок готовится ко сну, - добавил Ди. - Порядок в доме - есть
порядок вообще.
   - Ч„рт побери, этот реб„нок? - Отец трижды хлопнул ладонью  по  столу.  -
Пусть послушает, о н„м и речь, о том, чтобы и его не  изувечили...  Впрочем,
может быть, уже поздно. Может быть, уже вс„ в порядке: ведь он уже  родился,
и, к несчастью,  воспитывается  в  этом  доме.  Что,  нужны  доказательства?
Отлично, документы есть.
   - Что делает профессиональная привычка, - сказала  Изабелла.  -  Как  она
уродует человека. Ни дня без строчки протокола.
   - Ага, не нравится, что я  сказал  про  дом  и  несчастье...  А  я  и  не
собирался, вы  меня  вынудили,  -  огрызнулся  отец,  проковыляв  к  резному
шкафчику и прогремев там ключами. - Вот они,  доказательства  из  домашнего,
так сказать, архива. Почитаем?
   - Может быть - не надо? - спросил Ю.
   - Теперь уж дудки, теперь надо, - oтец зашелестел бумажками, вынутыми  из
коричневой папки. - Теперь - тихо.  Итак,  опус  первый,  роман.  Называется
"Кругосветное путешествие". Что ж, поехали.
   ГЛАВА ПЕРВАЯ.
   Я с ужасным чувством слышал о том, что мне надо уезжать. В тот  день  мне
казалось, что когда я и мои друзья попадут в Африку, в эту минуту мы попад„м
в ад. На другой день мы ступили на борт корабля  "Сприд".  Это  было  старое
судно. И на н„м не было капитана. А почему - вы узнаете потом.
   ГЛАВА ВТОРАЯ. В ПУТЬ.
   Хоть и старое судно, зато удобное, сказал мистер Джордж  Мибар.  Конечно,
ответил Марк, я люблю старые суда. Давно не плавал по Индийскому океану.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ. БЕРЕГ.
   Эй, Джорж! С чего это ты разговорился! Земля? Как  земля...  Удивительно,
как можно за месяц быть в Африке! Или время быстро пролетело? А хорошо  жить
в Африке, просто колоссально.
   ГЛАВА ЧЕТВ‚РТАЯ. ОХОТА НА СЛОНОВ.
   Первая забота - это еда. В Африке,  сказал  один  матрос,  cамое  хорошее
блюдо - слоновье мясо. Он забыл, что белый человек может есть только  хобот,
а вс„ слоновье мясо может есть только туземец. Но мы не знали этого. В  этот
же день мы пошли на охоту, дорога была усеяна  зеленью,  под  ногами  вилась
высокая трава, там и сям прыгали обезьяны. Но  вскоре  шедший  впереди  Марк
воскликнул: слоны! Все кинулись в разные стороны. Когда вс„  затихло,  слоны
направились прямо к ловушке. Тут Джорж Мибар вскочил  с  травы  и  от  бедра
попал слону в глаз. Слон развернулся. Тем лучше для  нас,  крикнул  Марк,  и
выстрелил во второй глаз. Слон ринулся на  нас,  но  ничего  не  видя  перед
собой, врезался в упругий дуб и повалился наземь.
   ГЛАВА ПЯТАЯ. ПИР.
   Тушу слона мы разделили на части и понесли к лужайке. Вс„  равно  резать,
работа эта была трудной. Одна кость была настолько тв„рдая, что мы пилили е„
целых три часа. Наконец мы приступили к еде.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ. ХОБОТ СЛОНА.
   Когда Марк взял кусок слоновьего мяса, он чуть не поперхнулся  от  смеха.
Он сказал, что матрос был неправ. Он рассказал о том,  что  съедобен  только
хобот.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ПОТАСОВКА.
   На следующий день мы с удовольствием доели хобот. Утро  было  прекрасное,
мы  сидели  и  любовались  природой,  как  вдруг  увидели  группу  туземцев,
некоторые выбегали впер„д, чтобы посмотреть на нас. Наконец  подош„л  вождь.
Он прищурил один глаз. Потом быстро открыл его и подош„л к  нам.  Я  немного
испугался. Тут он поднял руку, но опускать не  стал.  Меня  охватил  большой
страх. Я взял его за  руку,  прич„м  сделал  это  за  секунду,  и  попытался
перекинуть через плечо. Но все туземцы бросились на нас...
   - Может быть, - сказал Ю, потупившись, - может быть, достаточно?
   - Может быть, господин  автор,  может  быть,  -  отец  был  явно  доволен
впечатлением, произведенным его чтением. - Отметим, что тебе было семь  лет.
И возьм„м из архива следующий документ. Итак, перед нами снова роман, но  на
иностранном языке, что вызовет некоторые затруднения при чтении и понимании.
Изабелла, переводи! Иначе, зачем же ты тут...
   - Это эсперанто, - возразила Изабелла, заглянув в папку.  -  Пусть  автор
сам переводит.
   - Неуместные шутки, - сказал Ди. - Автор эсперанто давно  умер.  Какая-то
дикость...
   - Ладно, - согласился отец, - пропустим этот  роман  из  почтения  к  его
длине и нынешнему возрасту его автора, которому перевалило за пятьдесят. Но,
опять же отметим, и без перевода ясно: текст отличается теми же  признаками,
что и предыдущее произведение. Так сказать, неким... аскетизмом. А  проще  -
эдакой минимальностью, связанной, без  сомнения,  с  робостью.  Или  боязнью
заикания. А ещ„ отметим,  что  наш  эсперантист  -  отец  путешественника  в
Африку. Ты ведь не станешь возражать против своего отцовства, так сказать  -
того и другого авторства, Ди? Тогда пойд„м дальше. Роман номер три,  в  пяти
частях, на этот раз по-русски. О любви.
   ГЛАВА ПЕРВАЯ.
   Я люблю Ба.
   ГЛАВА ВТОРАЯ.
   Я люблю Ди.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
   Я люблю Ю.
   ГЛАВА ЧЕТВ‚Р...
   - Как не стыдно, - сказал Ди. - Не автору, чтецу, который издевается  над
наивной трогательностью. Ты забыл, что по крайней мере два из этих сочинений
написаны детьми.
   - Зачем по крайней, - пробормотала мать. - Возьм„м  по  оптимальной:  все
три.
   - Да, - подтвердил Ю. - Это уж слишком.
   - Последнему автору нынче восьмой  год!  -  возвестил  отец.  -  Он  тоже
реб„нок.  И  уже,  я  повторяю  -  уже  имеет  черты,  свойственные   другим
романистам. То есть, он уже обладает тем же страхом заикания и косноязычием,
и потому прибегает к крайнему минимализму средств, к аскетизму, не сказать -
к идиотизму, чтобы не обнаружить свои природные недостатки, не попасться  на
них.   То   есть,   обнаруживает   типичные   семейные,   домашние    черты,
генеалогические атрибуты, те же антропологические стигматы. Более  того,  он
пош„л дальше своих предшественников! Вопрос: что ж станется с ним, когда  он
повзрослеет? А то, что сталось и с другими.  Ужас,  ужас,  ужас...  А  ведь,
кроме того, что он племянник путешественника в Африку, он ещ„ и мой  сын,  и
внук эсперантиста,  стало  быть,  единственный  наследник  всего  дома,  его
надежда и опора. Ты и тут не станешь возражать против своего  дедовства,  не
правда ли, дед!
   - Зачем, - укоризненный мягкий взгляд  сопровождал  это  слово,  лиш„нное
вопросительной интонации, и отец чуть смущ„нно приопустил веки. -  Только  к
твоим  документам  можно  бы  добавить  и  другие,  и  тоже  не  в   порядке
возражения... Процитирую по памяти, если  позволишь.  Представим  подел„нную
вертикальной чертой пополам страницу. На левой половинке  название  "ПЛОХО".
На правой - "ХОРОШО".
   Ди склонил голову налево, затем направо, и указывая местоположение реплик
- повторил несколько раз эти похожие на молитвенные, и отлично  совпавшие  с
фразами шубертовской пьесы покачивания:
   - В семейном архиве такого романа нет,  -  заволновался  отец.  -  Вечная
неразбериха в этом доме.
   - Это из другого архива, - с удовольствием объяснил Ю. -  Память  у  тебя
какая-то избирательная, ты ведь сам зачитывался "Робинзоном" в детстве,  уже
забыл? И с его автором, как известно, ничего  ужасного  не  сталось.  Совсем
наоборот: он стал Дефо, как и Шуберт - Шубертом. И  ты  даже  за  обедом  не
выпускал его книгу из рук, и тебя за это наказывали. И ночью с фонариком под
одеялом...
   - И я рад, что забыл! - возразил отец. - Я счастлив, что выпутался из той
истории невредимым. Обеспечить пропитание! Вот была б хохма, если б вы и нам
сумели внушить такие установки и манеру выражаться... Сидели б тут, за  этим
столом, и сегодня фрицы, а не вы: хрен бы мы их погнали. А, кстати, сходство
"Книги Робинзона" с вот этим домашним романом о  любви  ещ„  не  гарантирует
автору последнего такого же будущего, хоть, повторяю, он и мой сын.  Почему?
А потому что у него есть и другие родственники, точно такая же семейка,  как
на картинке в вашем Робинзоне: за круглым столом он, кошка-собачка,  попугай
и, представить себе только,  коза.  Умилительно  до  невозможности  сдержать
сл„зы. Чего прикажете ожидать от мальца в будущем, если  уж  даже  мать  его
плачет от умиления: тоже зрит перед ним великое поприще. Ну  да,  точно  как
у... Фрица Шуберта. Так разве этот наш наследник - не его наследник тоже?  А
вы вслушайтесь, получше вслушайтесь в  то,  что  играет  Ба.  Тот  же  страх
заикания,  а  от  него  -  примитивность  изложения,   прилично   выражаясь:
минимализм  средств,  этот  корявый   аскетизм,   то   же   отчаяние   перед
неисполнимостью задач, а когда что-то вс„ же написано - неумеренный  восторг
перед результатом, каким бы он ни был...
   - Зачем ты вс„ это делаешь, - сказала мать.
   - Ничего страшного, тут все свои, нет?
   - Валя! - вспомнил Ди. - Уносите посуду и укладывайте мальчика.
   - Да, и неумеренные восторги! -  отец  притопнул  протезом.  -  Ведь  эти
восторги над чем? Над тем, что пытается двигаться впер„д, сразу  тормозя  на
ещ„ ровном месте. Над тем, что у них дурной, не свой, подхваченный в  других
книгах, и явно переводных, тон.
   - Ты считаешь, что сказать "я люблю" - это дурной тон, - пожал плечами Ю.
- И я знаю, почему. Потому что в первых главах не написано: я люблю папу.
   -  Главы,  это  ты  называешь  главами?  Конечно,  тебе  тоже  достаточно
написать: глава вторая, и роман готов. Музыка заиграла. У всех ва